Дикость!
Когда он вошёл в дом, Михайло, сладостно покрякивая, развязал пояс рубахи и начал прыгать на одном месте: дождь сёк его, а он тряс подол рубахи, обнажая спину, и ухал:
- Уухх-ты-ы! У-ухх! А-а!
Это было так вкусно, что Матвею тоже захотелось выскочить на дождь, но Михайло заметил его и тотчас же степенно ушёл в амбар.
"Отец помирает!" - напомнил себе юноша, но, прислушавшись к своим чувствам, не нашёл в них ничего яснее желания быть около Палаги.
Дождь переставал, тучи остановились над городом и, озаряемые голубоватым блеском отдалённых молний, вздрагивали, отряхая на грязную землю последние, скупые капли. Каркала ворона, похваливая дождь.
Снова долго стучали железной щеколдой и пинками в калитку, а в амбаре глухо спорили:
- Иди, отпирай!
- Я попу отпирал.
- Попу-то и я бы отпер...
- Иди, Ван!
- Яким, иди ты!
Сухой, угловатый Яким вылез из амбара, поглядел на лужи, обошёл одну, другую и попал в самую середину третьей, да так уж прямо, не спеша и не обходя грязи, и дошёл до ворот.
Высокий человек в картузе с кокардой, в сером смешном казакине и полосатых штанах навыпуск, спросил:
- Здесь больной?
Яким подумал, потрогал свой пупок и ответил:
- Хозяин-от? Куда ж ему деваться? Ту-ут он, в горницах.
- Болван! - просто сказал человек с кокардой. Матвей тоскливо вздохнул, чувствуя, что серые тесные облака всасывают его в свою гущу.
- Что? - неожиданно спросил Пушкарь, подходя сзади, и, ударив Матвея по плечу, утешительно объяснил: - Ничего! Это - паларич. У нас был капитан Земель-Луков, так его на параде вот эдак-то хватило. Чебурах наземь и вчистую!
- Умер? - спросил Матвей.
- А как же? Обязательно умер!
- Тятя тоже умрёт?
- Чудак! - усмехнулся солдат, поглядывая в сторону. - И он, и я, и ты - на то живём! Дело сделал и - вытягивай ходилки!
Помолчав, Матвей сказал укоризненно и тихо:
- Избил он Палагу-то.
- Н-да, видать, попало ей! - согласился Пушкарь.- Нельзя, жалко ему! Ревностный он, старый бес, до баб! Обидно рыжему козлу!
Солдат неприятно сморщился, плюнул и старательно растёр плевок ногой, а потом ласково добавил:
- Ничего, она хрюшка здоровенная!
Оглянувшись, Матвей шёпотом спросил:
- Тебе жалко тятю-то?
- Привык я! - сказал Пушкарь, вздыхая. - Мы с ним ничего, дружно жили. Уважались оба. Дружба с человеком - это, брат, не гриб, в лесу не найдёшь, это, брат, - в сердце растёт!
И ушёл, поднимая ноги высоко, как журавль, ставя их в грязь твёрдо и шумно.
Матвей остался в сенях, соображая:
"Говорит нехорошо про отца, плюёт. А жалеет..."
Снова явилась Палага и, виновато улыбаясь, сказала:
- Не могу больше стоять на ногах...
Он отвёл её в свою горницу и, когда она легла на постель, заведя глаза под лоб, уныло отошёл от неё, отодвинутый знакомым ему, солоноватым тёплым запахом, - так пахло от избитого Савки.
- Не надо бы мне ложиться у тебя, - бормотала она. - Растоптал он, раздавил, видно, внутри-то у меня.
Матвей взглянул на неё и вдруг со страшной ясностью понял, что она умрёт, об этом говорило её лицо, не по-человечески бледное, ввалившиеся глаза и синие, точно оклеенные чем-то, губы.
Он молча ткнулся головой в грудь ей. Палага застонала и, облизывая губы сухим языком, едва слышно попросила:
- Сними головку-то, - дышать мне тяжко...
Потом сын стоял рядом с Пушкарём у постели отца; больной дёргал его за руку и, сверкая зелёным глазом, силился сказать какие-то слова.
- Пу... пуш...
Солдат тыкал себя пальцем в грудь, спрашивая:
- Я, что ли?
- Ма...
- Матвей? Чтобы мне его наблюдать - так, что ли? Ну, это я знаю! Ты, Савёл, об этом - ни-ни...
