Приходили соседи посмотреть на девочку. Лишь считанные минуты он провел наедине с Аней. Он думал о Виктории, прекрасно сознавая: нет, она не умерла, для меня и моей дочери она отнюдь не умерла.
Так он и сказал, когда в институте потребовали объяснений. Ему пришлось отвечать перед деканом, потому что его отсутствие было замечено и пошли слухи о бегстве Виктории. Он признал, что ему было известно о побеге, и совершенно безразлично отнесся к тому, что этим признанием положил конец своей учебе.
— Поеду в Доббертин,— сказал он,— я и так туда собирался.
«Два года Ганс Рихтер должен проходить проверку на производстве,— гласило решение об исключении из института,— потом он получит право снова подать заявление».
Когда Ганс начал работать в Доббертине, были уложены первые километры труб, залиты первые фундаменты; стены электростанции, которую через три года пришлось расширять, а через десять лет заменять новой, лишь чуточку возвышались над сухими соснами на краю строительной площадки. Новый город и гигантский химический завод росли по фантастическому плану, для которого Виктория сделала кучу чертежей. Файт, партийный секретарь стройки, пожал Гансу руку и ни словом не вспомнил о Лейпциге, Дюбеке и свадьбе, в последний раз объединившей всех их. Дюбек исчез. Виктория жила в «потустороннем мире», и Ганс отнюдь не обольщался, что заменит ее в Доббертине.
— Я хотел бы устроиться истопником,— сказал он. Файт согласно кивнул и позвонил на электростанцию.
«Герр истопник, пора тебе наконец взяться за учебу»,— говорила Виктория на свадьбе у Файта. Но в Доббертине как раз срочно требовались истопники.
В тесной барачной комнатушке, куда Файт направил Ганса, стояли три койки, три узких шкафа, стол и три стула. Лабуда, широкоплечий и темноволосый двадцатитрехлетний монтер, в первый же день сказал Гансу, да и позже то и дело повторял:
— Я здесь добровольно, прошу иметь в виду.
А Шпут, специалист по подземным работам из Верни-героде, вечно что-то выпиливал, шлифовал и сколачивал из кусочков фанеры, каждый вечер мастерил кораблики, модели самолетов и всякий раз принимался стучать молотком еще сильнее, когда Ганс входил в барак. Шпут его даже не удостаивал взглядом, а в конце недели сразу после окончания смены исчезал — уезжал к жене и трем детям.
— Виктория Линднер , тоже была здесь добровольно,— заметил Лабуда в одно из воскресений, оставшись наедине с Гансом, и захохотал, рассматривая в зеркальце свое намыленное лицо.— Она вон там работала, в зеленом бараке. Плохо дело!
— Да,— согласился Ганс.
Барак тогда недавно выкрасили снаружи и внутри зеленой краской. Со всех сторон несло краской и смолой, а под окном грузовики поднимали тучи песка. Однажды Виктория сказала Гансу: «У нас на стройке царит эстетика роста, ее можно или любить, или ненавидеть».
Лабуда заметил:
— Она ненавидела грязь и бежала в романтику. — Что ты имеешь в виду?
— Зерран.
— Зерран? — удивился Ганс, словно никогда о нем и не слышал.
— У меня есть мотоцикл, мы с ней разок съездили туда,— мимоходом заметил Лабуда, стер с лица мыло и еще долго шумно отфыркивался над умывальником. Затем он принялся энергично растирать затылок, взбудоражив целую флотилию, которую Шпут подвесил на лесках,— ганзейские военно-торговые корабли, пиратские шхуны, учебное судно «Вильгельм Пик», атомный ледокол и пароходы, курсирующие по Эльбе.
Ганс поймал мельтешивший перед глазами трехмачтовый кораблик, задев при этом парившие над кораблями модели самолетов, покорителей небес,— четырехмоторные, реактивные. Он думал о Виктории, ее мечтах о дальних странах, вслух же произнес:
— Она ничего не рассказывала о вашей поездке в Зерран.
