Видя гибель государства, сколько раз почитал я долгом звания моего представлять все пути, к оному ведущие, и со слезами просить моего князя установить лучшим употреблением скиптра колеблющийся его престол. Но какой ответ получил я за мое чистосердечие?
— Знаешь ли ты, дерзкий, — сказано мне,—что под данные никогда не подают наставления своим повели телям? Не осмеливайся никогда пред меня являться и исполняй по моим указам.
Нечего мне было больше делать, как скрыть прискорбие мое внутри души моей и исправлять тайным образом погрешности сего несчастного государя во всех тех случаях, где только мог я оные удерживать. Но мог ли я ускорять выдумывать невинные хитрости, чтоб упредить великость нестроений? Буйславом управляли порочнейшие люди обоих полов; он слепо следовал лукавым их представлениям, а они уверяли его, что он может делать все, не давая никому в том отчета. Таковое расположение не могло надолго остаться без своих следствий всеобщий бунт готов был покрыть кровию всю цветущую область полянскую, и один случай открыл оный в сто лице.
Подумайте, от какой малости учинилось начало сего великого пожара, который утушен только моим усердием Постельная собачка княжеской наложницы выбежала на улицу. Сын великого казначея проезжал тогда мимо, и лошадь его раздавила оную. Увидели сие, понесли мертвую собачку к ее госпоже и объявили, что оное воспо следовало от небрежения или намерения того, кто на лошади ехал. Она не могла узнать о сем, не упавши в обморок, и пришла в себя затем, чтоб просить отмщения оказавшему ей толь несносную обиду. Прибавлено к тому несколько поклепов, относящихся к оскорблению величества, а сего и довольно было к воспалению гнева гордого монарха. Виновный взят под стражу и осужден на смерть. Я, узнав про сие, в ужасе прибежал к Буйславу, последуемый отцом несчастного. Сей упал к ногам его и в рыданиях не мог произнесть, как только сии краткие слова:
— Пощади, государь, дни верного раба твоего, он умрет в своем сыне.
А я, с моей стороны, говорил все, что могло бы подвигнуть и каменное сердце к состраданию, выражал, что человек, которого он делает бесчадным, покрыт ранами, одолжившими отечество, и что самый сей мнимый оскорбитель княжеского величества двоекратно спас жизнь княжеского человечества, когда оно готово было сию потерять в войне с аланами, при покойном отце его; что никогда не надлежит осуждать человека по одним доносам, поколь не исследована истина преступления; и что мера заслуг и мера погрешности долженствуют очень верно быть весимы, и верный раб не прежде учинится злодеем, разве пороки перетянут заслуги.
— Дерзкий раб!— ответствовано мне.— Ты раскаешься в смелости учить меня. Может ли укорять подданный монарха? Злодей, коему определил я казнь, не должен забывать, что он подданный; он, спасши меня некогда, исполнил свою должность, теперь он преступник, и как за исполнение должности нет платы, так за преступление казнь неминуема. А тебе я покажу, что я твой государь, а не ученик.
Он велел меня отвести в темницу, и я не ждал, кроме смерти; однако ж оная была мне не толь ужасна, когда воображал, что я умираю за любовь к отечеству и к моему монарху.
Между тем повелено ускорить казнью осужденного; великий казначей был вытолкан из дворца в шею и, возвращаясь со стыдом и отчаянием, увидел, что сына его ведут на эшафот. Отчаяние его превратилось в бешенство; он вырвал сына из рук палачей, изрубил тех, кои противились, и умел страже и собранному народу доказать неправосудие Буйславово и тиранское его правление так ясно, что бунт начался в одно мгновение, а особливо когда узнали, что и я посажен в темницу: я имел счастие, что меня любили все.
Простой народ весьма склонен к возмущению, если получит побуждение: всяк бежал к оружию, всяк призывал к защищению отечества, а другие, и не зная совсем зачем, присоединялись к крику: «Да погибнет тиран!» — и бежали убивать всех неединомысленных. Начальник бунта с избавленным сыном своим, пользуясь смятением, нашли случай уйти из отечества; мятежники остались без предводителя, они только окружили дворец и прислали вывесть меня из тюрьмы, чая, что я, конечно, приму над ними начальство.
