Сотни километров пути от Лейпцига до Доббертина увеличились в несколько раз, но для Виктории победа в этом мире уже ничего не значила.
— Разве мир, к какому мы стремимся, не важнее твоей победы? — спросил Ганс.
— То и другое одинаково важно,— ответила она.— Человек живет только раз, нас так учили. Он должен сполна использовать время, отпущенное ему на земле.
Длинные черные волосы Виктории заколоты небрежно. Да, ее одежда, ее манеры должны здесь бросаться в глаза. И он спросил себя: неужели она вопреки всему надеялась однажды стать победительницей еще где-то? Ей было тяжело идти по допотопной ухабистой мостовой, и все же она не взяла его под руку — гордость не позволила. Они разошлись, словно чужие, прищурив глаза, потому что солнце пекло немилосердно. Они все сказали друг другу, договорились и о ребенке.
— Я заберу Аню,— заявила она.
Это было совершенно естественно: ребенок принадлежал матери. Так принято в обоих мирах. У матери, родившей ребенка, прав было больше. Так обстояло дело в тот день.
На просеке между соснами у барака они подали друг другу руки.
— А теперь, пожалуйста, уходи,— сказала она.— Поверь, планы ужасно занудливые.
А потом добавила, что надеется, он-де не поломает ее расчеты, то есть будет молчать, пока она не окажется за границей. Так он стал сообщником, соучастником. Она здесь получила образование, а теперь бежала. Конечно, новый город обойдется без нее. А Аня? Он смотрел вслед матери своего ребенка, молчал, дал ей уйти.
— Прощай,— послышался далекий голос.
— Ты сама заберешь ребенка? — еще спросил он.
Асфальтированный участок дороги вел от узких городских ворот к фундаменту новой фабрики и к баракам. Дорога была достаточно хороша даже для элегантнейших дамских туфелек. И мир был тесен. Кеннеди был еще жив, известие о его смерти пока не облетело мир. Все вокруг жило и дышало. В маленьком голубом замке в нескольких сотнях метров отсюда была Аня, их дочка. Может быть, скоро Виктория бодро и весело подкатит на машине по этой самой все растущей асфальтированной дороге к подъезду дома, где в хороших руках находится Аня.
— Или мы встретимся еще где-нибудь, и ты принесешь ее,— сказала она.— Я па тебя полагаюсь.
Он кивнул, не понимая в эту минуту, что было потеряно и что еще придется потерять. К ребенку он испытывал довольно смутное чувство, он и видел-то его всего два или три раза — счастливый отец, приходящий в дом, где его дочь и еще пятьдесят других детей нашли себе временный приют.
— Прощай! — сказал он.
Виктория пересекла дорогу. Асфальт, нагретый солнцем, размягчился, и каблуки оставляли следы. Дверь барака давно уже закрылась, а он все смотрел на нее. Потом проехал самосвал с цементом, и Гансу пришла в голову смешная мысль, что достаточно нескольких резиновых шин, чтобы уничтожить всякий след молодой проектировщицы, которая год назад, полная надежд, приехала сюда.
— Вот теперь-то и начнется жизнь,— сказала она, садясь в поезд, отправлявшийся в Доббертин.— Устроюсь
там, рожу ребенка, построю фабрику и посажу яблоню. А он крепко пожал ей руку и крикнул вслед уходящему поезду:
— Второе дерево посажу я, а третье — наш ребенок.
10. Через несколько недель он написал матери: «Виктория теперь на Западе, позже она заберет ребенка».
Мать ответила: «Она не смеет забирать ребенка. Ты должен взять его к себе».
В Лейпциге он несколько лет жил на квартире. В комнате хватало места лишь для кровати, шкафа, стола и двух стульев. Целыми днями он пропадал в институте или в библиотеке, возвращаясь обычно поздно вечером. Хозяйка, брюзгливая вдова почтового советника, не любила, когда Ганс включал радио или приводил друзей. Она шумно орудовала в кухне, чертыхаясь, топала по коридору, грозила отказать ему от квартиры, отравляя и без того редкие свободные часы. Ганс обрисовал все это своей матери и намекнул, что ему трудновато пришлось бы с ребенком даже в более благоприятных условиях.
