- заинтересовался хозяин.
- Не-е, не жалилась...
И, улыбаясь во всю ширину откормленного, плутоватого лица, Наталья скороговоркой продолжала:
- Видать - дальняя она и обычая особого, великатная такая, всё пожалуйста, да всё на вы! Принесла я воды ведро - благодарит - благодарю-де вас, я-де сама бы изъяла, не беспокойтесь вдругорядь, пожалуйста!
- Красивая? - задумчиво осведомился Кожемякин.
- Ничего будто. Плечики-те кругленькие, да и грудь ровно бы у девушки. Из лица сурьёзная, а усмешка - приятная, ласковенькая.
- Молодая, значит...
- По сыночку судя - годов двадцати пяти, а может, и осьми. Откуда бы такая?
Вздохнув, Наталья добавила:
- Жалостная. А именья всего-на-все - две корзинки да сундучок кожаный, с медными бляшками.
В окно торкался ветер, брызгая дождём, на дворе плачевно булькала вода, стекая в кадки под капелью; Шакир, довольно улыбаясь, громко схлёбывал чай, сладкий голос Натальи пел какие-то необычные слова Кожемякин оглядывался вокруг, чувствуя непонятное беспокойство.
- Бог с ней! - сказал он, опустив глаза. - Пускай живёт, лишь бы тихо. А мальчонко что?
- Ласковенькой: вошла я, а он мылом намазан, кричит - здравствуйте, как вас зовут? Право!
- Ну, коли они ласковы, и мы с ними ласковы будем! - заявил хозяин, с добрым чувством в груди.
Шакир утвердительно кивнул головой, а Наталья, словно устыдившись чего-то, проговорила:
- Вот только зубы-то, - больно смешно! Сунула в рот щёточку костяную и елозит и елозит по зубам-то, - как щёку не прободёт?
После обеда в небе явились светло-синие пятна, отражаясь в устоявшейся воде луж на дворе. И вот - перед самой большой лужей сидит на корточках вихрастый остроносый мальчик, гоняя прутом чурку по воде, и что-то кричит, а вода морщится, будто смеясь в лицо ему.
Матвей тихонько открыл окно, - в комнату влетел звонкий, срывающийся голос:
Не во сне ли вижу я,
Аль горя-чая молитва
Доле-тела до царя?
У крыльца, склонив голову набок и пощипывая бороду, стоял Шакир, а в дверях амбара качалась кривобокая фигура дворника Маркуши. Прячась за косяк, Матвей Савельев смотрел на складную фигурку мальчика и думал:
"Худоват, ножонки-то жидкие; я в эту пору не таков был - сытее гораздо!"
Воспоминание о себе поднялось в груди тёплой волной, приласкало. Мальчик встал, вытер руки о штаны, подтянул их и - снова запел, ещё отчётливее разрубая слова:
Ах ты, во-оля, моя во-оля...
Наскоро подсучил штанины, храбро шагнул в лужу красными, как гусиные лапы, ногами и продолжал глубочайшим басом:
Зо-ло-тая ты мо-оя!
Левая штанина спустилась в воду, певец прыгнул из лужи и, поскользнувшись, встал на четвереньки.
- Ах, язва! - крикнул он, отряхая грязь с растопыренных пальцев.
Матвей Савельич высунулся из окна и сочувственно заметил:
- Заругает теперь мамаша-то...
Снова присев на корточки, мальчик полоскал руки в воде и, подняв вверх темнобровое, осыпанное светлыми вихрами лицо, успокоительно улыбаясь, ответил:
- Ничего!
- Тебя как звать?
- Боря. А вас?
- Мотя.
Кожемякин поднял руку к лицу, желая скрыть улыбку, нащупал бороду и сконфуженно поправился:
- Дядя Матвей, - Матвей Савельев...
Сунув руки в карманы штанишек, мальчик, прищурясь, спросил:
- Это вы и есть хозяин?
- Я самый. А что?
- Так! - сказал Боря.
Но, подумав, добавил:
- Толстый вы однако!
- Ты ещё, значит, не видал настояще толстых-то!
- Ну-у! - сказал Боря, усмехаясь. - Не ви-идал! Ещё каких! У нас, в Каинске...
- Где это?
- В Каинске. Вы не знаете?
- Это какой губернии?
Мальчик учительски поправил его:
- Это не в губернии, а в Сибири...
