«В закон, в закон себе поставим
Для радости, для радости лишь жить».
Теперь это еще более напоминало «Пир во время чумы» и придавало общей картине зловещий характер, значение которого вполне можно было определить, лишь заглянув под нахлобученные шапки мужиков, когда до их слуха ветер доносил порой вздымающие сердце звуки мейерберовских хоров. Яркое, праздничное освещение дома мутило их глаза и гнело разум досадой на невнятую просьбу их, а настрадавшиеся сердца переполняло страхом, что ради этого непотушенного огня «живой огонь» или совсем не сойдет на землю, или же если и сойдет, то будет недействителен.
Тьмы тем злых пожеланий и проклятий летели сюда на эти звуки и на этот огонь, из холодного Аленина Верха, где теперь одни впотьмах валяли из привезенного воза соломы огромнейшую чучелу мары, меж тем как другие путали и цепляли множество вожжей к концам большой сухостойной красной сосны, спиленной и переложенной на козлах крест-накрест с сухостойною же черною липой.
Барское пиршество и опасения занесенной Висленевым тревоги, что и здесь того гляди барским рачением последует помеха, изменяли характер тихой торжественности, какую имело дело во время сборов, и в души людей начало красться раздражение, росшее быстро. Мужики работали, супясь, озираясь, толкая друг дружку и ворча, как медведи.
Но вот наконец все налажено: высокая соломенная кукла мары поднята на большой камень, на котором надлежит ее сжечь живым огнем, и стоит она почти вровень с деревьями: по древяным ветвям навешана длинная пряжа; в кошелке под разбитым громом дубом копошится белый петух-получник. Сухой Мартын положил образ Архангела на белом ручнике на высокий пень спиленного дерева, снял шляпу и, перекрестясь, начал молиться.
Мужики делали то же самое, и сердца их укрощались духом молитвы.
– Теперь все ли, робя?
– Все.
Сухой Мартын накрылся шляпой, за ним то же сделали другие.
– Бабы в своем ли уповоде?
– За мостом стоят, огня ждут, – отвечали положайники.
– Сторожухи чтобы на всех дорогах глядели.
– Глядят.
– Никого чтобы не пускали, ни конного, ни пешего, а наипаче с огнем!
– По две везде стоят, не пустят.
– Кто силом попрет, живому не быть!
– Не быть!
– Ну и с Господом!
Главарь и мужики опять перекрестились. Сухой Мартын сел верхом на ствол сосны, положенной накрест утвержденной на козлах липы, а народ расхватал концы привязанных к дереву вожжей.
Сухой Мартын поблагословил воздух на все стороны и, выхватив из-за пояса топор, воткнул его пред собой в дерево.
Народ тихим, гнусливым унисоном затянул:
Помоги, архангелы,
Помоги, святители:
Добыть огня чистого
С древа непорочного.
По мере того как допевалось это заклинательное моленье, концы веревок натягивались, как струны, и с последним звуком слился звук визжащего трения: длинное бревно челноком заныряло взад и вперед по другому бревну, а с ним замелькал то туда, то сюда старый Сухой Мартын. Едва держась на своем полете за воткнутый топор, он быстро начал впадать от качания в шаманский азарт: ему чудились вокруг него разные руки: черные, белые, меднокованые и серебряные, и все они тянули его и качали, и сбрасывали, а он им противился и выкликал:
– Вортодуб! Вертогор! Трескун! Полоскун! Бодняк! Регла! Авсень! Таусень! Ух, бух, бух, бух! Слышу соломенный дух! Стой, стой! Два супостата, Смерть и Живот, борются и огнем мигают!
И Сухой Мартын соскочил с бревна и, воззрясь из-под рваной рукавицы в далекую темь, закричал:
– Чур, все ни с места! Смерть или Живот!
Глава семнадцатая
Ларисина тайна
В то самое время, как в Аленином Верхе происходили описанные события, Александра Ивановна Синтянина, пройдя темными переходами, отворила дверь в комнату Лары и изумилась, что здесь была совершенная темнота.