Но старик махал рукою и шипел:
- Ах-хи-и... Паш... аш... мо... мо-о...
- Ну, да! - сказал Пушкарь. - Я знаю! Монастырь.
Старик отталкивал руку сына, хватался за сердце, мычал и шипел, тяжко ворочая языком, хлопал себя по бедру и снова цапал сына потными, толстыми пальцами.
Вся левая половина его тела точно стремилась оторваться от правой, спокойно смотревшей мёртвым глазом куда-то сквозь потолок. Матвею было страшно, но не жалко отца; перед ним в воздухе плавало белое, тающее лицо женщины. Голос старика напоминал ему шипение грибов, когда их жарят на сковороде.
У окна стоял поп и говорил лекарю:
- Более же всего я люблю сомов, даже во снах, знаете, вижу их нередко...
Высокий дьячок, стоя перед часами, скоблил пальцем жёлтый циферблат, густо засиженный мухами; эти мухи - большущие, синие - наполняли воздух горницы непрерывным гудением. Всё вокруг было крепко оклеено вязкою тоскою, всё как бы остановилось, подчиняясь чьей-то неведомой власти.
Так прошло четыре тёмных, дождливых дня, на третий - удар повторился, а ранним утром пятого дня грузный, рыжий Савелий Кожемякин помер, и минуту смерти его никто не видал. Монахиня, сидевшая у постели, вышла в кухню пить чай, пришёл Пушкарь сменить её; старик лежал, спрятав голову под подушку.
- Я говорю, - рассказывал солдат, - ты чего спрятался? Это я будто шутю! Ты, говорю, не прячься! Приоткрыл, а он тово, - весь тут, окромя души...
Матвей рыдал от невыносимого страха пред смертью, проснувшейся жалости к отцу и боязни за Палагу.
Она не вставала, металась в жару и бредила, живот её всё вздувался. Не раз Матвей видел в углу комнаты тряпки, испачканные густой, тёмной кровью, и все дни его преследовал её тяжёлый, пьяный запах.
Изредка приходя в сознание, женщина виновато смотрела в лицо Матвея и шептала:
- Ой, как я расхворалася! Горницу отбила у тебя. Где ты спишь-то, хорошо ли тебе спать-то?
Хоронили отца пышно, со всеми попами города и хором певчих; один из них, пожарный Ключарёв, с огромною, гладко остриженною головою и острой, иссиня-чёрной бородой, пел громче всех и всю дорогу оглядывался на Матвея с неприятным, подавляющим любопытством.
Прислушиваясь к мирному, глухому говору людей, молодой Кожемякин с удивлением слышал немало добрых речей об отце.
- Что гордион и буеслов был покойник, это - с ним! - говорил старик Хряпов, идя сзади Матвея. - Ну, и добр был: арестантам ежесубботне калачи...
- Арестанты - это верно! Они ему того - близки были...
- На пасху - яйца, творог, на рождество - мясо...
И, перечислив подробно все деяния усопшего, Хряпов покаянно сказал:
- А не уважал людей - дак ведь и то сказать надобно: за какие дела уважать нас? Живём, конечно, ну - ловкости особенной от нас для этого не требуется...
Кто-то ворчал:
- Неведомо нам, сколько демонов обступят смертные одры наши в час остатний...
Рядом с Матвеем шагал длинный и похожий на скворешницу Пушкарь в невиданном, тёмно-зелёном мундире с позументами на воротнике и на рукавах, с медными пуговицами на груди и большой чёрной заплатой подмышкой. Иногда он, оборачиваясь назад, поднимал руку вверх и строго командовал:
- Тиш-ша!
Слушались.
Когда стали погружать в серую окуровскую супесь тяжёлый гроб и чернобородый пожарный, открыв глубочайшую красную пасть, заревел, точно выстрелил: "Ве-еч..." - Ммтвей свалился на землю, рыдая и биясь головою о чью-то жёсткую, плешивую могилу, скупо одетую дёрном. Его обняли цепкие руки Пушкаря, прижали щекой к медным пуговицам. Горячо всхлипывая, солдат вдувал ему в ухо отрывистые слова:
- Ничего! Держись! Слушай команду, мотыль! Я, брат, - вот он я!
