Томруз медленно подняла голову:
- Отдыхайте. Я подумаю. Ответ получите завтра.
...Наступила ночь. В пустыне было черным-черно, как всегда в эту
пору, когда на барханы только что опустилась темнота, луна еще не взошла и
звезды не разгорелись в полную силу.
Свита Михр-Бидада уснула. Он сидел у порога шатра и думал. Про жизнь.
Про разное. Про себя и Томруз. Несчастная женщина. Он представил свою
мать. Каково было бы ей, если б саки заточили в темницу Михр-Бидада?.. Все
люди - и саки, и персы. Всем одинаково больно и трудно лишаться родных.
Почему же люди вечно грызутся между собой?
По песку разлился желтоватый свет.
"Луна всходит", - догадался Михр-Бидад.
И тут по сердцу молодого посла больно ударил странный звук.
Он начался с чуть слышного визга. Вылился в глухой стон, похожий на
мучительный вздох. Потом, набирая силу, медленно и плавно, с упругой
дрожью, заскользил кверху, перешел в долгий рыдающий вопль, постепенно
снизился, сгустился, затих и замер в пустоте.
Михр-Бидад вскочил и побежал от шатра.
Перед ним, в широкой низине у подножья холма, виднелась черной грудой
валунов толпа спешенных саков. Кочевники, плотно примкнув друг к другу,
сидели на песке, выставив кверху короткие копья. Они не разговаривали и не
шевелились.
- Что это было? - шепотом спросил Михр-Бидад.
Один из саков протянул руку в сторону холма - довольно крутого, с
песком по склонам и с зубчатой оголенной вершиной.
Прямо над вершиной, в мареве ядовито-зеленого сияния, зловеще
всходила луна - огромная, круглая, в красноватых пятнах, как медный щит,
забрызганный кровью.
На медном щите луны, сливаясь в один черный силуэт, как бы нанесенный
чернью, отчеканились четко очертания скалистого выступа и двух неподвижных
существ, занимавших выступ. Сверху, сгорбив спину, упираясь локтями в
колени и опустив лицо на ладони, сидела женщина с распущенными волосами,
Чуть ниже по склону, у ног женщины, спиною к ней, вытянув шею и запрокинув
голову к небу, приютилась большая собака.
До слуха Михр-Бидада вновь донеслись визг и приглушенные
всхлипывания, и тут же к небу, холодеющему в лучах все ярче разгоравшихся
звезд, опять взлетел громкий, на всю пустыню, надрывистый вой.
- Что это?! - Михр-Бидад схватился за голову. - Что?
- Тихо, не кричи, - остановил его сак. И пояснил угрюмо: - Собака
плачет.
- Собака? - Михр-Бидад облегченно перевел дыхание. - Но почему она...
так жутко?
- Щенка украли.
- Кто?
- Пятнистая смерть.
Опять он слышит об этой диковинной "смерти".
- Какая такая Пятнистая смерть?
Сак помолчал, потом сказал нехотя:
- "Черная родинка". Пустынная рысь.
Михр-Бидад подумал: видимо, все, что связано с враждой, убийством,
кровью, саки называют Пятнистой смертью.
Вновь над пустыней раскатился дрожащий вопль.
То был голос самой природы, потерявшей созданное ею живое существо.
То был голос тысяч и тысяч матерей, долетающий из глубин туманных
веков от лесных логовищ, от сумрачных пещер, от заснеженных круч, от
первобытных костров - голос безутешных матерей, оплакивающих детей.
Страшное оно, должно быть, материнское горе, если в рыданиях
разумного существа - плачущей в голос женщины звучит животный стон ее
четвероногих, диких сестер, а надрывистый вой убитых тоской собак, волчиц,
шакалов пронизан невыносимой человеческой болью.
Всю ночь плакала собака.
Всю ночь неподвижно сидела женщина с распущенными волосами на вершине
холма.
