До этого мы старались копить деньги.
— Эдвард, копи деньги, — сказала мне Дженни. В моем случае «копить деньги» звучало смешно — я выбелил и оштукатурил две квартиры — это был весь мой заработок за лето, посему Дженни платила за поездку, отчего мне было тошно, хотя и она моя герл-френд, и я — авантюрист, но тошно, лучше иметь свои деньги и ни от кого не зависеть, ни в какой форме.
Полетели мы в Калифорнию с подругой Марфой, у нее тоже был отпуск. Там-то в Калифорнии, при соучастии Марфы и моего приятеля Алешки Славкова — поэта, он в это время жил в штате Мичиган, подрабатывал в издательстве русских книг, и разыгрался последний акт моей и Дженни любовной истории, начавшейся с ошибки.
* * *
Я, иногда воспринимающий свою жизнь как подвиги Геракла или путешествия Одиссея, был доволен, когда после нескольких дней жизни в гигантском Лос-Анджелесе, в депрессивной обстановке огромного и красивого дома Изабэл, которая тогда едва переселилась в Лос-Анджелес, вместе с собаками, больным раком Валентином, Хлоэ и Руди, мы наконец уехали жить в секвойевый лес, на сцену, более подходящую для геракловых подвигов. Отцу и матери Дженни принадлежал замечательный в своем роде кусок теплой калифорнийской земли — секвойевая чаща, и настоящий салун, сто пятьдесят лет тому назад его построили первые калифорнийские лесорубы. В один прекрасный августовский день мы вчетвером ввалились в салун и разместились наверху, в комнатах проституток. Дело в том, что салун все сто пятьдесят лет простоял почти нетронутым, никто его не перестраивал, родители Дженни приезжали сюда раз в пару лет. На первом этаже, так же как и во всех салунах, виденных мной в кино, помещался бар и огромный камин, слева деревянная лестница вела на второй этаж — в комнаты проституток. Очень символично, что в последний раз в моей жизни я выебал крестьянского ангела именно в одной из этих комнат.
Алешку Славкова мы подобрали в Лос-Анджелесе, тотчас после того как взяли в рент идиотски неуклюжую бежевую «тойоту»-обрубок, похожую на кусок мыла и цветом, и формой, воняла она внутри туалетом, и тоже взяли его в лес.
Если вы никогда в своей жизни не были в секвойевом лесу, вам трудно себе представить секвойевый лес. Там царила тьма. Только на небольшую полянку, на которой, собственно, и стоял салун, падало немного солнца; весь остальной участок, осеняемый гигантскими деревьями, находился постоянно в зеленой темноте. По ночам к костру, у которого мы с Алешкой сидели, — там же была и плита, грубо сложенная из камней, — выходили стаями рослые ракуны, в надежде что-нибудь спиздить, и попрошайничали. Если я направлял луч фонаря под ближайшее к костру огромное дерево, — они, вся эта банда, иногда пять или шесть, застывали на месте в своих мехах и лишь сверкали глазами. Если мы не закрывали дверь в кухню, они входили и в ярко освещенную электричеством кухню и, схватив предложенную им еду, грузно убегали. Ночами они топали по крыше. Ракуны мне нравились. Еще жила в секвойевом лесу синяя птица, которую я кормил хлебом и прозвал «джинсовой птицей» — такого невероятно искусственного цвета она была.
В салуне жил ко времени нашего прибытия только Роберт — брат Дженни, вы помните, я впервые встретил его в родительском доме в Вирджинии. Молодой человек этот жил легко и неряшливо и скопил необъятное количество мусора в пластиковых черных мешках. Крысы у него не завелись только потому, наверное, что их бы тотчас пожрали ракуны. Ракуны разгрызали мешки, сваленные горой под деревом вблизи кухни, окрестности салуна напоминали свалку.
