– Какой покой!
– Да, а тут еще этот сумасшедший… как его: Висленев, что ли?
– Да, Висленев.
– Помилуйте скажите, какого вздора он на вас наговорил: будто вы все знали.
– Это меня нимало не беспокоит, а вот досадно, что я нездоров.
– Ну, однако же… все одно к одному… Ворошилов замолчал и начал врастяжку нюхать табак из своей золотой табакерки.
Горданову не терпелось, и он с нарочитым спокойствием проговорил:
– Что же одно к одному? Что вы этим хотите сказать? Разве меня в чем-нибудь подозревают?
– Нет, не подозревают, – отвечал, ощелкивая пальцы, Ворошилов, – а недоумевают, с чего и с кого начать, да и где начало-то – не видят.
– А ваше какое же мнение: где начало?
– Да, по моему мнению, оно должно крыться еще в московской кончине племянника Бодростина: это событие престранное. Я о нем разбеседовался с Висленевым… Разумеется, мое дело сторона, а так от нечего делать разболтался; он говорит: «я знаю: его Горданов у цыган отравил».
– Экой болван!
– И я говорю. Я не имею чести вас много знать, но…
– А что же далее-с?
– Ну, потом смерть этого княжеского управителя, как его?.. Ну, как бишь его звали-то?
– Светозар Водопьянов, – был точно такой же идиот, как и Висленев.
– Вот именно! Вы прекрасно сказали, Светозар Водопьянов. Но это эпизод самый простейший: его убили по ошибке…
– Вы так думаете?
– Ну конечно; а теперь Бодростин лег, уж это поправка.
– Но кому же была нужна эта поправка?
– А вот в этом и весь вопрос. Крайне сомнительно, чтоб это были мужики…
– Но вы разве не полагаете, что в народе против Бодростина было действительно враждебное возбуждение?
– О, нет! Я совершенно вашего мнения: в народе возбуждение было, но кому оно было нужно?
– Кому? вот прекрасный вопрос. Социализм в воздухе носится: им каждый дурак бредит.
– Пожалуй, что вы и правы, но кто же здесь из социалистов?
– А Висленев.
– Но ведь он сумасшедший.
– Так что же такое?
– Ну, уж где сумасшедшему вести такое дело? Нет, должно быть совсем иное лицо, которое всем руководило и которому нужна была эта последняя поправка, и на это есть указание, кому она была нужна.
– Ну, если есть указание, тогда это другое дело; но что же это за указание?
– Да, совсем ясное указание, при котором не нужно уже много ума, чтобы добраться до истины. Чиновникам бы я этого не сказал, но вам, так как мы ведем простой разговор, я скажу.
– Сделайте милость: это очень любопытно.
– Довольно простой маленький фокус, и я его вам фокусом и объясню:
позвольте мне ваши руки?
Горданов нехотя подал Ворошилову свою правую руку.
– Нет, вы обе позвольте.
– На что же это?
– А что? разве у вас болит еще рука?
– Вы отгадали: у меня болит рука.
– То-то вы ее носили на подвязке, ну, да ничего: видите вы эту вещь? – спросил он, показывая Горданову хорошо знакомый ему складной ножик, найденный на столе возле бодростинского трупа.
Горданов нервно отдернул руку.
– Что, вы думали, что я вас уколю?
– Какая глупость!
– Ну, разумеется, – отвечал, не обижаясь, Ворошилов, – я вам только хотел показать, как иногда ничтожною внезапностью можно смутить самого правого человека.
– А разве ваш фокус-покус должен служить к тому, чтобы смущать правых?
– Нет, Боже сохрани! А вы знаете ли, откуда мог взяться этот нож возле трупа? Нет: я вижу по вашим глазам, что вы этого не знаете Этот нож был нужен тому, кому нужно изменить форму трехгранной ранки на трупе. Однако я злоупотребляю… вы верно слабы… вы бледнеете.
Горданов вскочил и гордо воскликнул:
– Милостивый государь! Что вы меня штудируете, что ли, или испытываете на мне свою тонкость?
