- Ни до чего не дошел. Говорю ему:
- А как же вы относитесь... называю, знаете, ему две крайние-то партии.
- Как отношусь? - говорит.
И опять нагнулся к моему уху и шепнул:
- Не верю ни тем, ни другим.
- Так вот вам, Дарья Михайловна, какие высокие и честные-то души относятся к подобным вопросам: боятся, чтобы птицу небесную не ввести в напрасное сомнение, а вы меня спрашиваете о таких вещах, да еще самого решительного ответа у меня о них требуете. Можно сомневаться, можно надеяться, но утверждать... О, боже мой, сколько у людей бывает странной смелости! Я, действительно, человек очень нерешительный, но не думайте, что это у меня от трусости. Чего же мне бояться? У меня только всегда как-то вдруг все стороны вопроса становятся перед глазами и я в них путаюсь, сбиваюсь и делаю бог знает что, бог знает что! Ах, это самое худшее состояние, которое я знаю: это хуже дня перед казнью, потому что все дни перед казнью. Перестанемте об этом говорить, Дарья Михайловна, а то вон опять нас птица слушает. Долинский сделал шаг вперед и поднял с пыльной дороги небольшую серую птичку, за ножку которой волокся пук завялой полевой травы и не давал ей ни хода, ни полета. Дорушка взяла из рук Долинского птичку, села на дернистый край дорожки и стала распутывать сбившуюся траву. Птичка с сомлевшей ножкой тихо лежала на белой руке Доры и смотрела на нее своими круглыми, черными глазками.
- Как бьется ее бедное сердечко! - проговорила Дора, шевеля мелкие перышки пташки и глядя в розовый пушок под ее крылышками.
- Милая! - сказала она, поцеловала птичку в головку, приложила ее к своей шейке и пошла к городу. Минут десять они шли в совершенном молчании; на дворе совсем сырело; Дорушка принималась несколько раз все страстнее и страстнее целовать свою птичку. Дойдя до старого, большого каштана, она поцеловала ее еще раз, бережно посадила на ветку и подала руку Долинскому.
- Нестор Игнатьич,- сказала она ему, идучи по пустой улице,- знаете, чтоб вам расстаться с вашими днями перед казнью, вам остается одно - найти себе любовь до слез.
- Полноте шутить, Дарья Михайловна, я ничего не желаю находить и не умею находить.
- А вот птиц же на дорогах находите. Это тоже ведь не всякому случается.
Глава девятая
ПОВТОРЕНИЕ ЗАДОВ
У Жервезы Дора и Долинский более не были, прогулки их снова ограничивались холмом над заливом.
Всякий вечер они сидели на этом холмике, и всякий вечер им было так хорошо и приятно.
Как ни коротки были между собой Дора и Долинский, но эти вызываемые Дорою рассказы о прошлом, раскрывая перед нею еще подробнее внутренний мир рассказчика, давали ее отношениям к нему новый, несколько еще более интимный характер.
- Послушайте, Нестор Игнатьич! - сказала раз Даша, положив ему на плечо свою руку,- расскажите мне, мои милый, как вы любили и как вас любили?
- Бог знает, что это вы выдумываете, Дора?
- Так расскажите. Мне очень хочется найти ключ к вашей душевной болезни.
- Забыл уж я, как я любил.
- Э! Врете!
- Право, забыл.
- Забвенья нет.
- Кто ж это вам сказал, что забвенья нет?
- Я вам это говорю.
Нестор Игнатьич молчал, и Даша молчала и дулась.
- Ну, перестаньте дуть свои губки, Дора! Что вам рассказать?
- Как вы любили первый раз в жизни.
Долинский рассказал свою почти детскую любовь к какой-то киевской кузине. Дора слушала его, не сводя глаз, и когда он окончил, вздохнула и спросила:
- Ну, а как вы любили на законном основании? Долинский рассказал ей в главных чертах и всю свою женатую жизнь.
- Какая гадость! - прошептала Даша и, вздохнув еще раз, спросила:
- Ну, а дальше что было?
- А дальше вы все знаете.
- Вы грустили?
- Да.
- Встретились с нами?
- Да.
- И счастливы?
- И счастлив.
