Саша, ты помнишь по схеме, где начинается подъем?
– От рекламного щита фирмы «Мюллер».
– Правильно. Как говорят немцы: «Той-той-той унд Готт мит унс», ребята!..
В свете наших фар громадные булочки и крендельки на гигантском рекламном щите со знаменитой маленькой зеленой мельницей герра Мюллера были похожи на дневной хлебный рацион трех Гулливеров.
Узкий заасфальтированный проселок вплотную примыкал к невысокой одноколейной железнодорожной насыпи.
– Подождем, – Саня затормозил и выключил фары. – Подойдет состав к подъему, я его обгоню метров на пятьсот, и когда он потеряет скорость, ты начнешь солировать. О'кей? Только осторожнее, Эдик! Не свались под колеса. В темноте это запросто…
– Ты это так обо мне беспокоишься?
– Не только. О себе тоже. Если ты брякнешься между платформами и тебя размажет по рельсам, мне тоже не жить. У нас насчет этого строго. Сорвал задание – отвечай. А у меня в Рязани – старики родители, жена, Вовке-сынишке семь лет… Осенью в школу пойдет. Бабулька моя еще жива… И все кушать хотят. Кто их кормить будет? Когда у нас за хлебом с вечера записываются, ночь стоят, и еще неизвестно – достанется тебе утром буханка или нет… Ты что думаешь, мне так уж стрелять охота? Нет, браток. Я просто это должен делать. Чтобы самому в живых остаться. А помирать, Эдька, никому неохота! Тут я тебя очень хорошо понимаю.
Отцепил, отцепил я им эту платформу!
До последнего мгновения все казалось, что соображу, как этого не делать и как избежать пули в затылок.
Но счет уже шел на секунды, и, несмотря на обещанный подъем, состав двигался неожиданно быстро, и на размышления не оставалось никакого времени. И когда я, обламывая ногти, обрывая пальцы, на хорошем ходу все-таки сумел вскарабкаться на эту платформу, одна идейка пришла мне в голову.
Раз уж я взобрался на эту платформу, как говорится, ступил ногой на маленький кусочек территории своей Родины, так не вернуться ли мне обратно домой верхом на этом кусочке? Не закончить ли мне мою авантюру с переселением на Запад? Не вернуться ли мне на мой полуголодный, бесправный, разорванный в клочья, но такой привычный Восток?
Ну, что там, в России, соли на хвост насыплют? Посадят?.. Времена уже не те. Выехал я легально. Что просил политического убежища в Германии – никому знать не обязательно. Паспорт, который сейчас спокойненько лежит в мюнхенском Крайсфервальдунгреферате, – потерял, украли, сгорел… Что угодно придумать можно!
Квартиры у меня сейчас в Москве нет? Так я и здесь – на птичьих правах у стариков Китцингеров. Да у нас в Союзе цирковому квартира и не нужна: месяц – один цирк, месяц – другой… И так до конца жизни. Когда-то восемьдесят процентов артистов цирка вообще квартир не имели! Кочевали, как бараны, с одного пастбища на другое.
За границу год-два не выпустят? Так имел я ее в виду. Я уже полмира объездил.
Стою на этой платформе, цепляюсь за какой-то громадный контейнер, а под ногами у меня грохочет и трясется, лязгает и скрипит деревянный настил моей Родины!
И вдруг, сквозь лязг железа, сквозь грохот колес, я услышал из предпоследней теплушки обрывки старой довоенной песни, которую орали пьяные, хриплые солдатские голоса:
Гремя огнем, сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход,
Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин
И первый маршал в бой нас поведет!..