Всю ночь не смыкал воспаленных глаз Михр-Бидад. Он не мог найти себе
места. Уходил в шатер, возвращался к подножью холма, бегал по барханам,
потрясая кулаками. Стонал, ругался, плакал отчаянно, как собака на холме.
Горестный вой обезумевшего животного - то бессильно стихающий, то
раздающийся с невероятной мощью - острой болью отдавался в затылке. От
него тяжко и трудно сжималось сердце, мелко дрожали колени, по ладоням
струился холодный пот.
Саки не разговаривали и не шевелились. Они терпеливо ждали. И понял
Михр-Бидад, какой железной выдержкой, силой и выносливостью обладают эти
мужественные люди.
Нет, напрасно хлопочет Гау-Барува! Если Томруз, по женской слабости,
и согласится, ради сына, покориться Курушу, то не захотят склониться перед
царем царей и никогда не дадутся врагу живыми вот эти простые люди,
соплеменники Томруз.
Утром собака умолкла - она умерла.
Но женщина - женщина осталась жить. Утром женщина с распущенными
волосами спустилась с холма и пришла к Михр-Бидаду.
Это была темнокожая и худая, сгорбленная и совершенно седая старуха с
глубоко запавшими спокойными очами и крепко сжатыми губами.
Пораженный Михр-Бидад с трудом признал в ней хозяйку степей Томруз.
С томительным нетерпением ждет промерзшая зимою земля, с лежащими в
ней зернами, клубнями, луковицами, корнями, прихода весны, но весны - нет
и нет.
С томительным нетерпением ждет голодное стадо в загоне веселого
пастуха, но пастуха - нет и нет.
С томительным нетерпением ждет узник, закоченевший в темнице,
солнечного восхода, но солнца - нет и нет.
Человек, которого ты ждешь с тем же изнуряющим нетерпением, с каким
земля ждет весну, стадо - пастуха, узник - солнце, приходит чаще всего не
тогда, когда ты пристально, до ноющей боли в глазах, смотришь на дорогу, а
тогда, когда ты вконец устал и ждать давно перестал.
И весна, и пастух, и солнце, и человек приходят вовремя, но таково уж
свойство ожидания - собственное нетерпение кажется чьим-то промедлением.
Долго пришлось будить Спаргапу, безнадежно махнувшего рукой на белый
свет. Он впал в тупое безразличие, сходное с оцепенением черепахи,
зарывшейся в песок перед летней или зимней спячкой. Очнулся Спаргапа лишь
наверху, после того, как стражи, отомкнув от колоды цепь, сковывавшую
пленника, вытащили его на веревках из колодца.
Слабый от истощения, слепой от солнечных лучей, плелся узник, гремя
цепями и покачиваясь, меж вражеских палаток туда, куда его вели. Персы,
поругиваясь, поддерживали юнца под локти, иначе он упал бы, не сделав и
пяти шагов.
- Ага. Хм. Вот ты какой, - услышал он сердитый голос и разлепил веки.
Он находился в огромном белом шатре.
Перед ним сидели на багровых коврах чистые, важные, бородатые
персидские мужи. Спар узнал Гау-Баруву и Утану. В стороне как-будто
мелькнуло еще чье-то знакомое лицо, но чье - пленник не мог припомнить.
- Дайте ему вина, - сказал Гау-Барува. - На ногах не стоит.
Спар медленно покачал головой.
- Не хочешь? - усмехнулся Гау-Барува. - Не понравилось? Хе-хе-хе.
Дайте ему сакского напитка.
Спар жадно выпил большую чашку кобыльего молока. Глаза кочевника
прояснились. Он облегченно вздохнул, распрямился. Наверное, посланцы
Куруша вернулись от Томруз. Сейчас решится судьба Спаргапы.
Молодой воин расправил плечи и смело взглянул на Гау-Баруву. Мать не
оставит сына в беде!
- Слушай храбрый сак, - медленно, с расстановкой, произнес
Гау-Барува. - Томруз... отказалась от тебя. Она велела передать: "Юный
кречет сам стремился в мышиную нору - так пусть же останется в ней
навсегда".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
- Отдыхайте. Я подумаю. Ответ получите завтра.