Даша задумчиво покачала головкой.
- Что? - спросил ее Долинский.
- Так, ключ найден! - чуть слышно уронила Дора.- А как вы думаете,-начала она, помолчавши с минуту,- верно это так вообще, что хорошего нельзя не полюбить?
- Что хорошее? Есть польская пословица, что не то хорошо, что - хорошо, а то хорошо, что кому нравится.
- Я вам говорю, что хорошего нельзя не любить; ну, пожалуй, того, что нравится.
- К чему же вы это говорите?
- Ни к чему! К тому, что если встречается что-нибудь очень хорошее, так его возьмешь да и полюбишь, ну, понимаете, что ли?
- Да...
- Да, я думаю, что да.
Произошла пауза, в течение которой Даша все думала, глядя в небо, и потом сказала:
- Знаете что, Нестор Игнатьич? Мне кажется, что паши сравнения сердца с монетой никуда не годятся.
- Я это уж вам говорил.
- С чем же его сравнить?
- Много есть этих сравнений, и все они никуда не годятся.
- Ну, а, например, с чем можно еще сравнить сердце?
- С постоялым двором,- смеясь, отвечал Долинский.
- Гадко, а похоже, пожалуй.
- А, пожалуй, и непохоже,- отвечал Долинский.
- Один постоялец выедет, другому есть место.
- А другой раз и пустой двор простоит.
- Нет, и это не годится. Не верю я, не верю, чтобы можно было жить без привязанности.
- Бывает, однако.
- Вы помните эти немецкие, кажется, стихи...
- Какие?
- Ну, знаете, как это там: Юпитер посылал Меркурия отыскать никогда не любивших женщин?
- Я даже этого никогда не читал.
- То-то вот и есть; а я это читала.
- Что ж, Меркурий отыскал?
- Трех!
- Только-то?
- Да-с, и эти три, знаете, кто были? Три фурии! - протяжно произнесла Даша, подняв вверх пальчик.
- Ведь это только написано.
- Да, но я этому верю и очень боюсь этакого фуриозного сообщества.
- Вы с какой же это стати?
- А если Юпитеру после моей смерти вздумается еще раз послать Меркурия и он найдет уж четырех.
- Еще полюбите и как полюбите.
- Нет уж, кажется, поздно.
- Любить никогда не поздно.
- Вот за это вы умник! Люди жадны уж очень. Счастье не во времени. Можно быть немножко счастливым, и на всю жизнь довольно. Правда моя?
- Конечно, правда.
- Какое у нас образцовое согласие!
- Не о чем спорить, когда говорят правду.
- А ведь я бы могла очень сильно любить.
- Кто ж вам мешает? Разборчивы очень.
- Нет, совсем не то. По-моему любить, значит... любить, одним словом. Не героя, не рыцаря, а просто любить, кто по душе, кто по сердцу - кто не по хорошу мил, а по милу хорош.
- Ну-с, я опять спрошу: за чем же дело стало?
- А если "законы осуждают предмет моей любви"? - улыбаясь, продекламировала Даша.
- Но, кто - о, сердце! может противиться тебе? - отвечал Нестор Игнатьич, продолжая речитативом начатую Дашей песню.
- Помните, как это сказано у Лермонтова:
Но сердцу как ума не соблазнить?
И как любви стыда не победить?
Любовь для неба и земли - святыня,
И только для людей порок она!
То скотство, то трусость... бедное ты человечество! Бедный ты царь земли в своих вечных оковах!
- Вы сегодня, Дорушка, все возвышаетесь до пафоса, до поэзии.
- Нестор Игнатьич! Прошу не забываться! Я никогда не унижалась до прозы.
- Виноват.
- То-то.
Даша замолчала и, немного подождавши, сказала:
- Ну, смотрите, какие штучки наплетены на белом свете! Вот я сейчас бранила людей за трусость, которая им мешает взять свою, так сказать, долю радостей и счастья, а теперь сама вижу, что и я совсем неправа. Есть ведь такие положения, Нестор Игнатьич, перед которыми и храбрец струсит.
- Например, что ж это такое?
- А вот, например, сострадание, укор совести за чужое несчастье, за чужие слезы.
- Скажите-ка немножко пояснее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79