Лесков Николай Семенович
Обойденные
Н.С.Лесков
Обойденные
Роман в 3-х частях
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая
КРЮЧОК ПАДАЕТ В ВОДУ
Этот русский роман начался в Париже и вдобавок в самом приличном, самом историческом здании Парижа - в Лувре. В двенадцать часов ясного зимнего дня картинные галереи Лувра были залиты сплошною и очень пестрою толпою доброго французского народа. Зала мурилевской Мадонны была непроходима; на зеленых бархатных диванах круглой залы тоже не было ни одного свободного места. Только в первой зале, где слабые нервы поражаются ужасной картиной потопа, и другою, не менее ужасной картиной предательского убийства - было просторнее. Здесь, перед картиной, изображающей юношу и аскета, погребающих в пустыне молодую красавицу, тихо прижавшись к стене, стоял господин лет тридцати, с очень кротким, немного грустным и очень выразительным, даже, можно сказать, с очень красивым лицом. Закинутые назад волнистые каштановые волосы этого господина придавали его лицу что-то такое, по чему у нас в России отличают художников. С первого взгляда было очень трудно определить национальность этого человека, но, во всяком случае, лицо его не рисовалось тонкими чертами романской расы и скорее всего могло напомнить собою одушевленные типы славянского юга.
В трех шагах от этого незнакомца, прислонясь слегка плечиком к высокому табурету, на котором молча работала копировщица, так же тихо и задумчиво стояла молодая восхитительной красоты девушка, с золотисто-красными волосами, рассыпавшимися около самой милой головки. Эта стройная девушка скорее напоминала собою заблудившуюся к людям ундину или никсу, чем живую женщину, способную считать франки и сантимы или вести домашнюю свару. Наряд этой девушки был прост до последней степени; видно было, что он нимало не занимал ее больше, чем наряд должен занимать человека: он был очень опрятен и над ним нельзя было рассмеяться.
- Насмотрелась? - произнес по-русски тихий женский голос сзади никсы.
Молодая девушка не шевельнулась и не ответила ни слова.
- Я уже два раза обошла все залы, а ты все сидишь; пойдем, Дора! позвал через несколько секунд тот же голос.
Этот голос принадлежал молодой женщине, тоже прекрасной, но составляющей резкий контраст с воздушной Дорой. Это была женщина земная: высокая, стройная, с роскошными круглыми формами, с большими черными глазами, умно и страстно смотрящими сквозь густые ресницы, и до синевы черными волосами, изящно оттеняющими высокий мраморный лоб и бледное лицо, которое могло много рассказать о борьбе воли со страстями и страданиями.
Девушка привстала с приножка высокого табурета художницы, поблагодарила ее за позволение посидеть и сказала:
- Да, я опять расфантазировалась.
- И что тебе так нравится в этой картине? - спросила брюнетка.
- Вот поди же! Мне, знаешь, с некоторого времени кажется, что эта картина имеет не один прямой смысл: старость и молодость хоронят свои любимые радости. Смотри, как грустна и тяжела безрадостная старость, но в безрадостной молодости есть что-то ужасное, что-то... проклятое просто. Всмотрись, пожалуйста, Аня, в эту падающую голову.
- Ты везде увидишь то, чего нет и чего никто не видит,- отвечала брюнетка с самой доброй улыбкой.
- Да, чего никто не хочет видеть, это может быть, но не то, чего вовсе нет. Хочешь, я спрошу вот этого шута, что его занимает в этой картине? Он тут еще прежде меня прилип.
Та, которая называлась Анею, покачала с упреком головою и произнесла:
- Тсс!
- Сделай милость, успокойся, не забывай, что он ничего этого не понимает.
Дамы вышли налево; молчаливый господин посмотрел им вслед, весело улыбнулся и тоже вышел. Они еще раз встретились внизу, получая свои зонтики, взглянули друг на друга и разошлись.