«Пока я не вижу иного выхода, кроме как оставить девочку в Доббертине, ведь в Доме ребенка за ней хороший уход»,— писал он в конце письма.
Но мать не успокоилась и одно за другим слала ему письма-напоминания.
«Мать, бросающая ребенка на произвол судьбы,— вообще не мать, да и отец, который не заботится о малыше, тоже не отец,— писала она.— Вот представь себе: я бы тебя сдала в какой-нибудь дом, а сама уехала, скажем, за границу, не зная, смогу ли вернуться. Нет, ты всего раз несколько часов был в детдоме, когда я работала привратницей, потому что отец получал мало и я хотела немного подзаработать. Ты тогда прямо зашелся от крика, пришлось срочно послать за мной. Я мыла лестницы и таскала тебя с собой по этажам, глаз с тебя больше не спускала. Да и теперь места себе не нахожу, если не знаю, что ты делаешь, и боюсь, как бы чего не случилось. Итак, ты немедленно уладишь все с ребенком. Ты даже не представляешь, какое счастье иметь ребенка рядом, несмотря на все хлопоты».
Ганс не знал, как быть, не отвечал на письма и пошел узнать насчет места в яслях в Лейпциге.
— А мать ребенка? — спросили у него.— Она работает? У вас есть ходатайство с места ее работы?
Виктория присылала из Кёльна яркие открытки, бандероли с одеждой и куклами для Ани, нейлоновые рубашки и даже коричневые вельветовые брюки для него.
— Западногерманские брюки,— сказала одна студентка, Хельга, когда он явился в них на лекцию. Он часто сидел с Хельгой в библиотеке, и она знала об Ане и Виктории.— Почему ты раз навсегда не порвешь с ней?— спросила она на сей раз. Он пожал плечами, а Хельга убеждала его покончить с этой историей.— Виктория должна вернуться и позаботиться о своем ребенке,— возмущалась она.— Или она умерла — для нашего государства, для ребенка и для тебя тоже.
Долгое молчание Ганса вывело из себя его мать. Она прислала телеграмму: «Приеду в Лейпциг, если тотчас же не сообщишь, как обстоит дело с ребенком».
Он написал ей длинное письмо, оканчивавшееся так: «Речь ведь идет не только о ребенке, но и о Виктории и обо мне, поэтому я не хочу в спешке принять нелепое решение».
В ответ пришла срочная открытка: «Обсудим это лучше всего вдвоем, приеду в четверг к обеду».
Он тут же помчался на почту и телеграфировал: «На этой неделе у меня экзамены».
Безрезультатно. Мать отправила ему срочную телеграмму с лаконичным требованием: «Встречай и отпросись на день».
Он ждал ее на вокзале и еще издали услышал:
— Залезай скорее в вагон, поедем прямо в Доббер-тин, в Нойштрелице сделаем пересадку, билет купишь в поезде.
Мать, полная, нервная, с больным сердцем, несмотря на свои шестьдесят пять лет, строила множество планов, хотела во всем принимать участие, помогать, во все вмешиваться. И всегда страшно волновалась по любому поводу. Ганс попытался ее успокоить:
— Мама, поверь, за ребенком хороший уход.
— Глупости,— сказала она и в Доббертине сразу заторопилась в «замок», в большие залы, где стояли детские кроватки.
Десятки ребячьих лиц, едва заметные светлые и темные волосики на головках, плаксивые и радостные детские голоса, протянутые ручки. Старая женщина то и дело останавливалась, растерянно озираясь. Малышам не было и года; девочки и мальчики — дети незамужних
матерей, поссорившихся родителей либо молодых супругов, работавших на огромной стройке и нетерпеливо ожидавших воскресений, когда можно провести часок у кроватки или взять ребенка с собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
— Разве мир, к какому мы стремимся, не важнее твоей победы? — спросил Ганс.