Вдруг стали ломать двери темничные с великим криком; я уразумел, чему быть должно, но не ведал, что начать. Мне не дали размышлять, двери выбили и, подхватя меня под руки, повели ко дворцу, восклицая беспрестанно:
— Да погибнет мучитель и да здравствует Мирослав! Я очень удален был воспользоваться свободою моею
чрез предательство; я ожидал найти оную в невинности моей и в моем усердии к отечеству и монарху, почему просил у мятежников молчания и, полученное, предложил им убедительнейшее средство. Я не позабыл им выразить все злые следствия бунта, раздоры, междоусобные брани, неминуемо идущие за свержением своего государя, и самую гибель отечества, родящуюся от сей мнимой пользы, для коей они вооружаются; возбудя ж в народе уважение к речам моим, отрекся я быть участником его преступления и хотел возвратиться в мою темницу. Тогда я услышал тихий звук переговоров и вскоре за тем всех бросающих оружие и повергающихся предо мною на колена с просьбою, что они раскаиваются и чтоб я только исходатайствовал им пощаду. Не можно мне было отказаться от случая, в коем мог оказать я Буиславу новый опыт моего усердия; я приказал мятежникам отступить от дворца и бежал к моему государю. Он вострепетал, увидя меня входящего, но изумился, когда я повергся к ногам его.
— Не считай меня, государь, врагом, —говорил я ему,— видя меня на свободе; я оставил мою темницу, чтоб утишить бунт и утвердить престол твой, который без того близок был к падению. Слова мои обезоружили мятежников, и они вопиют уже только о пощаде. Прости, государь, вину их, ибо сие лучшее, что должно тебе учинить в смущенных теперешних обстоятельствах; всякая жестокость только воспламенит пожар, коего огнь уже угасает и который не начался бы, если б ты, о государь, внимал гласу моей верности и усердия к тебе. Но не укорять я пришел тебя, я возвращаюсь в мою темницу, из коей извлекли меня мятежники силою; я исполнил мой долг и иду туда, где мне от тебя определено. Выдь, государь, на переходы и объяви виновным прощение; сей совет представляет тебе мое усердие.
Я хотел удалиться, но Буйслав, не доверяя словам моим, схватил меня за руку и в молчании повел на переходы, держа обнаженную саблю, чтоб наказать меня, если я обманул его. Едва он показался пред народом, все упали на колена и просили пощады; он с изумлением опустил свое оружие и произнес прощение, приказав всем разойтиться по домам. Радостные восклицания наполнили воздух, и площадь дворцовая стала пуста.
— Представьте себе гордый нрав сего князя,— говорил мне пустынник. — Я видел из лица его, сколь трудно было ему сказать мне благодарность и признаться, что я сохранил ему диадему, но он и не произнес кроме:
— Возвратись к своей должности, но помни, что я даю тебе жизнь, которой ты недостоин за твои дерзости. Будь усерден, но помни, что я государь, а ты раб.
Я поклонился ему в землю, пошел, продолжал трудиться для отечества и без зову не смел приближаться к Буйславу.
Неприятели мои не довольствовались видимою уже ко мне немилостью моего князя;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
— Знаешь ли ты, дерзкий, — сказано мне,—что под данные никогда не подают наставления своим повели телям? Не осмеливайся никогда пред меня являться и исполняй по моим указам.
Нечего мне было больше делать, как скрыть прискорбие мое внутри души моей и исправлять тайным образом погрешности сего несчастного государя во всех тех случаях, где только мог я оные удерживать. Но мог ли я ускорять выдумывать невинные хитрости, чтоб упредить великость нестроений? Буйславом управляли порочнейшие люди обоих полов; он слепо следовал лукавым их представлениям, а они уверяли его, что он может делать все, не давая никому в том отчета. Таковое расположение не могло надолго остаться без своих следствий всеобщий бунт готов был покрыть кровию всю цветущую область полянскую, и один случай открыл оный в сто лице.
Подумайте, от какой малости учинилось начало сего великого пожара, который утушен только моим усердием Постельная собачка княжеской наложницы выбежала на улицу. Сын великого казначея проезжал тогда мимо, и лошадь его раздавила оную. Увидели сие, понесли мертвую собачку к ее госпоже и объявили, что оное воспо следовало от небрежения или намерения того, кто на лошади ехал. Она не могла узнать о сем, не упавши в обморок, и пришла в себя затем, чтоб просить отмщения оказавшему ей толь несносную обиду. Прибавлено к тому несколько поклепов, относящихся к оскорблению величества, а сего и довольно было к воспалению гнева гордого монарха. Виновный взят под стражу и осужден на смерть. Я, узнав про сие, в ужасе прибежал к Буйславу, последуемый отцом несчастного. Сей упал к ногам его и в рыданиях не мог произнесть, как только сии краткие слова:
— Пощади, государь, дни верного раба твоего, он умрет в своем сыне.
А я, с моей стороны, говорил все, что могло бы подвигнуть и каменное сердце к состраданию, выражал, что человек, которого он делает бесчадным, покрыт ранами, одолжившими отечество, и что самый сей мнимый оскорбитель княжеского величества двоекратно спас жизнь княжеского человечества, когда оно готово было сию потерять в войне с аланами, при покойном отце его; что никогда не надлежит осуждать человека по одним доносам, поколь не исследована истина преступления; и что мера заслуг и мера погрешности долженствуют очень верно быть весимы, и верный раб не прежде учинится злодеем, разве пороки перетянут заслуги.
