В первой стычке мады, соседи и
кровные родичи персов, нанесли Курушу такой удар, что ему пришлось, не
оглядываясь, бежать до самой ахеменидской столицы, до каменных Пасаргад.
...Может не столько предостережение Солона, сколько желание прослыть
великодушным, заручиться поддержкой лидийских сановников, заставило
победителя даровать побежденному жизнь. Так или иначе, Крез благополучно
избежал костра.
И вот, через семнадцать лет после битвы при Галисе, старый и хворый,
с видом человека, примирившегося с волей судьбы, сидит молчаливый Крез в
ряду приближенных Куруша - сидит далеко от родины, в немилой, чужой
Варкане, на террасе загородного дворца, принадлежащего сатрапу Виштаспе.
Здесь и Гау-Барува - толстый рыжебородый перс с плоским рябым лицом,
круглыми, как у филина, глазами и крючковатым носом, хищно нависшим над
резкой, точно рубец, полоской губ.
Оспины у него такие крупные, что в каждую уместится по золотой
монете. На голове - полосатая повязка, оба конца которой свисают на жирную
грудь. Кисточки ржавых бровей вскинуты к вискам, короткие пальцы
постукивают по золотому набалдашнику палки.
Царь искоса и ласкающе взглянул на советника.
Гау-Барува - родовой вождь, но смолоду не живет по законам старины.
Он перешел в разряд служилой знати, близкой к царю, себя и род свой навеки
связал с деспотией. В походе ли, во дворце ли - он постоянно рядом с
Курушем. Никогда не обманет, ни за что не изменит. Верный друг.
Не таков Утана - чернобородый, приземистый и плотный, словно бык,
зрелый муж, что расселся подле Гау-Барувы. Утана очень богат. Богат, как
Крез. Правда, сокровища Креза давным-давно переселились в казну Куруша, и
лидиец сейчас нищ, как отшельник. Но так уж принято говорить - богат, как
Крез... Утана тоже родовой старейшина, но держится особняком, знать не
хочет никаких правителей. Сам царь, хоть и маленький.
Он увлечен торговлей. Караваны Утаны ходят на запад, в Тсур и Бабиру,
на восток, в Бактру и Гандхару. Вот и сейчас сто верблюдов Утаны ревут на
постоялых дворах Задракарты, варканской столицы. Он здесь проездом. Явился
к Виштаспе приветствовать царя - узнал стороной, что Куруш гостит у
родича-сатрапа.
Да, горд, а явился. Значит, хоть немного, но боится Куруша. Хорошо.
Не первый год царствует Куруш. Привык внук Чишпиша за двадцать лет и
к почтению, и к смирению, к унижению окружающих. Слушать хвалу и лесть
приближенных для него все равно, что воду пить, есть хлеб, дышать и спать.
Обычное дело, повседневное.
И все же, думая об Утане, царь не смог удержаться от торжествующей
усмешки. В груди загорелся огонь давно угасшего юношеского тщеславия.
Эй, люди! Вот - я, а вот - вы. Я один, а вас много. Я стар, а вы
молоды, проворны и опасны.
И все-таки я езжу в колеснице, а вам запрещено в нее садиться.
И все-таки я ношу пурпурный плащ, а вам запрещено к нему прикасаться.
И все-таки я иду, куда хочу, а вам запрещено входить ко мне без
доклада.
И все-таки я говорю, когда хочу, а вы сидите, томитесь, терпеливо
смотрите мне в глаза и не можете раскрыть рта, пока я не раскрою свой. И
не смеете при мне ни чихнуть, ни кашлянуть, ни плюнуть.
Я - царь.
Во дворе показался мальчишка в узорчатых шароварах - длинный, худой,
вертлявый. Должно быть, младший сын или племянник Виштаспы. Он тащил под
мышкой медный таз, моток тонкой веревки и короткую палку.
- Итак, они избрали женщину? - лениво спросил Куруш, наблюдая за
мальчишкой.
- Да! - с готовностью кивнул Гау-Барува.