И всю дорогу, вплоть до двора, солдат бормотал, храбро попирая липкую окуровскую грязь:
- Командир был своей жизни, да!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118
Когда он вошёл в дом, Михайло, сладостно покрякивая, развязал пояс рубахи и начал прыгать на одном месте: дождь сёк его, а он тряс подол рубахи, обнажая спину, и ухал:
- Уухх-ты-ы! У-ухх! А-а!
Это было так вкусно, что Матвею тоже захотелось выскочить на дождь, но Михайло заметил его и тотчас же степенно ушёл в амбар.
"Отец помирает!" - напомнил себе юноша, но, прислушавшись к своим чувствам, не нашёл в них ничего яснее желания быть около Палаги.
Дождь переставал, тучи остановились над городом и, озаряемые голубоватым блеском отдалённых молний, вздрагивали, отряхая на грязную землю последние, скупые капли. Каркала ворона, похваливая дождь.
Снова долго стучали железной щеколдой и пинками в калитку, а в амбаре глухо спорили:
- Иди, отпирай!
- Я попу отпирал.
- Попу-то и я бы отпер...
- Иди, Ван!
- Яким, иди ты!
Сухой, угловатый Яким вылез из амбара, поглядел на лужи, обошёл одну, другую и попал в самую середину третьей, да так уж прямо, не спеша и не обходя грязи, и дошёл до ворот.
Высокий человек в картузе с кокардой, в сером смешном казакине и полосатых штанах навыпуск, спросил:
- Здесь больной?
Яким подумал, потрогал свой пупок и ответил:
- Хозяин-от? Куда ж ему деваться? Ту-ут он, в горницах.
- Болван! - просто сказал человек с кокардой. Матвей тоскливо вздохнул, чувствуя, что серые тесные облака всасывают его в свою гущу.
- Что? - неожиданно спросил Пушкарь, подходя сзади, и, ударив Матвея по плечу, утешительно объяснил: - Ничего! Это - паларич. У нас был капитан Земель-Луков, так его на параде вот эдак-то хватило. Чебурах наземь и вчистую!
- Умер? - спросил Матвей.
- А как же? Обязательно умер!
- Тятя тоже умрёт?
- Чудак! - усмехнулся солдат, поглядывая в сторону. - И он, и я, и ты - на то живём! Дело сделал и - вытягивай ходилки!
Помолчав, Матвей сказал укоризненно и тихо:
- Избил он Палагу-то.
- Н-да, видать, попало ей! - согласился Пушкарь.- Нельзя, жалко ему! Ревностный он, старый бес, до баб! Обидно рыжему козлу!
Солдат неприятно сморщился, плюнул и старательно растёр плевок ногой, а потом ласково добавил:
- Ничего, она хрюшка здоровенная!
Оглянувшись, Матвей шёпотом спросил:
- Тебе жалко тятю-то?
- Привык я! - сказал Пушкарь, вздыхая. - Мы с ним ничего, дружно жили. Уважались оба. Дружба с человеком - это, брат, не гриб, в лесу не найдёшь, это, брат, - в сердце растёт!
И ушёл, поднимая ноги высоко, как журавль, ставя их в грязь твёрдо и шумно.
Матвей остался в сенях, соображая:
"Говорит нехорошо про отца, плюёт. А жалеет..."
Снова явилась Палага и, виновато улыбаясь, сказала:
- Не могу больше стоять на ногах...
Он отвёл её в свою горницу и, когда она легла на постель, заведя глаза под лоб, уныло отошёл от неё, отодвинутый знакомым ему, солоноватым тёплым запахом, - так пахло от избитого Савки.
- Не надо бы мне ложиться у тебя, - бормотала она. - Растоптал он, раздавил, видно, внутри-то у меня.
Матвей взглянул на неё и вдруг со страшной ясностью понял, что она умрёт, об этом говорило её лицо, не по-человечески бледное, ввалившиеся глаза и синие, точно оклеенные чем-то, губы.
Он молча ткнулся головой в грудь ей. Палага застонала и, облизывая губы сухим языком, едва слышно попросила:
- Сними головку-то, - дышать мне тяжко...
Потом сын стоял рядом с Пушкарём у постели отца; больной дёргал его за руку и, сверкая зелёным глазом, силился сказать какие-то слова.
- Пу... пуш...
Солдат тыкал себя пальцем в грудь, спрашивая:
- Я, что ли?
- Ма...
- Матвей? Чтобы мне его наблюдать - так, что ли? Ну, это я знаю! Ты, Савёл, об этом - ни-ни...