Кожемякин раздвинул банки с цветами, высунулся из окна до половины, оглянув двор: Шакир ушёл, Маркуша, точно медведь, возился в сумраке амбара.
- Зачем же в Сибири? - негромко спросил он.
Мальчик недоуменно поглядел на него и, широко улыбаясь, сказал:
- Смешной какой вы! Так уж выстроили город - в Сибири. Ваш город здесь выстроили, а тот - там, вот и всё!
- Это верно! - торопливо согласился Кожемякин. - Где поставили город, там он и стоит. Грамотный ты?
- Конечно! - ответил Боря, пожимая плечами.
- И я вот тоже! - сообщил Кожемякин, а его собеседник поднял прут с земли и взглянул в небо, откуда снова сеялась мокрая пыль.
- Борис! - крикнул светлый и холодный голос. - Ты бы шёл в комнату, дождь!
На крыльце стояла высокая женщина в тёмном платье, гладко причёсанная, бледная и строгая, точно монахиня. Было в ней также что-то общее с ненастным днём - печальное и настойчивое. Она видела Кожемякина в окне и, наверное, догадалась, что он хозяин дома, но - не поклонилась ему.
- Иди, пожалуйста! - сказала она.
"Пожалуйста! - подумал Кожемякин, закрывая окно. - Сыну-то, пожалуйста?.."
Короткий день осени быстро таял в сырой мгле. В переплёт оконной рамы стучалась голая ветка рябины; ветер взмывал, кропя стёкла мелкими слезами, сквозь стены просачивался плачевный шёпот.
Тринадцать раз после смерти храброго солдата Пушкарёва плакала осень; ничем не отмеченные друг от друга, пустые годы прошли мимо Кожемякина тихонько один за другим, точно тёмные странники на богомолье, не оставив ничего за собою, кроме спокойной, привычной скуки, - так привычной, что она уже не чувствовалась в душе, словно хорошо разношенный сапог на ноге.
А сегодня скука стала беспокойна. Точно серые пузыри на лужах, в голове являлись неожиданные и сердитые мысли, - хотелось пойти на чердак и спросить эту женщину:
"Ты - кто такая? Почему из Сибири? Зачем говоришь сыну-ребёнку пожалуйста? А зубы мелом чистишь - зачем?"
Матвей ходил в сумерках по комнате и каким-то маленьким, внезапно проснувшимся кусочком души понимал, что все это вопросы глупые. Охотнее и легче думалось о мальчике.
"Боек!"
Этот мальчик как будто толкнул красной от холода, мокрой рукой застоявшееся колесо воспоминаний, оно нехотя повернулось и вот - медленно кружится, разматывая серую ленту прожитого. Мягко шаркая по полу войлочными туфлями, он дошёл в воспоминаниях до Палаги, и мысль снова обратилась к постоялке.
"Чиновница, видно... гордая, не поклонилась..."
Вошла Наталья, тихо спрашивая:
- Засветить огонь-от?
- Погоди. Сам засвечу.
Вздохнув, она рассказала, что, когда на чердаке затопили печь, - весь дым повалил в горницу, так что постоялка с сыном на пол легли, чтобы не задохнуться.
- Сошли бы сюда! - хмуро сказал хозяин. - Не укушу, может.
- Шакир полез на крышу, а в трубе-то воронье гнездо...
- Что мудрёного?
Наталья снова вздохнула и, опустив голову, виновато сказала:
- Будочник пришёл...
- Почто?
- Не знаю. А вроде как насчёт стоялки...
- Ну, вот, - заворчал Кожемякин, - выдумали вы с Шакиром, тоже...
Он не торопясь вышел на кухню, но будочника уже не было. На столе горела лампа, стоял деревянный ковш, от него пахло пивом. Шакир сидел у стола и щёлкал пальцами по ручке ковша, а Наталья, спрятав руки под фартук, стояла у печи, - было сразу видно, что оба они чем-то испуганы. И Матвей испугался, когда они, торопливо и тихо, рассказали ему, что полиция приказывает смотреть за постоялкой в оба глаза, - женщина эта не может отлучаться из города, а те, у кого она живёт, должны доносить полиции обо всём, что она делает и что говорит.
Это грозило какими-то неведомыми тревогами, но вместе с тем возбуждало любопытство, а оно, обтачиваясь с каждым словом, становилось всё требовательнее и острее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118
- Не-е, не жалилась...