...Наступила ночь. В пустыне было черным-черно, как всегда в эту
пору, когда на барханы только что опустилась темнота, луна еще не взошла и
звезды не разгорелись в полную силу.
Свита Михр-Бидада уснула. Он сидел у порога шатра и думал. Про жизнь.
Про разное. Про себя и Томруз. Несчастная женщина. Он представил свою
мать. Каково было бы ей, если б саки заточили в темницу Михр-Бидада?.. Все
люди - и саки, и персы. Всем одинаково больно и трудно лишаться родных.
Почему же люди вечно грызутся между собой?
По песку разлился желтоватый свет.
"Луна всходит", - догадался Михр-Бидад.
И тут по сердцу молодого посла больно ударил странный звук.
Он начался с чуть слышного визга. Вылился в глухой стон, похожий на
мучительный вздох. Потом, набирая силу, медленно и плавно, с упругой
дрожью, заскользил кверху, перешел в долгий рыдающий вопль, постепенно
снизился, сгустился, затих и замер в пустоте.
Михр-Бидад вскочил и побежал от шатра.
Перед ним, в широкой низине у подножья холма, виднелась черной грудой
валунов толпа спешенных саков. Кочевники, плотно примкнув друг к другу,
сидели на песке, выставив кверху короткие копья. Они не разговаривали и не
шевелились.
- Что это было? - шепотом спросил Михр-Бидад.
Один из саков протянул руку в сторону холма - довольно крутого, с
песком по склонам и с зубчатой оголенной вершиной.
Прямо над вершиной, в мареве ядовито-зеленого сияния, зловеще
всходила луна - огромная, круглая, в красноватых пятнах, как медный щит,
забрызганный кровью.
На медном щите луны, сливаясь в один черный силуэт, как бы нанесенный
чернью, отчеканились четко очертания скалистого выступа и двух неподвижных
существ, занимавших выступ. Сверху, сгорбив спину, упираясь локтями в
колени и опустив лицо на ладони, сидела женщина с распущенными волосами,
Чуть ниже по склону, у ног женщины, спиною к ней, вытянув шею и запрокинув
голову к небу, приютилась большая собака.
До слуха Михр-Бидада вновь донеслись визг и приглушенные
всхлипывания, и тут же к небу, холодеющему в лучах все ярче разгоравшихся
звезд, опять взлетел громкий, на всю пустыню, надрывистый вой.
- Что это?! - Михр-Бидад схватился за голову. - Что?
- Тихо, не кричи, - остановил его сак. И пояснил угрюмо: - Собака
плачет.
- Собака? - Михр-Бидад облегченно перевел дыхание. - Но почему она...
так жутко?
- Щенка украли.
- Кто?
- Пятнистая смерть.
Опять он слышит об этой диковинной "смерти".
- Какая такая Пятнистая смерть?
Сак помолчал, потом сказал нехотя:
- "Черная родинка". Пустынная рысь.
Михр-Бидад подумал: видимо, все, что связано с враждой, убийством,
кровью, саки называют Пятнистой смертью.
Вновь над пустыней раскатился дрожащий вопль.
То был голос самой природы, потерявшей созданное ею живое существо.
То был голос тысяч и тысяч матерей, долетающий из глубин туманных
веков от лесных логовищ, от сумрачных пещер, от заснеженных круч, от
первобытных костров - голос безутешных матерей, оплакивающих детей.
Страшное оно, должно быть, материнское горе, если в рыданиях
разумного существа - плачущей в голос женщины звучит животный стон ее
четвероногих, диких сестер, а надрывистый вой убитых тоской собак, волчиц,
шакалов пронизан невыносимой человеческой болью.
Всю ночь плакала собака.
Всю ночь неподвижно сидела женщина с распущенными волосами на вершине
холма.