— Ну и что? Тоже мне событие, и все-таки...— Лабуда пожал плечами.
— Все-таки?
— Зерран много для нее значил.
— Она так сказала?
— Черт, это было зимой.— Лабуда бросил полотенце в шкаф.—Я чуть не отморозил ноги, дожидаясь ее. А она бродила вокруг озера. Там один лед кругом, понимаешь?
— Понимаю,— сказал Ганс.
Лабуда надел белую рубашку и завязал галстук.
— Я тогда все спрашивал себя: что с ней происходит? — Он вызывающе взглянул на Ганса.— Если ты знал, что с ней творится, ты не должен был ни за что отпускать ее.
— Всего я не знал,— ответил Ганс.
— Но о том, что она собирается бежать, ты же знал? Ганс кивнул. Он не мог удержать ее. Никто не мог.
А начался побег еще в Зерране.
— Наши пути,— сказал он,— разошлись в Зерране. Лабуда тщательно причесывался перед зеркалом. Он
обернулся, словно желая еще что-то добавить, потом вдруг быстро направился к двери и, не попрощавшись, исчез. Вернулся он лишь поздно ночью, разбудил Ганса, присел на койку и сказал:
— Черт побери, ты не смел ее отпускать! Ведь она приехала сюда добровольно.
Во сне Гансу слышался треск мотоцикла Лабуды. Зерран был занесен снегом, дорогу на Доббертин расчищали и вчера, и сегодня. Озеро, конечно, замерзло. А Виктория отважилась в ледяную январскую стужу идти, увязая в снегу, скользя по льду,— все равно, по зрелом размышлении или под влиянием минутного порыва. Он никогда не умел удержать ее. И на лыжах она бешено мчалась вниз с крутых склонов, падала, вскакивала на ноги и уходила все дальше и дальше.
— Там, на Западе, она пропадет,— сказал Лабуда. Для него она была ребенком, который танцевал на льду, не подозревая, что в любую минуту может провалиться в воду. Тогда, в Зерране, он разглядел ее на другом берегу и крикнул: «Остановись!» А она только весело засмеялась, когда, желая удержать ее, он помчался на мотоцикле сквозь вмерзшие в хрупкий прибрежный лед камыши. И все это ничего не значило по сравнению с тем, другим миром, тоже блестящим, зеркально-гладким и хрупким, где она могла танцевать теперь.
— Я,— сказал Лабуда, растирая замерзшее лицо,— я бы не смог вот так спокойно лежать, закрыв глаза, и спать.
Ганс взял сигарету, которую Лабуда бросил ему на койку, закурил и вспомнил снег за окном, солнце над Зер-ранским озером и быстро гонимые ветром дождевые облака. Он мало знал о том зимнем дне в Зерране и о другом мире, куда убежала Виктория. Да, он прижимал к ее лбу носовой платок, когда она упала с велосипеда, веря, что так можно удержать в ней жизнь.
— Когда-нибудь она -вернется,— сказал он и подумал: «Она заберет ребенка. Хотя бы из-за ребенка (он на это надеялся) она вновь прочно станет на ноги. И если
не найдется там, в другом мире, человека, который своей рукой сумеет удержать в ней жизнь, тогда она сама удержит ее собственными руками».— Нет, она не пропадем-сказал Ганс.— Она останется такой же, какой была всегда, и к нашему миру она принадлежит ровно настолько, насколько всегда к нему принадлежала.— Он сделал на этом особый упор, но в душе уже сомневался, что Виктория осталась такой, какой он ее помнил.
12. Два дня шел снег, движение рабочих поездов грозило прекратиться, даже состав с углем застрял в снегу. В пятницу вечером строителям пришлось еще раз выйти из бараков, чтобы расчистить дорогу до нетопленого клуба— два километра! Они проклинали Файта, не пожелавшего перенести партсобрание. Уже за полночь сто двадцать членов партии подняли, голосуя, закоченевшие руки и объявили Гансу Рихтеру выговор за «индифферентное отношение» к побегу Виктории. После собрания Лабуда сказал ему:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40