Сейчас он был горд тем, что выдержал такую суровую проверку. И в такт его настроению я сказал:
— Ты сегодня открыл счет победам.
— А здорово мы его завалили! — возбужденно подхватил Априданидзе. — Когда бомбардировщик рассыпался на куски, я, по правде сказать, струхнул: думал, меня осколки накроют. Как пронесло, не знаю.
— А как сел?
— Нормально. Даже потом сам удивился, как в темноте сумел так удачно приземлиться.
Кто-то сзади тронул меня за локоть. Я повернул голову. У машины стоял Василяка.
— Слезайте с Кустовым. Дело есть. Мы спрыгнули на землю.
— Задание на ночной полет? — спросил я майора.
— Пойдемте, — вместо ответа пригласил он каким-то чужим, жестким голосом.
В землянке тускло мерцал фонарь «летучая мышь». За дверью оперативный дежурный капитан Плясун разговаривал по телефону. В комнате на КП, куда мы вошли, никого. Василяка указал нам место за столом, а сам опустился напротив. На его усталом, землистом лице — смятение. Со странным недоумением он долго смотрел на нас, словно определяя, мы это или не мы. Потом сухо спросил:
— Ответьте мне по-честному — теперь скрывать бесполезно: вы о вылете рассказали мне все, как было, или что-нибудь утаили?
Оглушенные неожиданным вопросом, мы промолчали.
— Мы коммунисты, — продолжал Василяка, — между нами не должно быть никакой неясности. Поймите, дело серьезное. — Он испытующе поглядел на меня. — Из наземной армии пришла телеграмма. В ней говорится, что ты не стал драться с «юнкерсами» и самовольно ушел из боя. — Василяка вынул из кармана бумажку. — Вот подлинные твои слова, радисты записали точно: «Ах, вы не видите „юнкерсов“? Так полюбуйтесь! А я — на отдых».
— Было такое дело, — подтвердил я. — Неладно получилось. Виноват. Но кого не выведет из терпения: мы разогнали уже две группы «юнкерсов», а с земли нам даже не верят, что ведем бой.
— Почему не доложил на капэ, что остановился мотор?! — уже выкрикнул Василяка. — Ты же прекрасно знаешь, что с фронта можно уходить только с разрешения земли! А ты вон какой выверт учудил: ухожу на отдых! И это в тот момент, когда на войска посыпались бомбы! Разве это не безобразие?! — Майор в раздражении стукнул кулаком по столу и вскочил.
Мы тоже встали.
— Разрешите мне выйти из землянки? — произнес Кустов. — Я, кажется, здесь лишний.
— Я знаю, что делаю! — резко оборвал его Василяка.
Уравновешенный, не привыкший рубить сплеча, Владимир Степанович на этот раз вышел из себя. Неужели он не верит нам? Странно. Командование, конечно, разберется. Должно разобраться. Только б не вспылить! Однако майор не унимался. С Игоря он переключился снова на меня:
— На капэ мог находиться командующий наземной армией, а ты сказал такие слова! Только за одно это тебе крепко могут всыпать. Расценят не просто как неуважение к старшим, но и как недоверие к командованию, к партии…
— А при чем тут партия? — удивленно спросил я. Но Василяка, словно не слыша моего вопроса, предупредил:
— Нужно ко всему приготовиться. Следователь уже выехал.
— Вот и хорошо, — спокойно ответил я. — Следователь опросит летчиков, и они подтвердят, что мы воевали до сухих баков.
— Да и не только летчики, техники это же скажут, — заметил Кустов. — Они же заправляли горючим наши машины. Это любого прокурора убедит. А то, что там, на правом берегу Днепра, сидел на капэ какой-то лопух, — это факт. Каждому мыслящему человеку ясно.
— Вы бросьте мне такие словечки, а то… — Василяка запнулся. Он хотел, видимо, сказать что-то резкое, но сдержался.