Царь снова усмехнулся, но теперь уже холодно, жестковато:
- Говорят, Томруз хороша. Не лгут?
- Хороша, - подтвердил Гау-Барува. - Я беседовал с греком, что
приехал из Милета. Он видел Томруз на совете, очень понравилась. А греки
разбираются в женской красоте. Вон каких пригожих богинь вытесывают из
мрамора.
Мальчишка привязал один конец бечевки к палке. Подпер палкой косо
поставленный таз, насыпал на землю пшеницы, взял бечевку за другой конец,
отошел подальше и спрятался под кустом шиповника.
В глазах царя зажглась искра угрюмого веселья.
- Ага! Хм... - Куруш с той же недоброй усмешкой пригладил красную,
свежевыкрашенную хной курчавую бороду. Цвет хны напоминал сукровицу.
Казалось, она широкой полосой текла у царя изо рта. - Я, видно, голову
потеряю из-за этой Томруз! Ночей не сплю. Не жениться ли мне, Гау-Барува,
на сакской царице?
Виштаспа, Утана и Крез переглянулись. Гау-Барува понимающе улыбнулся.
- Почему бы нет? - сказал с расстановкой, врастяжку, рыжий
придворный. - Женщина в соку, пригожа. Ей нужен муж. К тому ж у Томруз...
э-э... такое...
Он приостановился. Стоит ли раскрывать тайный замысел до конца? Тут
чужие.
- Приданое, - подсказал Куруш советнику.
- Приданое! - воодушевленно подхватил Гау-Барува. - Такое богатое
приданое. Я женился бы. А ты, Утана?
- Я? - Утана почесал бровь, густую, как у иного молодца ус. - Хватит
с меня имеющихся жен. А захочу новую - разве нет на свете другой женщины,
кроме сорокалетней неумытой сакской бабы? У нас, в Парсе, красивых невест
хоть отбавляй.
Царь нахмурился. Проклятый купец. Женить бы тебя на плахе.
Он представил себе Иштувегу, деда по матери, которого, победив,
заточил на время в темницу, затем отослал на восток и приказал его там
тайно убить.
С ехидных губ престарелого мада срывался злорадный смех.
"Что, внук? - мстительно шептал Иштувегу. - Не силой персидского
оружия сразил ты меня, а с помощью самих же мадов, богатых старейшин, не
желавших терпеть над собой мою единодержавную власть. Не так ли? А теперь
и ты, стремящийся упорно, как голодный мул - к стойлу, к той же
единодержавной власти, столкнулся со скрытым, но мощным, словно донное
течение, противодействием персидской родовой верхушки.
Погоди, однажды темной ночью ловкач Утана и его друзья свяжут и
выдадут внука какому-нибудь удачливому пройдохе, как мады выдали внуку
деда".
"Прежде чем он свяжет меня, я его зарежу", - возразил мысленно Куруш
предку.
"Не зарежешь! Зарежешь одного из вождей десяти персидских племен -
оставшиеся девять убьют тебя. Они не глупы. Поймут: кто уничтожил одного
из их своры, может истребить всех. Так-то, дорогой и любимый внук! Терпи,
хочешь не хочешь".
"Я не спущу с Утаны глаз, буду держать его при себе с помощью всяких
уловок. Знай, мой добрый дед - я приручу строптивого Утану".
Верный Гау-Барува чутко, как пес - настроение хозяина, уловил
недовольство царя Утаной и напустился на добродушного торговца:
- Ты умен, Утана, однако себялюбив, как женщина! Судьба Парсы
нисколько тебя не заботит. Лишь бы Утане благоденствовать, а государство -
хоть развались. Неумытая, говоришь? Сорокалетняя, говоришь? Баба,
говоришь?.. Пусть ей будет сто лет! Пусть мажется вместо белил и румян
черной грязью! "Какое нам дело до прачек Рея, чисто они стирают или
нечисто?" Разве речь о самой Томруз?
