Иногда мы стояли на причале, смотрели вслед какому-нибудь пароходу и гадали, где он уже плавал и какие плавания ему еще предстоят. Я любила думать о большом, широком мире. Или сидеть на пароме, качаясь на волнах, пока кто-нибудь не кликал переправу. Эльба может быть спокойной, дружелюбной, а может быть и злым врагом. Мы очень внимательно наблюдали за колебаниями в ее настроении и руководствовались ими. Когда дело идет к сбору урожая, крестьянин следит за облаками, а мы смотрели на уровень воды, когда таял снег. Если вода прибывала с .каждым часом, причал надо было переносить все выше и выше, пока он не подходил к порогу нашего дома. Я стояла у плиты и пекла картофельные оладьи прямо со своей кожаной сумкой на плече, а билеты продавала через окно. Так бывало три-четыре дня в году — каждую минуту вода грозила перелиться через порог,— и тогда мы смеялись сами над собой. Обычно же в дождь и солнце, зимой и летом я проводила время под открытым небом, это были томительные и однообразные часы. Муж и отец меняли друг друга у руля, у меня замены не было. Всегда по их знаку я отвязывала канат от сваи, последней вспрыгивала на паром и первой — на землю и снова привязывала канат к свае, теперь уже на другом берегу,— и так с утра до вечера. То же самое всю свою жизнь делала моя мать, теперь она лежала больная и не могла больше работать.
Запахи, сырость, ледяные утренние туманы над Эльбой не каждому на пользу. Вода затхлая и год от года становится все грязнее. Видишь, как проплывают отбросы, грязь, пуки волос, бумага, нефтяные пятна. Река выбрасывает все это на берег, печет солнце, гниют мертвые рыбины и крабы, над ними роятся мухи, от одного взгляда тошно становится. Моя мать очень страдала от этого. Она говорила иногда о сыром земляном запахе, который несет Эльба, тогда у нее подергивались губы, и я точно знаю, что она имела в виду. Потому что земляного здесь ничего не было, в лучшем случае — могила, которую нам вскорости предстояло вырыть для нее в трех километрах от реки.
Она всегда старалась угодить своему мужу, моему отцу, и повторяла его сдова. А он всю свою жизнь дрожал над куском гнилого дерева, над паромом, который никогда ему не принадлежал. Утром он был его первой,
1 вечером последней мыслью, ночами его преследовал один и тот же кошмар, словно кто-то зовет его с противоположного берега. Из-за постоянного страха не суметь выполнить свой долг, как он это называл, он едва осмеливался спать, потому что когда-то хозяину пожаловались на то, что слишком долго ждали перевоза. С тех пор отцу всегда казалось, что нашему существованию что-то угрожает, он вечно жаловался, молился и прямо-таки надрывался от усердия. Паром стал центром вселенной, а помещик, которому он принадлежал,— богом. В этих четырех стенах из перевоза сделали религию. Я была молода и глупа и на все говорила «да» и «аминь». Йоханнес не говорил ничего; он и думать не осмеливался о том, что произойдет с нами, если нас отсюда прогонят, и честно старался быть хорошим перевозчиком.
Изо дня в день я наблюдала его за работой. Он становился чужим, недосягаемым, как только оказывался на пароме. Левую руку он клал на руль, а обрубком правой руки отдавал приказы, сигналы причалить и отчалить, совершенно ненужные, ведь я давно могла бы все делать даже во сне. Но отец точно так же командовал мною, а Йоханнес хотел на него походить; он даже подражал его движениям, сначала угловато и неловко, а позже с блестящей самоуверенностью. Деловитый и углубленный в себя, он действовал на перевозе, не обращая ни малейшего внимания на людей, следя только за канатом, который перерезал водную поверхность, и волновался всякий раз, когда паром приближался к причалу. Когда паром был причален, он кивал одному-другому из тех, кто заговаривал с ним по Дороге, но глазами уже выискивал новых пассажиров и руль оставлял только в том случае, когда необходимо было что-либо подправить или проверить. Вечером они сидели с отцом, и редко у них заходил разговор о чем-то другом, кроме парома, уровня воды, течения, или они что-то мастерили на пристани. Они исполняли свою службу донельзя серьезно, а однообразнее ее трудно себе что-либо представить. Ведь не каждый же день обрывался канат, и в ледяную воду Йоханнес прыгнул только один раз в жизни. Наши будни были серыми и мрачными, как воды Эльбы. Снова и снова одни и те же люди собирались на пароме. Только во время отпусков иной раз появлялось несколько незнакомых людей, на которых любопытно было взглянуть. Я вспоминала, каким был Йоханнес, когда мы
познакомились, во что же он превратился за это время.
Вместе со своим красивым костюмом он как бы снял и свою молодость. Еще в день нашей свадьбы он ходил с гордо поднятой головой, хотя его все жалели из-за искалеченной руки. Но такого парня, как он, это не могло выбить из седла, и наверняка он мечтал тогда и о танцах, и о кружке пива в праздничный день. Я помню, он что-то шептал мне о путешествии по Эльбе, вниз или вверх по течению, чего мне и самой очень хотелось. Да, было бы наверняка лучше, если бы мы покинули нашу лачугу, но не на несколько недель, а надолго, навсегда. Далеко от Эльбы, от парома, где-нибудь в широком мире нужно было искать свое счастье, а здесь нам было слишком тесно. Моя мать сказала незадолго до смерти: «Теперь будет посвободнее». Может быть, зловонные туманы над Эльбой и не были настоящей причиной ее смерти, может быть, она хотела уступить место ребенку, которого я ждала. Ради куска хлеба мы надрывались на работе, а нам не хватало даже воздуха, даже своей постели никто не имел. Теснота делала нас тупыми и мелочными.
Мне не хотелось верить, но я снова и снова убеждалась в том, что Йоханнеса гораздо больше заботит этот злосчастный паром, чем я, мои родители или он сам. Подобные вещи замечаешь не сразу. Мы были чужими, когда поженились. И едва миновал год нашей совместной жизни и я родила ребенка, мне уже стало ясно, что я остаюсь с этим мужчиной только из чувства долга и никогда не буду с ним счастлива. В первую зиму после свадьбы— с горечью поняла я — он прыгнул в ледяную воду только по одной причине: спасти паром, средство нашего существования. Как человек совестливый, он принес себя ему в жертву. Он слишком жадно впитал в себя религию моего отца. Разве беда в том, что у него была искалечена рука? Искалеченная душа, сердце, биться которое заставляли только деньги, — вот из-за чего нашему счастью пришел конец.
С парома и с причала далеко вниз по течению открывался широкий вид на пустошь, по-новому расцвеченную в каждое время года, изо дня в день здесь бывали знакомые и незнакомые люди, большинство из них приносили новости. Иной, правда, и «спасибо» не скажет, а плату дает как чаевые. А для меня ничего не могло быть хуже. Я была молодая и горячая, в голове у меня сотня-
ми рождались желания и планы. При однообразной работе, в часы затишья на перевозе меня не покидали беспокойные мысли. Я не видела смысла существования в том, в чем видел его Йоханнес.
Седьмого апреля 1932 года в этом доме появилась на свет девочка. Мы назвали ее Аннетой. По случаю крестин я устроила небольшое торжество и просила отца и мужа хотя бы в этот день поставить паром на прикол. Но они не выполнили мою просьбу. До самой последней минуты Йоханнес стоял у руля, а потом его сменил отец, вместо того чтобы сопровождать нас к церкви.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40