И так мне от этой песни страшно стало и тошно, так я вдруг себе ясно представил, что, случись у нас опять какая-нибудь заваруха, и нас под такую песню, действительно, снова поведут, как телят на бойню, – что я тут же отказался от этой своей дурацкой идейки – «возвращение блудного сына»…
Включил фонарик на башке, вытащил из-за спины фомку и отцепил эту сволочную платформу к чертовой матери от теплушки, из которой угрожающе неслось в ночное немецкое небо:
…Заводов труд и труд колхозных пашен
Мы защитим, страну свою храня,
Ударной силой орудийных башен,
И быстротой, и натиском огня…
На какое-то мгновение мне показалось, что я не все отсоединил, что-то забыл в нервотрепке, – потому что моя платформа как привязанная катилась за теплушкой, на тормозной площадке которой, обняв двумя руками автомат, спал молоденький часовой.
Как я его не заметил, когда в полутора метрах от него возился со сцепкой, громыхал ломиком и матерился, как сапожник?! Как он не проснулся и не располосовал меня своим автоматом – уму непостижимо!!! Наверное, все-таки есть Бог на свете…
А потом подъем стал круче, и я увидел, как состав медленно начал уходить вперед, в предрассветную темноту. Эшелон громыхал уже не так оглушительно, лязг межвагонных сцепок и ритмические стуки колес на рельсах становились все тише и тише, а песня и вовсе исчезла.
По инерции мы с платформой прокатились вперед еще метров двести и замерли. А потом тихонько и почти бесшумно стали двигаться назад, под уклон.
Наконец, я мог спокойно оглядеться.
И хотя Саня и Яцек еще по дороге сюда предупреждали меня, что русские военные начальники никогда открыто не вывозят из Германии дорогие автомобили, – все равно, сооружение на моей платформе показалось мне уж чересчур большим!
Но теперь пора подумать и о себе.
С нашим утомленным часовым пронесло – не выпустил он из меня кишки своим автоматом… А вот как быть с Саней и Яцеком?
Ведь теперь, когда платформа отцеплена и, набирая скорость, катится назад к стрелке разъезда, чтобы потом аккуратненько свернуть на запасной путь, необходимость во мне исчезла начисто. А следовательно, должен буду исчезнуть и я.
В том, что они приговорили меня еще в Мюнхене, – сомнений не было. Да они и не очень скрывали это. Во всяком случае, последняя фраза Сани: «…А помирать, Эдька, никому неохота. Тут я тебя очень хорошо понимаю…» – окончательно убедила меня в том, что в живых они меня не оставят.
Ну, предположим, Саню с его вшивым пистолетом мне еще, может быть, и удастся вырубить, а вот Яцека, вооруженного израильским автоматом, – не знаю, не знаю…
Короче, как говорится, – что в лоб, что по лбу. Что они меня пристрелят, если я буду сидеть сложа руки и ждать у моря погоды, что они в меня всадят пулю при моей попытке как-то защититься и спастись.
Но хоть попытка будет! Я же не кролик, мать их, сволочей, за ногу!!!
Оберегая меня от нашего родного, советского часового, которому ни черта не стоило расстрелять меня в упор с расстояния полутора метров, Господь Бог, наверное, исчерпал все свои спасательные возможности. А может быть, просто потерял ко мне интерес.
Потому что, когда на заросшем запасном пути под колесами платформы завизжали тормозные башмаки, то в предрассветных лилово-серых сумерках я увидел Саню и Яцека, вместе ждущих меня в тупике. А я так мечтал отловить их по одному.
– Ну, Эдик! Ну, фацет… Первый класс!!! – восхищенно сказал Яцек. – Когда я увидел, с какой сумасшедшей скоростью этот состав прет на подъем…
– А я тебе что говорил?! Еще когда Эдька в Мюнхене на площади вверх ногами стоял! Говорил?!! – воскликнул Саня с таким тщеславием в голосе, будто он меня вскормил, вспоил и вырастил, и теперь я являюсь предметом его личной гордости. – Нет, ты скажи – говорил?
– Говорил, говорил… – рассмеялся Яцек. – А теперь – по сигаретке. Времени у нас еще навалом. Чехи ждут не раньше пяти, а здесь – рукой подать… Закуривай, Эдик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
– От рекламного щита фирмы «Мюллер».