И, улыбаясь во всю ширину откормленного, плутоватого лица, Наталья скороговоркой продолжала:
- Видать - дальняя она и обычая особого, великатная такая, всё пожалуйста, да всё на вы! Принесла я воды ведро - благодарит - благодарю-де вас, я-де сама бы изъяла, не беспокойтесь вдругорядь, пожалуйста!
- Красивая? - задумчиво осведомился Кожемякин.
- Ничего будто. Плечики-те кругленькие, да и грудь ровно бы у девушки. Из лица сурьёзная, а усмешка - приятная, ласковенькая.
- Молодая, значит...
- По сыночку судя - годов двадцати пяти, а может, и осьми. Откуда бы такая?
Вздохнув, Наталья добавила:
- Жалостная. А именья всего-на-все - две корзинки да сундучок кожаный, с медными бляшками.
В окно торкался ветер, брызгая дождём, на дворе плачевно булькала вода, стекая в кадки под капелью; Шакир, довольно улыбаясь, громко схлёбывал чай, сладкий голос Натальи пел какие-то необычные слова Кожемякин оглядывался вокруг, чувствуя непонятное беспокойство.
- Бог с ней! - сказал он, опустив глаза. - Пускай живёт, лишь бы тихо. А мальчонко что?
- Ласковенькой: вошла я, а он мылом намазан, кричит - здравствуйте, как вас зовут? Право!
- Ну, коли они ласковы, и мы с ними ласковы будем! - заявил хозяин, с добрым чувством в груди.
Шакир утвердительно кивнул головой, а Наталья, словно устыдившись чего-то, проговорила:
- Вот только зубы-то, - больно смешно! Сунула в рот щёточку костяную и елозит и елозит по зубам-то, - как щёку не прободёт?
После обеда в небе явились светло-синие пятна, отражаясь в устоявшейся воде луж на дворе. И вот - перед самой большой лужей сидит на корточках вихрастый остроносый мальчик, гоняя прутом чурку по воде, и что-то кричит, а вода морщится, будто смеясь в лицо ему.
Матвей тихонько открыл окно, - в комнату влетел звонкий, срывающийся голос:
Не во сне ли вижу я,
Аль горя-чая молитва
Доле-тела до царя?
У крыльца, склонив голову набок и пощипывая бороду, стоял Шакир, а в дверях амбара качалась кривобокая фигура дворника Маркуши. Прячась за косяк, Матвей Савельев смотрел на складную фигурку мальчика и думал:
"Худоват, ножонки-то жидкие; я в эту пору не таков был - сытее гораздо!"
Воспоминание о себе поднялось в груди тёплой волной, приласкало. Мальчик встал, вытер руки о штаны, подтянул их и - снова запел, ещё отчётливее разрубая слова:
Ах ты, во-оля, моя во-оля...
Наскоро подсучил штанины, храбро шагнул в лужу красными, как гусиные лапы, ногами и продолжал глубочайшим басом:
Зо-ло-тая ты мо-оя!
Левая штанина спустилась в воду, певец прыгнул из лужи и, поскользнувшись, встал на четвереньки.
- Ах, язва! - крикнул он, отряхая грязь с растопыренных пальцев.
Матвей Савельич высунулся из окна и сочувственно заметил:
- Заругает теперь мамаша-то...
Снова присев на корточки, мальчик полоскал руки в воде и, подняв вверх темнобровое, осыпанное светлыми вихрами лицо, успокоительно улыбаясь, ответил:
- Ничего!
- Тебя как звать?
- Боря. А вас?
- Мотя.
Кожемякин поднял руку к лицу, желая скрыть улыбку, нащупал бороду и сконфуженно поправился:
- Дядя Матвей, - Матвей Савельев...
Сунув руки в карманы штанишек, мальчик, прищурясь, спросил:
- Это вы и есть хозяин?
- Я самый. А что?
- Так! - сказал Боря.
Но, подумав, добавил:
- Толстый вы однако!
- Ты ещё, значит, не видал настояще толстых-то!
- Ну-у! - сказал Боря, усмехаясь. - Не ви-идал! Ещё каких! У нас, в Каинске...
- Где это?
- В Каинске. Вы не знаете?
- Это какой губернии?
Мальчик учительски поправил его:
- Это не в губернии, а в Сибири...