Кустов убежденно заявил:
— Здесь виноваты не мы, а тот, кто не выслал нам подмогу. Мы же сделали все, что могли, даже сверх своих сил.
Наконец наше спокойствие и убежденность, видимо, передались и Василяке.
— Так-то оно так, — в раздумье согласился он и уже тихо, с какой-то таинственностью сказал мне: — Но тебя, как командира группы, могут обвинить еще и в невыполнении приказа. Ты находился в воздухе один час и две минуты. Это намного меньше, чем предусмотрено приказом.
В давнишнем приказе указывалось, сколько времени истребители должны находиться в воздухе, прикрывая войска. Расчет был взят почти на самую максимальную продолжительность полета. Выполняя эти нормы, летчики в целях экономии горючего часто были вынуждены летать на малой скорости, не имея возможности производить боевые маневры. Истребители противника этим пользовались и, нападая на наши самолеты с разгона, легко сбивали их. И само собой разумеется, этот приказ как-то постепенно мы перестали выполнять.
— Этот приказ уже давно сама жизнь отменила, — сказал я.
Командир полка настороженно взглянул на дверь и, убедившись, что она прикрыта, полушепотом сказал:
— Это правильно. Приказ сейчас забыли, но его никто и не отменял. Он по-прежнему имеет силу закона. И ты не можешь сказать, что приказ неправильный. К тому же наверняка поставят тебе в вину и твой дурацкий ответ на капэ армии, и самовольный уход с фронта. А то, что вы все сели с пустыми баками, могут поставить тебе же в вину, как ведущему группы: летал, мол, специально на повышенной скорости, чтобы быстрее сесть.
— Это уж глупо, — не выдержал я такого наговора.
— А твой ответ «Ухожу на отдых» разве не глупость?
— Глупость, — согласился я.
Командир долго и мучительно что-то соображал. Потом нерешительно и нехотя, с видом человека, выполняющего это не по своей воле, посоветовал:
— Подумай, что лучше сказать следователю. Завтра утром не вставай со всеми вместе, как следует выспись.
«Выспись»? Что это значит? Меня обожгло недоброе предчувствие. Неужели я отстранен от полетов? Неужели кто-то боится, что я испугаюсь следствия и могу перемахнуть к фашистам? Только сейчас я понял, зачем командир пригласил на беседу Игоря Кустова.
— Тебе придется командовать эскадрильей, — сказал он ему. И, как бы смягчая силу удара, обрушившегося на меня, пояснил: — Когда идет следствие — подследственным летать не разрешается.
— Это несправедливо! — возмутился Кустов. — Тут ошибка. Я не могу!
— Побольше скромности! — оборвал его командир полка. — Командование знает лучше тебя, что справедливо, что нет. Свое «я» спрячь подальше.
— Не могу! Скромность в быту — хорошо. Но скромность в мыслях, как в бою, — трусость. Когда пахнет трибуналом, я не могу молчать! — Игорь горячился: — Я не хочу жить по священному писанию: ударят по одной щеке — подставь другую! Прошу вас не заставлять меня командовать эскадрильей!
Василяка слушал Кустова, как обычно, прищурившись.
На усталом лице — сожаление и снисходительность. Когда Игорь смолк, он сухо спросил:
— Наговорился? Так вот! Пока разбирается следователь — будешь командовать эскадрильей. Это приказ! И тут уж я ничем не могу вам помочь.
Металл в голосе командира и слово «приказ» положили конец нашим разговорам. До этого мы могли советоваться, соглашаться, упираться, отстаивать свое мнение. После слова «приказ» мы могли только повиноваться. Такого оборота дела я никак не ожидал. Невольно вспомнилась поговорка — от тюрьмы да от сумы не зарекайся. Нет! Это философия бесправия. С приездом следователя все прояснится.
За несколько минут, пока мы находились на КП, чистое небо заволокло тучами. Очевидно, облака пришли с Днепра. Где-то рядом в ночи ревел мотор. Прыгали огоньки на опушке сосняка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96
— Ты сегодня открыл счет победам.