Но Ворошилов ему не ответил ни слова, а, отвернувшись к окну, проговорил:
– Ага! вот, я вижу. уже и гробы привезли, – и с этим отправился к двери и, остановившись на минуту на пороге, добавил: – Ах, знаете-с, я было совсем и позабыл вам рассказать пресмешной случай.
– Извините, пожалуйста, а я не могу более слышать никаких случаев, я болен.
Горданов позвал слугу, но Ворошилов все-таки не вышел, а продолжал:
– Нет, ведь это о чем я вспомнил, прямо вас касается. Горданов начал совсем терять терпение и с нервическим подергиванием лица спросил:
– Что, что такое «меня касается»?
– Да их неумелость.
– Черт знает что такое! О чем, о чем вы говорите?
– Я говорю о нынешних чиновниках, которые…
– Которые? – передразнил Горданов, – да вы представьте себе, пожалуйста, что я не признаю никаких чиновников на свете.
– Ну, извините меня, а их нельзя отрицать, потому что они суть, ибо они могут отрицать ваше право свободы.
– Право свободы… Усердно вас прошу, скажите ясно, что вы столь любезно пришли мне сообщить!
– Ах, вы также, пожалуйста, не беспокойтесь, я уже пока все уладил.
– То есть как… что такое вы уладили?
– Ничего, ничего, вы не беспокойтесь, они со мной захотели посоветоваться и они вас не тронут, из вашей комнаты… и о Глафире Васильевне я настоял на том же. До свиданья!
Когда Ворошилов отворил дверь и вышел, провожавший его глазами Горданов совсем потерялся и остановил изумленные глаза на входившем слуге. Дело было в том, что Горданов увидал насупротив своей двери часового казака.
– Изволите видеть? – спросил его, затворяя двери, взошедший лакей.
– Скорей мне арники на тряпочку и одеться.
Человек подал то и другое, Горданов оделся, но вместо того, чтобы выйти, вдруг раздумал и переменил план, сел к столу и написал: «Не знаю, кто нам изменил, но мы выданы, и я арестован. Расчеты на бунт положительно не удались. Остается держаться одних подозрений на Висленева. Мою записку прошу возвратить».
Запечатав эту записку, Горданов велел лакею отнести пакет Глафире Васильевне и дождаться ответа, и человек, выйдя с этим его посланием с лестницы, повернул в маленькую, так называемую «разрядную» зальцу, где прежде Михаил Андреевич занимался хозяйственными распоряжениями с управляющим и бурмистром, и теперь помещались Синтянин и Ворошилов, пред которыми лакей и положил с улыбкой конверт.
– Прыток же он! – проговорил Ворошилов, принимая одною рукой со стола этот конверт, а другою – подавая лакею двадцатипятирублевый билет.
Через минуту письмо Горданова было скопировано, вложено в новый конверт и тот же лакей понес его к Глафире. Передавая посылку горничной, лакей шепнул ей, что письмо это он представлял на просмотр, и похвалился ассигнацией. Девушка передала это Глафире и, получив сама сто рублей, вынесла лакею запечатанный ответ и распечатанные пятьдесят рублей.
Меркурий полетел опять через ту же таможню и изумил Ворошилова и Синтянина не только быстротой ответа, но и его содержанием. Глафира писала на том же самом листке, на котором были строки Горданова: «Что это за гнусная выходка? Свободны вы или арестованы, правы или виноваты, какое мне до этого дело? Если вы думаете, что со смертью моего мужа наглость ваша может действовать свободнее, то вы ошибаетесь: я сама сумею себя защитить, и есть другие люди, настолько мне преданные, что сумеют обуздать ваши происки. Вместо ответа советую вам, при первой возможности, оставить навсегда мой дом, и знайте, что я не имею желания числить вас в счету людей, с которыми хотела бы встречаться».
– Подите-ка сюда, любезный друг! – поманил Ворошилов лакея, и когда тот приблизился, он прямо спросил его:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207