— То и другое одинаково важно,— ответила она.— Человек живет только раз, нас так учили. Он должен сполна использовать время, отпущенное ему на земле.
Длинные черные волосы Виктории заколоты небрежно. Да, ее одежда, ее манеры должны здесь бросаться в глаза. И он спросил себя: неужели она вопреки всему надеялась однажды стать победительницей еще где-то? Ей было тяжело идти по допотопной ухабистой мостовой, и все же она не взяла его под руку — гордость не позволила. Они разошлись, словно чужие, прищурив глаза, потому что солнце пекло немилосердно. Они все сказали друг другу, договорились и о ребенке.
— Я заберу Аню,— заявила она.
Это было совершенно естественно: ребенок принадлежал матери. Так принято в обоих мирах. У матери, родившей ребенка, прав было больше. Так обстояло дело в тот день.
На просеке между соснами у барака они подали друг другу руки.
— А теперь, пожалуйста, уходи,— сказала она.— Поверь, планы ужасно занудливые.
А потом добавила, что надеется, он-де не поломает ее расчеты, то есть будет молчать, пока она не окажется за границей. Так он стал сообщником, соучастником. Она здесь получила образование, а теперь бежала. Конечно, новый город обойдется без нее. А Аня? Он смотрел вслед матери своего ребенка, молчал, дал ей уйти.
— Прощай,— послышался далекий голос.
— Ты сама заберешь ребенка? — еще спросил он.
Асфальтированный участок дороги вел от узких городских ворот к фундаменту новой фабрики и к баракам. Дорога была достаточно хороша даже для элегантнейших дамских туфелек. И мир был тесен. Кеннеди был еще жив, известие о его смерти пока не облетело мир. Все вокруг жило и дышало. В маленьком голубом замке в нескольких сотнях метров отсюда была Аня, их дочка. Может быть, скоро Виктория бодро и весело подкатит на машине по этой самой все растущей асфальтированной дороге к подъезду дома, где в хороших руках находится Аня.
— Или мы встретимся еще где-нибудь, и ты принесешь ее,— сказала она.— Я па тебя полагаюсь.
Он кивнул, не понимая в эту минуту, что было потеряно и что еще придется потерять. К ребенку он испытывал довольно смутное чувство, он и видел-то его всего два или три раза — счастливый отец, приходящий в дом, где его дочь и еще пятьдесят других детей нашли себе временный приют.
— Прощай! — сказал он.
Виктория пересекла дорогу. Асфальт, нагретый солнцем, размягчился, и каблуки оставляли следы. Дверь барака давно уже закрылась, а он все смотрел на нее. Потом проехал самосвал с цементом, и Гансу пришла в голову смешная мысль, что достаточно нескольких резиновых шин, чтобы уничтожить всякий след молодой проектировщицы, которая год назад, полная надежд, приехала сюда.
— Вот теперь-то и начнется жизнь,— сказала она, садясь в поезд, отправлявшийся в Доббертин.— Устроюсь
там, рожу ребенка, построю фабрику и посажу яблоню. А он крепко пожал ей руку и крикнул вслед уходящему поезду:
— Второе дерево посажу я, а третье — наш ребенок.
10. Через несколько недель он написал матери: «Виктория теперь на Западе, позже она заберет ребенка».
Мать ответила: «Она не смеет забирать ребенка. Ты должен взять его к себе».
В Лейпциге он несколько лет жил на квартире. В комнате хватало места лишь для кровати, шкафа, стола и двух стульев. Целыми днями он пропадал в институте или в библиотеке, возвращаясь обычно поздно вечером. Хозяйка, брюзгливая вдова почтового советника, не любила, когда Ганс включал радио или приводил друзей. Она шумно орудовала в кухне, чертыхаясь, топала по коридору, грозила отказать ему от квартиры, отравляя и без того редкие свободные часы. Ганс обрисовал все это своей матери и намекнул, что ему трудновато пришлось бы с ребенком даже в более благоприятных условиях.
