– А чему вы приписываете его несовершенства?
– Природе этой плохой планеты. Плохая планета, очень плохая, но что делать: надо потерпеть, на это была, конечно, высшая воля.
– Вы, стало быть, из недовольных миром?
– Как вечный житель лучших сфер, я, разумеется, не могу восхищаться темницей, но, зная, что я по заслугам посажен в карцер, я не ропщу.
– И вы видали сами чудеса? – тихо вопросила его Лариса.
– О, очень много!
– Какие, например? Не можете ли вы нам что-нибудь рассказать?
– Могу охотно: я видел более всего нежданные победы духа злобы над чувствами добрейших смертных.
– Но тут ничего нет чудесного.
– Вы думаете?
– Да.
– О, ошибаетесь! Зло так гадко и противно, что дух не мог бы сам идти его путем, если бы не вел его сильнейший и злейший.
– Нет, вы скажите видимое чудо.
– Я видел Русь расшатанную, неученую, неопытную и неискусную, преданную ученьям злым и коварным, и устоявшую!
– Ну, что это опять за чудо?
– Каких же вы желаете чудес?
– Видимых воочию, слышимых, ощущаемых.
– О, им числа нет: они и в Библии, и в сказаниях, в семейных хрониках, и всюду, где хотите. Если это вас интересует, в английской литературе есть очень хорошая книжка Кроу, прочтите.
– Но вы сами ничего не видали, не слышали, не обоняли и не осязали?
– Видел, слышал, обонял и осязал.
– Скажите, что?
– Я в детстве видал много светлых бабочек зимой.
– Галлюцинация! – воскликнул Висленев.
– Ну, понятно, – поддержал Горданов.
– Это в пору детства; нет, вы скажите, не видали ли вы чего-нибудь в зрелые годы? – спросила Лариса.
– И, главное, чего-нибудь страшного, – добавила Бодростина.
– Да, видел-с, видел; я видел, золотой пух и огненный летали в воздухе, видел, как раз черная туча упала в крапиву.
– Это все не страшно.
– Я видел… видел на хромом зайце ехал бородатый старик без макушки, шибко, шибко, шибко, оставил свою гору, оставил чужую, оставил сорочью гору, оставил снежную и переехал за ледяную, и тут сидел другой старик с белою бородой и сшивал ремнями дорогу, а с месяца свет ему капал в железный кувшин.
– Это нелепости! – заметила Бодростина. – Скажите что-нибудь попроще.
– Проще? Это все просто. Я спал пред окном в Москве, и в пуке лунного луча ко мне сходил мой брат, который был в то время на Кавказе. Я встал и записал тот час, и это был…
– Конечно, час его кончины, – перебил Висленев.
– Да, вы именно отгадали: он в этот час умер.
– Это всегда так говорят.
– Но что вы слышали? – добивалась Лара, которой Водопьянов отвечал охотнее всех прочих.
– Я слышу много, много, много.
– И, виновата, вы и слышите все в таком же бестолковом роде, как видите, – отвечала Бодростина.
– А? Да, да, да, все так. Вода спит слышно. Ходит некто, кто сам с собою говорит, говоря, в ладоши хлопает и, хлопая, пляшет, а за ним идет говорящее, хлопающее и пляшущее. Все речистые глупцы и все умники без рассудка идут на место, о которое скользят ноги. Я слышу, скользят, но у меня медвежье ухо.
Он покачал свое густо обросшее волосами ухо и добавил:
– Мне не дано слышать ясно, но Гоголь слышал час своей смерти.
– Гоголь ведь, как известно, помешался пред смертью, – заметил Горданов.
Водопьянов улыбнулся.
– Вам это известно, что он помешался?
– Говорят.
– Однако все сбылось так, как он слышал.
– Случай.
– Но этим случаям числа нет. Иезекииль с Исаией пророком слышали, когда придет Христово царство.
– Оно же пришло: мы христиане.
– Нет, нет, тогда «все раскуют мечи на орала и копья на серпы». Нет, это не пришло еще.
– И не придет.
– Придет, придет, придет, люди станут умнее и будут добрее, и это придет.
– А что вы обоняли?