Всю ночь не смыкал воспаленных глаз Михр-Бидад. Он не мог найти себе
места. Уходил в шатер, возвращался к подножью холма, бегал по барханам,
потрясая кулаками. Стонал, ругался, плакал отчаянно, как собака на холме.
Горестный вой обезумевшего животного - то бессильно стихающий, то
раздающийся с невероятной мощью - острой болью отдавался в затылке. От
него тяжко и трудно сжималось сердце, мелко дрожали колени, по ладоням
струился холодный пот.
Саки не разговаривали и не шевелились. Они терпеливо ждали. И понял
Михр-Бидад, какой железной выдержкой, силой и выносливостью обладают эти
мужественные люди.
Нет, напрасно хлопочет Гау-Барува! Если Томруз, по женской слабости,
и согласится, ради сына, покориться Курушу, то не захотят склониться перед
царем царей и никогда не дадутся врагу живыми вот эти простые люди,
соплеменники Томруз.
Утром собака умолкла - она умерла.
Но женщина - женщина осталась жить. Утром женщина с распущенными
волосами спустилась с холма и пришла к Михр-Бидаду.
Это была темнокожая и худая, сгорбленная и совершенно седая старуха с
глубоко запавшими спокойными очами и крепко сжатыми губами.
Пораженный Михр-Бидад с трудом признал в ней хозяйку степей Томруз.
С томительным нетерпением ждет промерзшая зимою земля, с лежащими в
ней зернами, клубнями, луковицами, корнями, прихода весны, но весны - нет
и нет.
С томительным нетерпением ждет голодное стадо в загоне веселого
пастуха, но пастуха - нет и нет.
С томительным нетерпением ждет узник, закоченевший в темнице,
солнечного восхода, но солнца - нет и нет.
Человек, которого ты ждешь с тем же изнуряющим нетерпением, с каким
земля ждет весну, стадо - пастуха, узник - солнце, приходит чаще всего не
тогда, когда ты пристально, до ноющей боли в глазах, смотришь на дорогу, а
тогда, когда ты вконец устал и ждать давно перестал.
И весна, и пастух, и солнце, и человек приходят вовремя, но таково уж
свойство ожидания - собственное нетерпение кажется чьим-то промедлением.
Долго пришлось будить Спаргапу, безнадежно махнувшего рукой на белый
свет. Он впал в тупое безразличие, сходное с оцепенением черепахи,
зарывшейся в песок перед летней или зимней спячкой. Очнулся Спаргапа лишь
наверху, после того, как стражи, отомкнув от колоды цепь, сковывавшую
пленника, вытащили его на веревках из колодца.
Слабый от истощения, слепой от солнечных лучей, плелся узник, гремя
цепями и покачиваясь, меж вражеских палаток туда, куда его вели. Персы,
поругиваясь, поддерживали юнца под локти, иначе он упал бы, не сделав и
пяти шагов.
- Ага. Хм. Вот ты какой, - услышал он сердитый голос и разлепил веки.
Он находился в огромном белом шатре.
Перед ним сидели на багровых коврах чистые, важные, бородатые
персидские мужи. Спар узнал Гау-Баруву и Утану. В стороне как-будто
мелькнуло еще чье-то знакомое лицо, но чье - пленник не мог припомнить.
- Дайте ему вина, - сказал Гау-Барува. - На ногах не стоит.
Спар медленно покачал головой.
- Не хочешь? - усмехнулся Гау-Барува. - Не понравилось? Хе-хе-хе.
Дайте ему сакского напитка.
Спар жадно выпил большую чашку кобыльего молока. Глаза кочевника
прояснились. Он облегченно вздохнул, распрямился. Наверное, посланцы
Куруша вернулись от Томруз. Сейчас решится судьба Спаргапы.
Молодой воин расправил плечи и смело взглянул на Гау-Баруву. Мать не
оставит сына в беде!
- Слушай храбрый сак, - медленно, с расстановкой, произнес
Гау-Барува. - Томруз... отказалась от тебя. Она велела передать: "Юный
кречет сам стремился в мышиную нору - так пусть же останется в ней
навсегда".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52