Но старик махал рукою и шипел:
- Ах-хи-и... Паш... аш... мо... мо-о...
- Ну, да! - сказал Пушкарь. - Я знаю! Монастырь.
Старик отталкивал руку сына, хватался за сердце, мычал и шипел, тяжко ворочая языком, хлопал себя по бедру и снова цапал сына потными, толстыми пальцами.
Вся левая половина его тела точно стремилась оторваться от правой, спокойно смотревшей мёртвым глазом куда-то сквозь потолок. Матвею было страшно, но не жалко отца; перед ним в воздухе плавало белое, тающее лицо женщины. Голос старика напоминал ему шипение грибов, когда их жарят на сковороде.
У окна стоял поп и говорил лекарю:
- Более же всего я люблю сомов, даже во снах, знаете, вижу их нередко...
Высокий дьячок, стоя перед часами, скоблил пальцем жёлтый циферблат, густо засиженный мухами; эти мухи - большущие, синие - наполняли воздух горницы непрерывным гудением. Всё вокруг было крепко оклеено вязкою тоскою, всё как бы остановилось, подчиняясь чьей-то неведомой власти.
Так прошло четыре тёмных, дождливых дня, на третий - удар повторился, а ранним утром пятого дня грузный, рыжий Савелий Кожемякин помер, и минуту смерти его никто не видал. Монахиня, сидевшая у постели, вышла в кухню пить чай, пришёл Пушкарь сменить её; старик лежал, спрятав голову под подушку.
- Я говорю, - рассказывал солдат, - ты чего спрятался? Это я будто шутю! Ты, говорю, не прячься! Приоткрыл, а он тово, - весь тут, окромя души...
Матвей рыдал от невыносимого страха пред смертью, проснувшейся жалости к отцу и боязни за Палагу.
Она не вставала, металась в жару и бредила, живот её всё вздувался. Не раз Матвей видел в углу комнаты тряпки, испачканные густой, тёмной кровью, и все дни его преследовал её тяжёлый, пьяный запах.
Изредка приходя в сознание, женщина виновато смотрела в лицо Матвея и шептала:
- Ой, как я расхворалася! Горницу отбила у тебя. Где ты спишь-то, хорошо ли тебе спать-то?
Хоронили отца пышно, со всеми попами города и хором певчих; один из них, пожарный Ключарёв, с огромною, гладко остриженною головою и острой, иссиня-чёрной бородой, пел громче всех и всю дорогу оглядывался на Матвея с неприятным, подавляющим любопытством.
Прислушиваясь к мирному, глухому говору людей, молодой Кожемякин с удивлением слышал немало добрых речей об отце.
- Что гордион и буеслов был покойник, это - с ним! - говорил старик Хряпов, идя сзади Матвея. - Ну, и добр был: арестантам ежесубботне калачи...
- Арестанты - это верно! Они ему того - близки были...
- На пасху - яйца, творог, на рождество - мясо...
И, перечислив подробно все деяния усопшего, Хряпов покаянно сказал:
- А не уважал людей - дак ведь и то сказать надобно: за какие дела уважать нас? Живём, конечно, ну - ловкости особенной от нас для этого не требуется...
Кто-то ворчал:
- Неведомо нам, сколько демонов обступят смертные одры наши в час остатний...
Рядом с Матвеем шагал длинный и похожий на скворешницу Пушкарь в невиданном, тёмно-зелёном мундире с позументами на воротнике и на рукавах, с медными пуговицами на груди и большой чёрной заплатой подмышкой. Иногда он, оборачиваясь назад, поднимал руку вверх и строго командовал:
- Тиш-ша!
Слушались.
Когда стали погружать в серую окуровскую супесь тяжёлый гроб и чернобородый пожарный, открыв глубочайшую красную пасть, заревел, точно выстрелил: "Ве-еч..." - Ммтвей свалился на землю, рыдая и биясь головою о чью-то жёсткую, плешивую могилу, скупо одетую дёрном. Его обняли цепкие руки Пушкаря, прижали щекой к медным пуговицам. Горячо всхлипывая, солдат вдувал ему в ухо отрывистые слова:
- Ничего! Держись! Слушай команду, мотыль! Я, брат, - вот он я!
И всю дорогу, вплоть до двора, солдат бормотал, храбро попирая липкую окуровскую грязь:
- Командир был своей жизни, да!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118