— А здорово мы его завалили! — возбужденно подхватил Априданидзе. — Когда бомбардировщик рассыпался на куски, я, по правде сказать, струхнул: думал, меня осколки накроют. Как пронесло, не знаю.
— А как сел?
— Нормально. Даже потом сам удивился, как в темноте сумел так удачно приземлиться.
Кто-то сзади тронул меня за локоть. Я повернул голову. У машины стоял Василяка.
— Слезайте с Кустовым. Дело есть. Мы спрыгнули на землю.
— Задание на ночной полет? — спросил я майора.
— Пойдемте, — вместо ответа пригласил он каким-то чужим, жестким голосом.
В землянке тускло мерцал фонарь «летучая мышь». За дверью оперативный дежурный капитан Плясун разговаривал по телефону. В комнате на КП, куда мы вошли, никого. Василяка указал нам место за столом, а сам опустился напротив. На его усталом, землистом лице — смятение. Со странным недоумением он долго смотрел на нас, словно определяя, мы это или не мы. Потом сухо спросил:
— Ответьте мне по-честному — теперь скрывать бесполезно: вы о вылете рассказали мне все, как было, или что-нибудь утаили?
Оглушенные неожиданным вопросом, мы промолчали.
— Мы коммунисты, — продолжал Василяка, — между нами не должно быть никакой неясности. Поймите, дело серьезное. — Он испытующе поглядел на меня. — Из наземной армии пришла телеграмма. В ней говорится, что ты не стал драться с «юнкерсами» и самовольно ушел из боя. — Василяка вынул из кармана бумажку. — Вот подлинные твои слова, радисты записали точно: «Ах, вы не видите „юнкерсов“? Так полюбуйтесь! А я — на отдых».
— Было такое дело, — подтвердил я. — Неладно получилось. Виноват. Но кого не выведет из терпения: мы разогнали уже две группы «юнкерсов», а с земли нам даже не верят, что ведем бой.
— Почему не доложил на капэ, что остановился мотор?! — уже выкрикнул Василяка. — Ты же прекрасно знаешь, что с фронта можно уходить только с разрешения земли! А ты вон какой выверт учудил: ухожу на отдых! И это в тот момент, когда на войска посыпались бомбы! Разве это не безобразие?! — Майор в раздражении стукнул кулаком по столу и вскочил.
Мы тоже встали.
— Разрешите мне выйти из землянки? — произнес Кустов. — Я, кажется, здесь лишний.
— Я знаю, что делаю! — резко оборвал его Василяка.
Уравновешенный, не привыкший рубить сплеча, Владимир Степанович на этот раз вышел из себя. Неужели он не верит нам? Странно. Командование, конечно, разберется. Должно разобраться. Только б не вспылить! Однако майор не унимался. С Игоря он переключился снова на меня:
— На капэ мог находиться командующий наземной армией, а ты сказал такие слова! Только за одно это тебе крепко могут всыпать. Расценят не просто как неуважение к старшим, но и как недоверие к командованию, к партии…
— А при чем тут партия? — удивленно спросил я. Но Василяка, словно не слыша моего вопроса, предупредил:
— Нужно ко всему приготовиться. Следователь уже выехал.
— Вот и хорошо, — спокойно ответил я. — Следователь опросит летчиков, и они подтвердят, что мы воевали до сухих баков.
— Да и не только летчики, техники это же скажут, — заметил Кустов. — Они же заправляли горючим наши машины. Это любого прокурора убедит. А то, что там, на правом берегу Днепра, сидел на капэ какой-то лопух, — это факт. Каждому мыслящему человеку ясно.
— Вы бросьте мне такие словечки, а то… — Василяка запнулся. Он хотел, видимо, сказать что-то резкое, но сдержался.
Кустов убежденно заявил:
— Здесь виноваты не мы, а тот, кто не выслал нам подмогу. Мы же сделали все, что могли, даже сверх своих сил.