Через две недели после этой встречи известный нам человек стоял, с маленькой карточкой в руках, у дверей омнибусного бюро, близ св. Магдалины. На дворе был дождь и резкий зимний ветер - самая неприятная погода в Париже. Из-за угла Магдалины показался высокий желтый омнибус, на империале которого не было ни одного свободного места.
- Начинается нумер седьмой! - крикнул кондуктор.
Наш луврский знакомый подал свою карточку, вспрыгнул в карету, и полный экипаж тронулся снова, оставив все дальнейшие нумера дрогнуть на тротуаре или греться около раскаленных железных печек бесприютного бюро.
В карете, vis-a-vis Лицом к лицу (франц.) против нового пассажира, сидели две дамы, из которых одна была закрыта густым черным вуалем, а в другой он тотчас же узнал луврскую ундину; только она теперь казалась раздраженной и даже сердитой. Она сдвигала бровями, кусала свои губки и упорно смотрела в заднее окно, где на сером дождевом фоне мелькала козлиная фигурка кондуктора в синем кепи и безобразных вязаных нарукавниках, изобретение которых, к стыду великой германской нации, приписывается добродетельным немкам. Дама, закрытая вуалем, плакала. Хотя густой вуаль и не позволял видеть ни ее глаз, ни ее лица, а сама она старалась скрыть свои слезы, но их предательски выдавало судорожное вздрагиванье неповиновавшихся ее воле плеч. При каждом таком, впрочем, едва приметном движении Дора еще пуще сдвигала брови и сердитее смотрела на стоящую в воздухе мокрядь.
- Это, наконец, глупо, сестра! - сказала она, не вытерпев, когда дама, закрытая вуалем, не удержалась и неосторожно всхлипнула.
Та молча пронесла под вуаль мокрый от слез платок и, видимо, хотела заставить себя успокоиться.
- Неужто и после этих неслыханных оскорблений в тебе еще живет какая-нибудь глупая любовь к этому негодяю! - сердито проговорила Дора.
- Оставь, пожалуйста,- тихо отвечала дама в вуале.
- Нет, тебя надо ругать: ты только тогда и образумливаешься, когда тебя хорошенько выбранишь.
- Извините, пожалуйста,- отнесся к ундине пассажир, севший у Магдалины,- я считаю нужным сказать, что я знаю по-русски.
Дама, закрытая вуалем, сделала едва заметное движение головою, а Дора сначала вспыхнула до самых ушей, но через минуту улыбнулась и, отворотясь, стала глядеть из-за плеча сестры на улицу. По легкому, едва заметному движению щеки можно было догадаться, что она смеется.
Совершенно опустевший омнибус остановился у Одеона. Пассажир от св. Магдалины посмотрел вслед Доре с ее сестрою. Они вошли в ворота Люксембургского сада. Пассажир встал последний и, выходя, поднял распечатанное письмо с московским почтовым штемпелем. Письмо было адресовано в Париж, госпоже Прохоровой, poste restante До востребования (франц.) Он взял это письмо и бегом бросился по прямой аллее Люксембургского сада.
- Не обронили ли вы чего-нибудь? - спросил он, догнав Дору и ее сестру.
Последняя быстро опустила руку в карман и сказала:
- Боже мой! Что я сделала? Я потеряла письмо и мой вексель.
- Вот ваше письмо, и посмотрите, может быть, здесь же и ваш вексель,-отвечал господин, подавая поднятый конверт.
Вексель действительно оказался в конверте, и господин, доставивший дамам эту находку, уже хотел спокойно откланяться, как та, которая напоминала собою ундину или никсу, застенчиво спросила его:
- Скажите, пожалуйста, вы русский?
- Я русский-с,- отвечал незнакомец.
- Скажите, пожалуйста, какая досада!
- Что я русский?
- Именно. Я этого никак не ожидала, и вы меня, пожалуйста, простите,-проговорила она серьезно и протянула ручку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79