Кожемякин раздвинул банки с цветами, высунулся из окна до половины, оглянув двор: Шакир ушёл, Маркуша, точно медведь, возился в сумраке амбара.
- Зачем же в Сибири? - негромко спросил он.
Мальчик недоуменно поглядел на него и, широко улыбаясь, сказал:
- Смешной какой вы! Так уж выстроили город - в Сибири. Ваш город здесь выстроили, а тот - там, вот и всё!
- Это верно! - торопливо согласился Кожемякин. - Где поставили город, там он и стоит. Грамотный ты?
- Конечно! - ответил Боря, пожимая плечами.
- И я вот тоже! - сообщил Кожемякин, а его собеседник поднял прут с земли и взглянул в небо, откуда снова сеялась мокрая пыль.
- Борис! - крикнул светлый и холодный голос. - Ты бы шёл в комнату, дождь!
На крыльце стояла высокая женщина в тёмном платье, гладко причёсанная, бледная и строгая, точно монахиня. Было в ней также что-то общее с ненастным днём - печальное и настойчивое. Она видела Кожемякина в окне и, наверное, догадалась, что он хозяин дома, но - не поклонилась ему.
- Иди, пожалуйста! - сказала она.
"Пожалуйста! - подумал Кожемякин, закрывая окно. - Сыну-то, пожалуйста?.."
Короткий день осени быстро таял в сырой мгле. В переплёт оконной рамы стучалась голая ветка рябины; ветер взмывал, кропя стёкла мелкими слезами, сквозь стены просачивался плачевный шёпот.
Тринадцать раз после смерти храброго солдата Пушкарёва плакала осень; ничем не отмеченные друг от друга, пустые годы прошли мимо Кожемякина тихонько один за другим, точно тёмные странники на богомолье, не оставив ничего за собою, кроме спокойной, привычной скуки, - так привычной, что она уже не чувствовалась в душе, словно хорошо разношенный сапог на ноге.
А сегодня скука стала беспокойна. Точно серые пузыри на лужах, в голове являлись неожиданные и сердитые мысли, - хотелось пойти на чердак и спросить эту женщину:
"Ты - кто такая? Почему из Сибири? Зачем говоришь сыну-ребёнку пожалуйста? А зубы мелом чистишь - зачем?"
Матвей ходил в сумерках по комнате и каким-то маленьким, внезапно проснувшимся кусочком души понимал, что все это вопросы глупые. Охотнее и легче думалось о мальчике.
"Боек!"
Этот мальчик как будто толкнул красной от холода, мокрой рукой застоявшееся колесо воспоминаний, оно нехотя повернулось и вот - медленно кружится, разматывая серую ленту прожитого. Мягко шаркая по полу войлочными туфлями, он дошёл в воспоминаниях до Палаги, и мысль снова обратилась к постоялке.
"Чиновница, видно... гордая, не поклонилась..."
Вошла Наталья, тихо спрашивая:
- Засветить огонь-от?
- Погоди. Сам засвечу.
Вздохнув, она рассказала, что, когда на чердаке затопили печь, - весь дым повалил в горницу, так что постоялка с сыном на пол легли, чтобы не задохнуться.
- Сошли бы сюда! - хмуро сказал хозяин. - Не укушу, может.
- Шакир полез на крышу, а в трубе-то воронье гнездо...
- Что мудрёного?
Наталья снова вздохнула и, опустив голову, виновато сказала:
- Будочник пришёл...
- Почто?
- Не знаю. А вроде как насчёт стоялки...
- Ну, вот, - заворчал Кожемякин, - выдумали вы с Шакиром, тоже...
Он не торопясь вышел на кухню, но будочника уже не было. На столе горела лампа, стоял деревянный ковш, от него пахло пивом. Шакир сидел у стола и щёлкал пальцами по ручке ковша, а Наталья, спрятав руки под фартук, стояла у печи, - было сразу видно, что оба они чем-то испуганы. И Матвей испугался, когда они, торопливо и тихо, рассказали ему, что полиция приказывает смотреть за постоялкой в оба глаза, - женщина эта не может отлучаться из города, а те, у кого она живёт, должны доносить полиции обо всём, что она делает и что говорит.
Это грозило какими-то неведомыми тревогами, но вместе с тем возбуждало любопытство, а оно, обтачиваясь с каждым словом, становилось всё требовательнее и острее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118