Наконец наше спокойствие и убежденность, видимо, передались и Василяке.
— Так-то оно так, — в раздумье согласился он и уже тихо, с какой-то таинственностью сказал мне: — Но тебя, как командира группы, могут обвинить еще и в невыполнении приказа. Ты находился в воздухе один час и две минуты. Это намного меньше, чем предусмотрено приказом.
В давнишнем приказе указывалось, сколько времени истребители должны находиться в воздухе, прикрывая войска. Расчет был взят почти на самую максимальную продолжительность полета. Выполняя эти нормы, летчики в целях экономии горючего часто были вынуждены летать на малой скорости, не имея возможности производить боевые маневры. Истребители противника этим пользовались и, нападая на наши самолеты с разгона, легко сбивали их. И само собой разумеется, этот приказ как-то постепенно мы перестали выполнять.
— Этот приказ уже давно сама жизнь отменила, — сказал я.
Командир полка настороженно взглянул на дверь и, убедившись, что она прикрыта, полушепотом сказал:
— Это правильно. Приказ сейчас забыли, но его никто и не отменял. Он по-прежнему имеет силу закона. И ты не можешь сказать, что приказ неправильный. К тому же наверняка поставят тебе в вину и твой дурацкий ответ на капэ армии, и самовольный уход с фронта. А то, что вы все сели с пустыми баками, могут поставить тебе же в вину, как ведущему группы: летал, мол, специально на повышенной скорости, чтобы быстрее сесть.
— Это уж глупо, — не выдержал я такого наговора.
— А твой ответ «Ухожу на отдых» разве не глупость?
— Глупость, — согласился я.
Командир долго и мучительно что-то соображал. Потом нерешительно и нехотя, с видом человека, выполняющего это не по своей воле, посоветовал:
— Подумай, что лучше сказать следователю. Завтра утром не вставай со всеми вместе, как следует выспись.
«Выспись»? Что это значит? Меня обожгло недоброе предчувствие. Неужели я отстранен от полетов? Неужели кто-то боится, что я испугаюсь следствия и могу перемахнуть к фашистам? Только сейчас я понял, зачем командир пригласил на беседу Игоря Кустова.
— Тебе придется командовать эскадрильей, — сказал он ему. И, как бы смягчая силу удара, обрушившегося на меня, пояснил: — Когда идет следствие — подследственным летать не разрешается.
— Это несправедливо! — возмутился Кустов. — Тут ошибка. Я не могу!
— Побольше скромности! — оборвал его командир полка. — Командование знает лучше тебя, что справедливо, что нет. Свое «я» спрячь подальше.
— Не могу! Скромность в быту — хорошо. Но скромность в мыслях, как в бою, — трусость. Когда пахнет трибуналом, я не могу молчать! — Игорь горячился: — Я не хочу жить по священному писанию: ударят по одной щеке — подставь другую! Прошу вас не заставлять меня командовать эскадрильей!
Василяка слушал Кустова, как обычно, прищурившись.
На усталом лице — сожаление и снисходительность. Когда Игорь смолк, он сухо спросил:
— Наговорился? Так вот! Пока разбирается следователь — будешь командовать эскадрильей. Это приказ! И тут уж я ничем не могу вам помочь.
Металл в голосе командира и слово «приказ» положили конец нашим разговорам. До этого мы могли советоваться, соглашаться, упираться, отстаивать свое мнение. После слова «приказ» мы могли только повиноваться. Такого оборота дела я никак не ожидал. Невольно вспомнилась поговорка — от тюрьмы да от сумы не зарекайся. Нет! Это философия бесправия. С приездом следователя все прояснится.
За несколько минут, пока мы находились на КП, чистое небо заволокло тучами. Очевидно, облака пришли с Днепра. Где-то рядом в ночи ревел мотор. Прыгали огоньки на опушке сосняка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96