Молодой женщине вдруг пришло в мысль: не сделала ли чего-нибудь с собою Лариса, по меньшей мере не покинула ли она внезапно этого неприветливого и страшного дома и не ушла ли куда глаза глядят?
Пораженная этою мыслью, Александра Ивановна остановилась на пороге.
В комнате не было заметно ни малейшего признака жизни.
Александра Ивановна, безуспешно всматриваясь в эту темь, решилась позвать. Ларису и, сдерживая в груди дыхание, окликнула ее тихо и нерешительно.
– Я здесь, – отозвалась ей так же тихо Лариса и сейчас же спросила: – Что тебе от меня нужно, Alexandrine?
– Ничего не нужно, друг мой Лара, но я устала и пришла к тебе посидеть, – отвечала генеральша, идя на голос к окну, в сером фоне которого на морозном небе мерцали редкие звезды, а внизу на подоконнике был чуть заметен силуэт Ларисы.
Александра Ивановна подошла к ней и, заглянув ей в лицо, заметила, что она плачет.
– Ты сидишь впотьмах?
– Да, мне так лучше, – отвечала Лара.
– Тебе, может быть, неприятно, что я пришла?
– Нет, отчего же? Мне все равно.
– Может быть, мне уйти?
– Как хочешь.
– Так прощай, – молвила генеральша, протягивая ей руку.
– Прощай.
– Дай же мне твою руку!
Лариса молча положила пальцы своей руки на руку Синтяниной и прошептала:
– Прощай и… не сердись, что я такая неприветливая…
И с этим она не выдержала и неожиданно громко зарыдала.
– О, Боже мой, какое горе, – произнесла Синтянина и, поискав ногой стула и не найдя его, опустилась пред Ларисой на колени, сжала ее руки и поцеловала их.
– Ах, Саша, что ты делаешь! – отозвалась, Лариса и поспешно, сама поцеловала ее руки.
– Лара, – сказала ей Синтянина, – позволь мне быть с тобою откровенною: я много старше тебя; я знаю тебя с твоего детства, я люблю тебя и мне ясно, что ты несчастлива.
– Очень, очень несчастлива.
– Поговорим же, подумаем об этом; совсем непоправимых положений нет.
– Мое непоправимо.
– Это ты все надумала в своем одиночестве, а я хочу напомнить тебе о людях, способных христиански отнестись ко всякому несчастию… Лариса быстро ее перебила.
– Ты хочешь мне говорить о моем муже? Я и так думала о нем весь вечер под звуки этой музыки.
– И плакала?
– Да, плакала.
– О чем?
Лариса промолчала.
– Говори же: одолей себя, смирись, сознайся! И Синтянина снова сжала ее руки.
– Что ж пользы будет в этом, – отвечала Ларива. – Неужели же ты хотела бы, чтоб я разыграла в жизни один из авдеевских романов?
– Ах, Боже мой, да что тебе эти романы, – послушай своего сердца. Ведь ты еще его любишь?
– Да.
– Я вижу, тебя мучит совесть.
– О, да! Страшно, страшно мучит, и мне мало всех моих мучений, чтоб отстрадать мою вину, но я должна идти все далее и далее.
– Это вздор.
Лара покачала головой и, усмехнувшись, прошептала:
– Нет, не вздор.
– Ты должна положить конец своим унижениям.
– Я этого не могу, понимаешь – я не могу, я хочу и не могу.
– Я понимаю, что ты не можешь и не должна сделать тур, какой делали героини тех романов, но если твой муж позовет тебя как добрый, любящий человек, как христианин простит тебя и примет не как жену, а как несчастного друга…
– Для меня бессильно все, даже и религия.
– Дай мне договорить: ты не права, христианская религия не кладет никаких границ великодушию. Конечно, есть чувства… есть вещи… которыми возмущается натура и… я понимаю твои затруднения! Но пойми же меня: разве бы ты не рвалась к Подозерову, если б он был в несчастии, в горе, в болезни?
– О, всюду, всюду, но… ты не понимаешь, что говоришь:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207