К ловушке, которую устроил мальчишка, подлетела синица. Мокроносый
птицелов замер, широко раскрыв рот. Синица, поскакивая боком, с опаской
приближалась к зерну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
кровные родичи персов, нанесли Курушу такой удар, что ему пришлось, не
оглядываясь, бежать до самой ахеменидской столицы, до каменных Пасаргад.
...Может не столько предостережение Солона, сколько желание прослыть
великодушным, заручиться поддержкой лидийских сановников, заставило
победителя даровать побежденному жизнь. Так или иначе, Крез благополучно
избежал костра.
И вот, через семнадцать лет после битвы при Галисе, старый и хворый,
с видом человека, примирившегося с волей судьбы, сидит молчаливый Крез в
ряду приближенных Куруша - сидит далеко от родины, в немилой, чужой
Варкане, на террасе загородного дворца, принадлежащего сатрапу Виштаспе.
Здесь и Гау-Барува - толстый рыжебородый перс с плоским рябым лицом,
круглыми, как у филина, глазами и крючковатым носом, хищно нависшим над
резкой, точно рубец, полоской губ.
Оспины у него такие крупные, что в каждую уместится по золотой
монете. На голове - полосатая повязка, оба конца которой свисают на жирную
грудь. Кисточки ржавых бровей вскинуты к вискам, короткие пальцы
постукивают по золотому набалдашнику палки.
Царь искоса и ласкающе взглянул на советника.
Гау-Барува - родовой вождь, но смолоду не живет по законам старины.
Он перешел в разряд служилой знати, близкой к царю, себя и род свой навеки
связал с деспотией. В походе ли, во дворце ли - он постоянно рядом с
Курушем. Никогда не обманет, ни за что не изменит. Верный друг.
Не таков Утана - чернобородый, приземистый и плотный, словно бык,
зрелый муж, что расселся подле Гау-Барувы. Утана очень богат. Богат, как
Крез. Правда, сокровища Креза давным-давно переселились в казну Куруша, и
лидиец сейчас нищ, как отшельник. Но так уж принято говорить - богат, как
Крез... Утана тоже родовой старейшина, но держится особняком, знать не
хочет никаких правителей. Сам царь, хоть и маленький.
Он увлечен торговлей. Караваны Утаны ходят на запад, в Тсур и Бабиру,
на восток, в Бактру и Гандхару. Вот и сейчас сто верблюдов Утаны ревут на
постоялых дворах Задракарты, варканской столицы. Он здесь проездом. Явился
к Виштаспе приветствовать царя - узнал стороной, что Куруш гостит у
родича-сатрапа.
Да, горд, а явился. Значит, хоть немного, но боится Куруша. Хорошо.
Не первый год царствует Куруш. Привык внук Чишпиша за двадцать лет и
к почтению, и к смирению, к унижению окружающих. Слушать хвалу и лесть
приближенных для него все равно, что воду пить, есть хлеб, дышать и спать.
Обычное дело, повседневное.
И все же, думая об Утане, царь не смог удержаться от торжествующей
усмешки. В груди загорелся огонь давно угасшего юношеского тщеславия.
Эй, люди! Вот - я, а вот - вы. Я один, а вас много. Я стар, а вы
молоды, проворны и опасны.
И все-таки я езжу в колеснице, а вам запрещено в нее садиться.
И все-таки я ношу пурпурный плащ, а вам запрещено к нему прикасаться.
И все-таки я иду, куда хочу, а вам запрещено входить ко мне без
доклада.
И все-таки я говорю, когда хочу, а вы сидите, томитесь, терпеливо
смотрите мне в глаза и не можете раскрыть рта, пока я не раскрою свой. И
не смеете при мне ни чихнуть, ни кашлянуть, ни плюнуть.
Я - царь.
Во дворе показался мальчишка в узорчатых шароварах - длинный, худой,
вертлявый. Должно быть, младший сын или племянник Виштаспы. Он тащил под
мышкой медный таз, моток тонкой веревки и короткую палку.
- Итак, они избрали женщину? - лениво спросил Куруш, наблюдая за
мальчишкой.
- Да! - с готовностью кивнул Гау-Барува.
Царь снова усмехнулся, но теперь уже холодно, жестковато:
- Говорят, Томруз хороша. Не лгут?
