Нет, я уважаю тебя, кое-что мне не по душе, да. Но ты слишком близко все принимаешь к сердцу». Причин уклоняться от разговора больше не было, и я откровенно сказала о том, что меня давно тревожило. Я ожидала спора и представляла, как брошу к ногам моего мужа кожаную сумку-кассу с бренчащей в ней мелочью, до того я была разочарована в нашей семейной жизни. Когда я уже наговорила много сердитых слов об этом и пора было предложить, как изменить нашу жизнь, то я не знала, что же сказать дальше. Я оказалась в тупике со своей неудовлетворенностью, со своими вопросами без ответов. Где-то нам все равно надо было зарабатывать на хлеб, мы могли делать это здесь, на другие места надеяться не приходилось, тем более человеку с искалеченной рукой, ведь в Германии тогда было пять миллионов безработных. «Мы должны напрячь все силы, чтобы по крайней мере нашему ребенку когда-то жилось лучше,— утешали мы друг друга.— Только тогда наша жизнь имеет какой-то смысл».
И все пошло своим чередом. Мы стали немного лучше понимать друг друга, вместе радовались нашей девочке. Время от времени мы надевали праздничную одежду и шли в гости к кому-нибудь в деревню. Йоханнес стал откровеннее, иногда делился своими мыслями и уже не стучал по столу, когда его друг говорил о политике. Он дажеходил на собрания, и на те, куда его приглашал хозяин,
тоже. Это были нацистские собрания, в то время они собирались всюду, кое-кому очень хотелось, чтобы он вступил в партию и стал казначеем, потому что, как говорили, на него можно положиться. Но его друг решительно возражал против этого: голодным все равно не будет лучше.
Прусскую муштру они испытали в приюте, но ее масштабы там были малы, а Гитлер насадит ее повсюду, в большом и малом. Я вообще не понимала, что верно, а что нет. Только когда уже в тридцать третьем году Гитлер пришел к власти, я слышала, как кто-то сказал мужу: «Ты прозевал момент, когда надо было присоединиться, ты бы вылез из грязи». Тогда я еще была глупа и упрекала Йоханнеса, но он не дал сбить себя с толку, ссылаясь на своего друга, который говорил: «Кто выбирает Гитлера, выбирает войну!»
И действительно, ее приближение чувствовалось. Мы скоро перестали узнавать нашу пустошь. Со всех сторон раздавался грохот и выстрелы. Многие дороги были перерыты или закрыты для проезда, двадцать четыре деревни, как рассказывали, были разрушены до основания, потому что стояли на пути солдат и танков. Наука воевать требовала простора, однако Ферхфельде и наша лачуга остались в целости. И паром ходил от берега к берегу по-прежнему, работы у нас прибавилось. Сотни, тысячи новобранцев жили в казармах; получив увольнительную или отпуск, они стремились как можно дальше уйти от своих офицеров, чтобы не видеть голые нары и учебные плацы. Отец и муж смастерили лодку, которую мы почти ежедневно давали напрокат за хорошие деньги. Солдаты любили в свободное время покататься на лодке, больше всего, конечно, с девушками, а для нас это был прекрасный приработок.
Я легко нашла общий язык с молодыми парнями, некоторые пытались ухаживать за мной, тайком вручали любовные записочки, а то подарки и приглашения. Конечно, тот, кто хотел со мной договориться, получал отказ, но все равно я радовалась и иной раз краснела, как молоденькая дурочка. Муж заметил это и посмеивался, не видя в том ничего худого. Он вышел из себя только один раз, когда в сумерки один унтер-офицер хотел заставить меня глотнуть водки прямо из бутылки. Он не раздумывая выплеснул тому несчастному ведро воды на голову и обругал его с таким бешенствам, что я испугалась, не швырнет ли он, чего доброго, его за борт. Потом я спросила его: «Ханнес, из-за чего ты так разъярился? Из-за того, что он был пьян?» Он отрицательно покачал головой. «Мне эти паразиты и трезвыми противны. Пусть оставят нас в покое. Наша жизнь с их жизнью ничего общего не имеет».
Время было неспокойное. День и ночь скрежетали гусеницы танков, раздавались команды, солдаты маршировали и ревели песни. Во время маневров здесь был настоящий ад, со всех сторон гремело и грохотало, словно мы были на линии фронта. Наш ребенок часто просыпался от испуга и кричал, когда стекла в окнах начинали дрожать. А мы даже внимания не обращали на свистящие вокруг гранаты и сигнальные ракеты. Но когда Аннеле исполнилось шесть лет и пора было отправлять ее в школу, нас охватило беспокойство, потому что к дороге на Ферхфельде примыкала учебная танковая полоса. А эти махины не только вминали в землю кусты дрока, заборы и ели, но и выделывали такие лихие виражи, что никто не мог поручиться за безопасность несмышленого ребенка, заигравшегося у дороги. Поэтому мы не отпускали нашу дочь одну, когда мимо громыхали танки. Йоханнес даже пренебрегал тогда работой на пароме, он приходил в бешенство от одного того, что из-под колес военных грузовиков на ребенка брызгала грязь.
Он чересчур волновался из-за дочери, баловал ее и в конечном итоге был виноват в том, что все вертелось вокруг нее. Если он хотел что-то сказать мне, то делал вид, будто обращается к ребенку. «Сегодня хорошая погода, возьмем напрокат нашу лодку!» Мне бы он этого никогда не предложил, со временем я научилась понимать, когда он использует ее как мост между нами. Иначе и быть не могло, ведь только из-за ребенка мы и остались вместе.
Полтора года Аннеле ходила в школу, а потом началась война. Один офицер, который обычно очень рассудительно толковал с нами, принес эту новость как раз тогда, когда друг Йоханнеса был у нас в гостях. У мужчин завязался спор, а через несколько часов у нас в доме появилась полиция, которая до слова хотела знать содержание спора. «Оставьте меня в покое!» — повторял Йоханнес. Это было его излюбленное выражение. Но время было военное, и полицейские увели его друга с собой. Ему предоставили возможность посидеть и обдумать всю серьезность начавшейся первого сентября войны.
Наше положение вскоре стало донельзя серьезным, потому что английские летчики сбрасывали бомбы на завод, который был замаскирован на пустоши и о котором мы узнали только тогда, когда он вспыхнул ярким пламенем. На наше несчастье после каждого налета его восстанавливали, опять прилетали самолеты и сбрасывали над ним свой груз, а нам в нашей лачуге казалось, что настал конец света. Из-за своего увечья Иоханнес был освобожден от службы, но, наверное, на фронте ему не пришлось бы пережить всего того ужаса, что он пережил здесь. Однажды двум девушкам понадобилось переправиться через Эльбу, несмотря на воздушную тревогу: у них было свидание не то с офицерами, не то с солдатами; Иоханнес не сумел им отказать и повез их. Когда паром был на середине реки, его начали обстреливать с бреющего полета, пули как град сыпались в воду. Иоханнес, пригнувшись, вел паром, который был прикреплен к тросу и потому служил для самолета удобнейшей из всех возможных мишеней. Тогда у него появилась седина в волосах. Паром был продырявлен в шести местах, а одну из девушек только слегка царапнуло пулей.
Перед такими событиями отступили наши маленькие заботы. И будни, которые раньше казались нам такими тяжелыми, теперь представлялись совсем легкими. Саперные части время от времени наводили мосты через Эльбу, и паром становился ненужным, но нас это не волновало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40