– Правильно. Как говорят немцы: «Той-той-той унд Готт мит унс», ребята!..
В свете наших фар громадные булочки и крендельки на гигантском рекламном щите со знаменитой маленькой зеленой мельницей герра Мюллера были похожи на дневной хлебный рацион трех Гулливеров.
Узкий заасфальтированный проселок вплотную примыкал к невысокой одноколейной железнодорожной насыпи.
– Подождем, – Саня затормозил и выключил фары. – Подойдет состав к подъему, я его обгоню метров на пятьсот, и когда он потеряет скорость, ты начнешь солировать. О'кей? Только осторожнее, Эдик! Не свались под колеса. В темноте это запросто…
– Ты это так обо мне беспокоишься?
– Не только. О себе тоже. Если ты брякнешься между платформами и тебя размажет по рельсам, мне тоже не жить. У нас насчет этого строго. Сорвал задание – отвечай. А у меня в Рязани – старики родители, жена, Вовке-сынишке семь лет… Осенью в школу пойдет. Бабулька моя еще жива… И все кушать хотят. Кто их кормить будет? Когда у нас за хлебом с вечера записываются, ночь стоят, и еще неизвестно – достанется тебе утром буханка или нет… Ты что думаешь, мне так уж стрелять охота? Нет, браток. Я просто это должен делать. Чтобы самому в живых остаться. А помирать, Эдька, никому неохота! Тут я тебя очень хорошо понимаю.
Отцепил, отцепил я им эту платформу!
До последнего мгновения все казалось, что соображу, как этого не делать и как избежать пули в затылок.
Но счет уже шел на секунды, и, несмотря на обещанный подъем, состав двигался неожиданно быстро, и на размышления не оставалось никакого времени. И когда я, обламывая ногти, обрывая пальцы, на хорошем ходу все-таки сумел вскарабкаться на эту платформу, одна идейка пришла мне в голову.
Раз уж я взобрался на эту платформу, как говорится, ступил ногой на маленький кусочек территории своей Родины, так не вернуться ли мне обратно домой верхом на этом кусочке? Не закончить ли мне мою авантюру с переселением на Запад? Не вернуться ли мне на мой полуголодный, бесправный, разорванный в клочья, но такой привычный Восток?
Ну, что там, в России, соли на хвост насыплют? Посадят?.. Времена уже не те. Выехал я легально. Что просил политического убежища в Германии – никому знать не обязательно. Паспорт, который сейчас спокойненько лежит в мюнхенском Крайсфервальдунгреферате, – потерял, украли, сгорел… Что угодно придумать можно!
Квартиры у меня сейчас в Москве нет? Так я и здесь – на птичьих правах у стариков Китцингеров. Да у нас в Союзе цирковому квартира и не нужна: месяц – один цирк, месяц – другой… И так до конца жизни. Когда-то восемьдесят процентов артистов цирка вообще квартир не имели! Кочевали, как бараны, с одного пастбища на другое.
За границу год-два не выпустят? Так имел я ее в виду. Я уже полмира объездил.
Стою на этой платформе, цепляюсь за какой-то громадный контейнер, а под ногами у меня грохочет и трясется, лязгает и скрипит деревянный настил моей Родины!
И вдруг, сквозь лязг железа, сквозь грохот колес, я услышал из предпоследней теплушки обрывки старой довоенной песни, которую орали пьяные, хриплые солдатские голоса:
Гремя огнем, сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход,
Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин
И первый маршал в бой нас поведет!..