- Хороша, - подтвердил Гау-Барува. - Я беседовал с греком, что
приехал из Милета. Он видел Томруз на совете, очень понравилась. А греки
разбираются в женской красоте. Вон каких пригожих богинь вытесывают из
мрамора.
Мальчишка привязал один конец бечевки к палке. Подпер палкой косо
поставленный таз, насыпал на землю пшеницы, взял бечевку за другой конец,
отошел подальше и спрятался под кустом шиповника.
В глазах царя зажглась искра угрюмого веселья.
- Ага! Хм... - Куруш с той же недоброй усмешкой пригладил красную,
свежевыкрашенную хной курчавую бороду. Цвет хны напоминал сукровицу.
Казалось, она широкой полосой текла у царя изо рта. - Я, видно, голову
потеряю из-за этой Томруз! Ночей не сплю. Не жениться ли мне, Гау-Барува,
на сакской царице?
Виштаспа, Утана и Крез переглянулись. Гау-Барува понимающе улыбнулся.
- Почему бы нет? - сказал с расстановкой, врастяжку, рыжий
придворный. - Женщина в соку, пригожа. Ей нужен муж. К тому ж у Томруз...
э-э... такое...
Он приостановился. Стоит ли раскрывать тайный замысел до конца? Тут
чужие.
- Приданое, - подсказал Куруш советнику.
- Приданое! - воодушевленно подхватил Гау-Барува. - Такое богатое
приданое. Я женился бы. А ты, Утана?
- Я? - Утана почесал бровь, густую, как у иного молодца ус. - Хватит
с меня имеющихся жен. А захочу новую - разве нет на свете другой женщины,
кроме сорокалетней неумытой сакской бабы? У нас, в Парсе, красивых невест
хоть отбавляй.
Царь нахмурился. Проклятый купец. Женить бы тебя на плахе.
Он представил себе Иштувегу, деда по матери, которого, победив,
заточил на время в темницу, затем отослал на восток и приказал его там
тайно убить.
С ехидных губ престарелого мада срывался злорадный смех.
"Что, внук? - мстительно шептал Иштувегу. - Не силой персидского
оружия сразил ты меня, а с помощью самих же мадов, богатых старейшин, не
желавших терпеть над собой мою единодержавную власть. Не так ли? А теперь
и ты, стремящийся упорно, как голодный мул - к стойлу, к той же
единодержавной власти, столкнулся со скрытым, но мощным, словно донное
течение, противодействием персидской родовой верхушки.
Погоди, однажды темной ночью ловкач Утана и его друзья свяжут и
выдадут внука какому-нибудь удачливому пройдохе, как мады выдали внуку
деда".
"Прежде чем он свяжет меня, я его зарежу", - возразил мысленно Куруш
предку.
"Не зарежешь! Зарежешь одного из вождей десяти персидских племен -
оставшиеся девять убьют тебя. Они не глупы. Поймут: кто уничтожил одного
из их своры, может истребить всех. Так-то, дорогой и любимый внук! Терпи,
хочешь не хочешь".
"Я не спущу с Утаны глаз, буду держать его при себе с помощью всяких
уловок. Знай, мой добрый дед - я приручу строптивого Утану".
Верный Гау-Барува чутко, как пес - настроение хозяина, уловил
недовольство царя Утаной и напустился на добродушного торговца:
- Ты умен, Утана, однако себялюбив, как женщина! Судьба Парсы
нисколько тебя не заботит. Лишь бы Утане благоденствовать, а государство -
хоть развались. Неумытая, говоришь? Сорокалетняя, говоришь? Баба,
говоришь?.. Пусть ей будет сто лет! Пусть мажется вместо белил и румян
черной грязью! "Какое нам дело до прачек Рея, чисто они стирают или
нечисто?" Разве речь о самой Томруз?
К ловушке, которую устроил мальчишка, подлетела синица. Мокроносый
птицелов замер, широко раскрыв рот. Синица, поскакивая боком, с опаской
приближалась к зерну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52