Кулугуров поучительно говорил:
- Ты - слушай: Посулов человек не настоящий и тебе вовсе не пара, он жулик, а ты - прост, ты - детский человек...
- Не хочу я о нём помнить, - возбуждённо кричал Матвей Савельев. Обидел он меня, и - нет его больше!
Ревякин ловил мух, обрывал им крылья и гонял по тарелке, заботясь, чтобы муха делала правильный круг. Семён Маклаков недоверчиво следил за его усилиями и бормотал, покашливая:
- Мухи - это самое глупое, - видишь - не понимает она, не может...
Через час все были пьяны. Ревякин, обнимая размякшего Матвея Савельева, шептал ему на ухо:
- Я знаю, чем всё кончится, я, брат, имею слуг таких - мне всё известно вперёд за день! Есть такие голоса...
И, распуская половину лица в улыбку, неожиданно вскрикивал:
- Чук!
Толоконников, маленький и круглый, точно кожаный мяч, наклонив к лицу Матвея Савельева свою мордочку сытого кота, шевелил усами и таинственно рассказывал:
- Ты - слушай: пришёл со службы слободской один, Зосима Пушкарёв, а служил он на границах, н-ну, понял?
- Да?
- На границах, милый! И говорит он - завелись-де новые там люди, всё ходят они по ночам взад-вперёд и ходят туда-сюда, - неизвестно кто! И велено их ловить; ловят их, ловят, а они всё есть, всё больше их, да-а...
Кулугуров кричал:
- Шпионы! Это - к войне!
А Ревякин, хитро подмигивая всем, говорил:
- Ну, - не-ет! Это не к войне... Я знаю - к чему! Я голоса слышу...
И, закрыв разъединённые глаза, сладостно думал о чём-то.
Никон, отвалясь на спинку стула, щипал струны гитары, кусал усы и глядел в потолок, а Кожемякин, обнимая всех одним взглядом, смеялся тихонько, любуясь Никоном.
Вдруг кто-то встал в дверях и оглушительно крикнул:
- Посулов жену зарезал!..
Всё вокруг покачнулось, забилось, спуталось и поползло куда-то, увлекая с собою Кожемякина.
В его памяти навсегда осталось белое лицо Марфы, с приподнятыми бровями, как будто она, задумчиво и сонно прикрыв глаза, догадывалась о чём-то. Лежала она на полу, одна рука отброшена прочь, и ладонь открыта, а другая, сжатая в пухлый кулачок, застыла у подбородка. Мясник ударил её в печень, и, должно быть, она стояла в это время: кровь брызнула из раны, облила белую скатерть на столе сплошной тёмной полосой, дальше она лежала широкими красными кружками, а за столом, на полу, дождевыми каплями.
Кожемякин, прислонясь к стене, упорно разглядывая этот страшный рисунок, меловое лицо женщины и её точно за милостыней протянутую ладонь, стоял и, всхлипывая, говорил Никону:
- Где же он? Надо найти его! Как же это? Он ей сам велел...
- Молчи, - шептал Никон, толкая его в бок.
У лежанки, опираясь на неё руками, стоял, вздрагивая и дико вытаращив глаза, высокий рыжий парень лет двадцати, пьяный Кулугуров грозил кулаком ему и шептал:
- Что-о? Довёл ты, кобель, хозяина-то до дела, до Сибири, ага?
Вся комната, весь дом был наполнен шёпотами.
- Связать парня надо...
- Зеркало-то занавесьте.
Даже полицейские двигались тихонько и говорили вполголоса.
Никон сердито схватил руку Кожемякина, повёл его к двери, но на пороге явился какой-то мальчишка, крикнув: - Нашли, в хлеву, висит, задавился!
- Не ори! - густо сказал Кулугуров, протянув в сторону покойницы невероятно длинную руку.
Комната налилась тяжёлой тишиной, воздух из неё весь исчез, пол опустился, Кожемякин, охнув, схватил себя за грудь, за горло и полетел куда-то.
Очнулся он дома, у себя на постели, около него сидел Никон, а Машенька Ревякина стояла у стола, отжимая полотенце.
- Ну, вот, слава богу! - грубо и сердито говорил Никон. - Чего ж ты испугался? Не с тобой одним она путалась!