— Дерзкий раб!— ответствовано мне.— Ты раскаешься в смелости учить меня. Может ли укорять подданный монарха? Злодей, коему определил я казнь, не должен забывать, что он подданный; он, спасши меня некогда, исполнил свою должность, теперь он преступник, и как за исполнение должности нет платы, так за преступление казнь неминуема. А тебе я покажу, что я твой государь, а не ученик.
Он велел меня отвести в темницу, и я не ждал, кроме смерти; однако ж оная была мне не толь ужасна, когда воображал, что я умираю за любовь к отечеству и к моему монарху.
Между тем повелено ускорить казнью осужденного; великий казначей был вытолкан из дворца в шею и, возвращаясь со стыдом и отчаянием, увидел, что сына его ведут на эшафот. Отчаяние его превратилось в бешенство; он вырвал сына из рук палачей, изрубил тех, кои противились, и умел страже и собранному народу доказать неправосудие Буйславово и тиранское его правление так ясно, что бунт начался в одно мгновение, а особливо когда узнали, что и я посажен в темницу: я имел счастие, что меня любили все.
Простой народ весьма склонен к возмущению, если получит побуждение: всяк бежал к оружию, всяк призывал к защищению отечества, а другие, и не зная совсем зачем, присоединялись к крику: «Да погибнет тиран!» — и бежали убивать всех неединомысленных. Начальник бунта с избавленным сыном своим, пользуясь смятением, нашли случай уйти из отечества; мятежники остались без предводителя, они только окружили дворец и прислали вывесть меня из тюрьмы, чая, что я, конечно, приму над ними начальство.
Вдруг стали ломать двери темничные с великим криком; я уразумел, чему быть должно, но не ведал, что начать. Мне не дали размышлять, двери выбили и, подхватя меня под руки, повели ко дворцу, восклицая беспрестанно:
— Да погибнет мучитель и да здравствует Мирослав! Я очень удален был воспользоваться свободою моею
чрез предательство; я ожидал найти оную в невинности моей и в моем усердии к отечеству и монарху, почему просил у мятежников молчания и, полученное, предложил им убедительнейшее средство. Я не позабыл им выразить все злые следствия бунта, раздоры, междоусобные брани, неминуемо идущие за свержением своего государя, и самую гибель отечества, родящуюся от сей мнимой пользы, для коей они вооружаются; возбудя ж в народе уважение к речам моим, отрекся я быть участником его преступления и хотел возвратиться в мою темницу. Тогда я услышал тихий звук переговоров и вскоре за тем всех бросающих оружие и повергающихся предо мною на колена с просьбою, что они раскаиваются и чтоб я только исходатайствовал им пощаду. Не можно мне было отказаться от случая, в коем мог оказать я Буиславу новый опыт моего усердия; я приказал мятежникам отступить от дворца и бежал к моему государю. Он вострепетал, увидя меня входящего, но изумился, когда я повергся к ногам его.
— Не считай меня, государь, врагом, —говорил я ему,— видя меня на свободе; я оставил мою темницу, чтоб утишить бунт и утвердить престол твой, который без того близок был к падению. Слова мои обезоружили мятежников, и они вопиют уже только о пощаде. Прости, государь, вину их, ибо сие лучшее, что должно тебе учинить в смущенных теперешних обстоятельствах; всякая жестокость только воспламенит пожар, коего огнь уже угасает и который не начался бы, если б ты, о государь, внимал гласу моей верности и усердия к тебе. Но не укорять я пришел тебя, я возвращаюсь в мою темницу, из коей извлекли меня мятежники силою; я исполнил мой долг и иду туда, где мне от тебя определено. Выдь, государь, на переходы и объяви виновным прощение; сей совет представляет тебе мое усердие.
Я хотел удалиться, но Буйслав, не доверяя словам моим, схватил меня за руку и в молчании повел на переходы, держа обнаженную саблю, чтоб наказать меня, если я обманул его. Едва он показался пред народом, все упали на колена и просили пощады; он с изумлением опустил свое оружие и произнес прощение, приказав всем разойтиться по домам. Радостные восклицания наполнили воздух, и площадь дворцовая стала пуста.
— Представьте себе гордый нрав сего князя,— говорил мне пустынник. — Я видел из лица его, сколь трудно было ему сказать мне благодарность и признаться, что я сохранил ему диадему, но он и не произнес кроме:
— Возвратись к своей должности, но помни, что я даю тебе жизнь, которой ты недостоин за твои дерзости. Будь усерден, но помни, что я государь, а ты раб.
Я поклонился ему в землю, пошел, продолжал трудиться для отечества и без зову не смел приближаться к Буйславу.
Неприятели мои не довольствовались видимою уже ко мне немилостью моего князя;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56