И так мне от этой песни страшно стало и тошно, так я вдруг себе ясно представил, что, случись у нас опять какая-нибудь заваруха, и нас под такую песню, действительно, снова поведут, как телят на бойню, – что я тут же отказался от этой своей дурацкой идейки – «возвращение блудного сына»…
Включил фонарик на башке, вытащил из-за спины фомку и отцепил эту сволочную платформу к чертовой матери от теплушки, из которой угрожающе неслось в ночное немецкое небо:
…Заводов труд и труд колхозных пашен
Мы защитим, страну свою храня,
Ударной силой орудийных башен,
И быстротой, и натиском огня…
На какое-то мгновение мне показалось, что я не все отсоединил, что-то забыл в нервотрепке, – потому что моя платформа как привязанная катилась за теплушкой, на тормозной площадке которой, обняв двумя руками автомат, спал молоденький часовой.
Как я его не заметил, когда в полутора метрах от него возился со сцепкой, громыхал ломиком и матерился, как сапожник?! Как он не проснулся и не располосовал меня своим автоматом – уму непостижимо!!! Наверное, все-таки есть Бог на свете…
А потом подъем стал круче, и я увидел, как состав медленно начал уходить вперед, в предрассветную темноту. Эшелон громыхал уже не так оглушительно, лязг межвагонных сцепок и ритмические стуки колес на рельсах становились все тише и тише, а песня и вовсе исчезла.
По инерции мы с платформой прокатились вперед еще метров двести и замерли. А потом тихонько и почти бесшумно стали двигаться назад, под уклон.
Наконец, я мог спокойно оглядеться.
И хотя Саня и Яцек еще по дороге сюда предупреждали меня, что русские военные начальники никогда открыто не вывозят из Германии дорогие автомобили, – все равно, сооружение на моей платформе показалось мне уж чересчур большим!
Но теперь пора подумать и о себе.
С нашим утомленным часовым пронесло – не выпустил он из меня кишки своим автоматом… А вот как быть с Саней и Яцеком?
Ведь теперь, когда платформа отцеплена и, набирая скорость, катится назад к стрелке разъезда, чтобы потом аккуратненько свернуть на запасной путь, необходимость во мне исчезла начисто. А следовательно, должен буду исчезнуть и я.
В том, что они приговорили меня еще в Мюнхене, – сомнений не было. Да они и не очень скрывали это. Во всяком случае, последняя фраза Сани: «…А помирать, Эдька, никому неохота. Тут я тебя очень хорошо понимаю…» – окончательно убедила меня в том, что в живых они меня не оставят.
Ну, предположим, Саню с его вшивым пистолетом мне еще, может быть, и удастся вырубить, а вот Яцека, вооруженного израильским автоматом, – не знаю, не знаю…
Короче, как говорится, – что в лоб, что по лбу. Что они меня пристрелят, если я буду сидеть сложа руки и ждать у моря погоды, что они в меня всадят пулю при моей попытке как-то защититься и спастись.
Но хоть попытка будет! Я же не кролик, мать их, сволочей, за ногу!!!
Оберегая меня от нашего родного, советского часового, которому ни черта не стоило расстрелять меня в упор с расстояния полутора метров, Господь Бог, наверное, исчерпал все свои спасательные возможности. А может быть, просто потерял ко мне интерес.
Потому что, когда на заросшем запасном пути под колесами платформы завизжали тормозные башмаки, то в предрассветных лилово-серых сумерках я увидел Саню и Яцека, вместе ждущих меня в тупике. А я так мечтал отловить их по одному.
– Ну, Эдик! Ну, фацет… Первый класс!!! – восхищенно сказал Яцек. – Когда я увидел, с какой сумасшедшей скоростью этот состав прет на подъем…
– А я тебе что говорил?! Еще когда Эдька в Мюнхене на площади вверх ногами стоял! Говорил?!! – воскликнул Саня с таким тщеславием в голосе, будто он меня вскормил, вспоил и вырастил, и теперь я являюсь предметом его личной гордости. – Нет, ты скажи – говорил?
– Говорил, говорил… – рассмеялся Яцек. – А теперь – по сигаретке. Времени у нас еще навалом. Чехи ждут не раньше пяти, а здесь – рукой подать… Закуривай, Эдик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82