- Здесь вот двое любовников её, - вставила Машенька, вздохнув и подходя к постели.
- Не завидуй, Марья! - зло сказал Никон. - У неё Николка-приказчик постоянным был.
Кожемякину стало тяжко слушать, как они безжалостно говорят о покойнице и сводят свои счёты; он закрыл глаза, наблюдая сквозь ресницы. Тогда они стали говорить тише, Никон много и резко, бледный, растрёпанный, кусая усы, а Машенька изредка вставляла короткие слова, острые, как булавки, и глаза её точно выцвели.
Крадучись, улыбаясь и мигая, вошёл Ревякин, сел за стол и, вытирая мокрое лицо, шёпотом попросил:
- Дайте попить!
Поглядел правым глазом на постель.
- Спит?
- Что там? - спросила жена, подвигая к нему графин с квасом; он поднял графин, посмотрел его на свет и, усмехаясь, ответил:
- Чук! Полиция выгнала всех...
Все трое сидели за столом, одинаково положив локти на стол, и, переглядываясь, ворчали тихонько, наводя на хозяина страх и тоску.
"Господи! - думал он. - Вдруг и тут то же случится что..."
Ревякин вертел головой то в одну сторону, то в другую, и казалось, что у него две головы, обе одноглазые.
Машенька сказала, играя пальцами:
- Шкалику всё равно было - либо в петлю, либо в нищие...
"Среди каких людей я живу!" - подумал Кожемякин и застонал.
Подбежала Машенька, наклонилась к его лицу и ласково, испуганно спросила:
- Что - больно?
- Сердце...
Муж её тоже встал, сел в ногах больного и заговорил тихонько:
- У меня тоже сердце так иной раз сожмётся, словно и нет его. Тут надобно читать шестой псалом.
Он отвёл живой глаз в сторону и забубнил нараспев:
- "Помилуй мя, господи, яко истощён есмь, яко смятошася кости моя и душа моя смятеся" - голоса вечные, брат!
Кожемякин приподнялся, сел и грубо крикнул:
- Что ты - как над покойником!
А Машенька, махнув рукою на мужа, точно на шмеля, скучно сказала:
- Перестань-ко врать, смятоша-святоша! И сердце у тебя не болит, и псалмов ты не знаешь...
- Чук! - воскликнул Ревякин, отскакивая, примирительно вытянув руки и тряся лысой головой. - Кого я обижаю?
- Паяц! - внятно, но негромко сказала Машенька.
Никон застучал пальцами по столу, засвистел, она повела глазами в его сторону и вздохнула:
- Один - бога тревожит, другой - чертей высвистывает.
Ревякин туго натянул на голову шапку, потом, улыбаясь, предложил Никону:
- Идём?
Они исчезли. На дворе дробно шумел дождь, вздыхал ветер, скрипели деревья, хлопала калитка, Кожемякин прислушивался ко всему, как сквозь сон, вяло соображая:
"Будут меня допрашивать или нет?"
Машенька, расхаживая по комнате сложив руки на груди, осматривала всё и говорила:
- Пыли-то везде сколько! И уж как давно самовар заказан, а всё нет его. Плохо без бабы, Матвей Савельич?
Ему не хотелось отвечать, но он боялся, что молчание обидит её и она уйдёт.
- Неуютно.
- То-то же!
Самодовольный возглас женщины задел его.
- А и с вами - трудно.
- Чем?
Усмехаясь, она встала перед ним.
- Да вот, - сказал он смущённо, - как поглядишь на всё это, на семейных...
- А вы не глядите!
- Как это?
- Так, просто - не глядите да и всё.
Кухарка внесла самовар, женщина отошла к столу, хозяйски заметив:
- Вот и самовар грязный...
И, слово за словом, с побеждающей усмешечкой в тёмных глазах, обласканная мягким светом лампы, она начала плести какие-то спокойные узоры, желая отвести его в сторону от мыслей о Марфе, разогнать страх, тяжко осевший в его груди.
- Вам бы поискать вдову хорошую, молодую женщину, испытанную от плохого мужа, чтобы она оценила вас верной ценой. Такую найти - невелик бы труд: плохих-то мужей из десяти - девять, а десятый и хорош, да дурак!
Кожемякин немного обиделся.
- Значит - хороших вовсе нет?
- Не видала.
- А жён хороших - много?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118