– Я обоняю… даже здесь теперь запах свежераспиленной сосны…
– Какие вздоры! Это я купаюсь в смоляном экстракте, – отвечала Бодростина, и, приближая к его лицу свою руку, добавила: – Понюхайте, не это ли?
– Нет, я слышу запах новых досок, их где-то стругают.
– Что за гиль! Гроб готовят, что ли? Нет, мы вам чудо гораздо получше расскажем, – воскликнула она и рассказала о странном и непонятном появлении ее мужа в распоронном мундире. – Скажите-ка, что это может значить?
– Надо молиться о нем.
– О чем же молиться? Ведь смерть по-вашему – блаженство.
– Да, смерти нет, нет Бога мертвых, нет и смерти, есть только Бог живых.
– Простите, я позабыла, что вы бессмертны.
– Как все с предвечного начала: «Я раб, я царь, я червь, я Бог».
– Каково! – воскликнула Бодростина, обращаясь к гостям, и затем добавила: – Allez droit devant vous, cher Светозар Владенович, мы не устанем вас слушать!
Водопьянов промолчал.
Бодростина подумала, не оскорбился ли он, и спросила его об этом, но Сумасшедший Бедуин отвечал, что его обидеть невозможно, – всякий, обижая другого, – обижает себя и деморализуется.
– Ну, прочь мораль! Я не моральна! Скажите-ка нам что-нибудь о переходе душ. Мне очень нравится ваша теория внесения в жизнь готовых способностей, и я ее часто припоминаю: мне часто кажется, что во мне шевелится что-то чужое, но только вовсе не лестное, – добавила она с улыбкой к гостям. – Не была ли я, Светозар Владенович, Аспазией или Фриной, во мне прегадкие инстинкты.
– Что вы за вздоры говорите? – воскликнул слегка шокированный Висленев и, вставши, начал ходить.
Но Водопьянов отвечал Бодростиной, что все это очень возможно и что он сам был вор и безжалостный злодей.
– Во мне тоже, – отвечал он, – нет нимало врожденного добра.
– А между тем ведь вы добряк.
– Нет; я очень зол, но не хочу быть злым, – мне это стоило работы.
– А вы, конечно, знаете таких, которые перевоплощаются из честных душ и все честнеют?
– Да, я знаю один такой дух.
– Скажите, скажите о нем, – кто это такой?
– Его здесь звали на земле дон Цезарь де Базан.
– Испанский дворянин! – воскликнули все, не исключая лениво дремавшего Горданова.
– Да; он был испанский дворянин, и он сделал это слово кличкой. Вы помните его, разумеется, по театральной пьесе.
– Да; помним, помним; благороден, беден, горд и честен.
– И ко всему тому изрядно глуп, – подсказал Висленев.
– Оставим, господа, кому он чем кажется. Пусть лучше Светозар Владенович расскажет нам, как испанский дворянин переселялся и в ком он жил.
– Он жил в студенте Спиридонове, который в свою очередь жил в Москве в маленьком переулке возле Цветного бульвара. По крайней мере я там его узнал.
– И пусть отсюда ваш рассказ начнется уже без перерыва.
– Рассказывать я должен, начиная с дней давних.
– Мы слушаем. Я люблю всякий мистический бред, – заключила Бодростина, обращаясь к гостям. – В нем есть очень приятная сторона: он молодит нас, переносит на минуту в детство. Сидишь, слушаешь, не веришь и между тем невольно ноги под себя подбираешь.
Водопьянов начал.
Глава пятая
Рассказ Водопьянова
– Студент Спиридонов, по множеству пороков, был неспособен к семейной жизни, а между тем он был женат, и женат по собственному побуждению и
против своей воли, и с этих пор…
– Позвольте! с этих пор, конечно, не начнется бестолковщина?
– Зачем же? и с этих пор в студенте Спиридонове сказался его хозяин, но, впрочем, его надо было бы узнать гораздо прежде. Спиридонов мне раз все рассказал и сам над собой смеялся, хотя в его словах не было никакого смеха. Испанский дворянин ему являлся много раз.
– И въявь?
– Конечно, въявь, и в старом своем виде:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207