«Пока я не вижу иного выхода, кроме как оставить девочку в Доббертине, ведь в Доме ребенка за ней хороший уход»,— писал он в конце письма.
Но мать не успокоилась и одно за другим слала ему письма-напоминания.
«Мать, бросающая ребенка на произвол судьбы,— вообще не мать, да и отец, который не заботится о малыше, тоже не отец,— писала она.— Вот представь себе: я бы тебя сдала в какой-нибудь дом, а сама уехала, скажем, за границу, не зная, смогу ли вернуться. Нет, ты всего раз несколько часов был в детдоме, когда я работала привратницей, потому что отец получал мало и я хотела немного подзаработать. Ты тогда прямо зашелся от крика, пришлось срочно послать за мной. Я мыла лестницы и таскала тебя с собой по этажам, глаз с тебя больше не спускала. Да и теперь места себе не нахожу, если не знаю, что ты делаешь, и боюсь, как бы чего не случилось. Итак, ты немедленно уладишь все с ребенком. Ты даже не представляешь, какое счастье иметь ребенка рядом, несмотря на все хлопоты».
Ганс не знал, как быть, не отвечал на письма и пошел узнать насчет места в яслях в Лейпциге.
— А мать ребенка? — спросили у него.— Она работает? У вас есть ходатайство с места ее работы?
Виктория присылала из Кёльна яркие открытки, бандероли с одеждой и куклами для Ани, нейлоновые рубашки и даже коричневые вельветовые брюки для него.
— Западногерманские брюки,— сказала одна студентка, Хельга, когда он явился в них на лекцию. Он часто сидел с Хельгой в библиотеке, и она знала об Ане и Виктории.— Почему ты раз навсегда не порвешь с ней?— спросила она на сей раз. Он пожал плечами, а Хельга убеждала его покончить с этой историей.— Виктория должна вернуться и позаботиться о своем ребенке,— возмущалась она.— Или она умерла — для нашего государства, для ребенка и для тебя тоже.
Долгое молчание Ганса вывело из себя его мать. Она прислала телеграмму: «Приеду в Лейпциг, если тотчас же не сообщишь, как обстоит дело с ребенком».
Он написал ей длинное письмо, оканчивавшееся так: «Речь ведь идет не только о ребенке, но и о Виктории и обо мне, поэтому я не хочу в спешке принять нелепое решение».
В ответ пришла срочная открытка: «Обсудим это лучше всего вдвоем, приеду в четверг к обеду».
Он тут же помчался на почту и телеграфировал: «На этой неделе у меня экзамены».
Безрезультатно. Мать отправила ему срочную телеграмму с лаконичным требованием: «Встречай и отпросись на день».
Он ждал ее на вокзале и еще издали услышал:
— Залезай скорее в вагон, поедем прямо в Доббер-тин, в Нойштрелице сделаем пересадку, билет купишь в поезде.
Мать, полная, нервная, с больным сердцем, несмотря на свои шестьдесят пять лет, строила множество планов, хотела во всем принимать участие, помогать, во все вмешиваться. И всегда страшно волновалась по любому поводу. Ганс попытался ее успокоить:
— Мама, поверь, за ребенком хороший уход.
— Глупости,— сказала она и в Доббертине сразу заторопилась в «замок», в большие залы, где стояли детские кроватки.
Десятки ребячьих лиц, едва заметные светлые и темные волосики на головках, плаксивые и радостные детские голоса, протянутые ручки. Старая женщина то и дело останавливалась, растерянно озираясь. Малышам не было и года; девочки и мальчики — дети незамужних
матерей, поссорившихся родителей либо молодых супругов, работавших на огромной стройке и нетерпеливо ожидавших воскресений, когда можно провести часок у кроватки или взять ребенка с собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40