Утро для Роберта начиналось в шесть часов. Во всяком случае я, просыпавшийся тоже очень рано, заставал молодого человека сидящим на кухне, возле растопленной уже железной плиты, в зубах у него весело потрескивал утренний джойнт. По мере того как разворачивался день, он курил еще и еще, а к вечеру он варил себе на той же плите вонючий клейстер из галлюцинаторных мексиканских грибов. Иной раз к нему приезжали из близлежащего университетского городка в старых автомобилях его товарищи, и все они, сидя на террасе, выскребывали по очереди свои грибы из котелка алюминиевой ложкой. Чем Роберт питался, остается для меня загадкой. Единственной пищей, которую он употреблял на моих глазах, была морковь, Роберт был вегетарианец. В рефриджерейторе были всегда неистощимые запасы моркови, и из нее Роберт, его друзья, и Дженни, и Марфа выжимали сок, и этот сок пили. Я думаю, десятки килограммов моркови потребили эти безумцы.
Дженни утверждала, что Роберт поедал и наши овощи. «Своих денег у него нет», — сказала Дженни. «Овощи и хлеб», — сказала Дженни, но, может, Дженни и преувеличивала.
Худенький, симпатичный Роберт, с совершенно отсутствующим небесным взглядом, был смирнейшим существом. Правда, что-либо соображать он, по-моему, был способен только по утрам. Когда я открывал рефриджерейтор, чтобы достать оттуда мою утреннюю банку, так начинался мой день, мы с Алешкой пили сильно, Роберт удивленно спрашивал меня: «Пиво, в восемь утра, Эдвард?», и улыбался, и качал головой. Я же, кивая на его неизменный джойнт, говорил: «Джойнт, в восемь утра, Роберт?» и тоже качал головой. Он был очень cool man — этот Роберт, и впоследствии, когда между мной и Дженни начались ссоры и разногласия, он никак не мог понять, почему мы не живем мирно.
— Из-за чего вы все ссоритесь, — сказал он мне как-то утром, — Дженни, ты, Эдвард, волнуетесь. Жили бы спокойно — ведь вам не из-за чего ссориться! Вот я поем грибов, и мне так все хорошо, — знаешь, какой красивый мир… Хочешь грибов, Эдвард? Они дешевые — пять долларов пакетик. Их можно даже выписать по почте…
Роберт был вроде представителем Бога у нас в секвойевом лесу. Он действовал на всех нас примиряюще, но и он не мог, конечно, оградить нас от разделения на два лагеря.
Иногда мне кажется, что, если бы не Алешка, я, может быть, еще не тогда остался бы без Дженни, но, возможно, мне это только кажется. Еще в Лос-Анджелесе, когда мы все четверо оказались в одном автомобиле, я понял, что путешествие будет нелегким. Ни на что у нас не сходились мнения — если я и Алешка хотели провести день у океана, девицы желали ехать в ресторан, а потом пойти в кино… и так далее. Если вы еще добавите к постоянным несогласиям то обстоятельство, что для Алешки Марфа была совсем чужим человеком, и никакого желания ее выебать я у него за все путешествие не замечал, а наши с Дженни сексуальные отношения тоже не приносили нам никакой радости, то можете себе представить, как мы, раздраженные друг другом, чужие, все себя в консервной банке автомобиля чувствовали. К тому же Дженни всегда вела наш кар. Алешка тогда еще не умел водить автомобиль, я сам себе машину бы не доверил, Марфа тоже почему-то машину не водила — посему я и Алешка оказались всецело в руках их коалиции.
Находясь в замкнутом пространстве, мы обнаружили, что у нас все разное. И не потому, что мы с Алешкой были из России, а девки — американки. Нет. В конце концов Алешка говорил по-английски прекрасно, учился себе в тот момент уже в аспирантуре в университете, да я тоже уж и забыл о России больше, чем помнил. Но у девок были свои интересы, у нас — свои.
Например, хэлффуд. Над их пристрастием и верой в хэлффуд мы с Алешкой хохотали и при всяком удобном случае эту их веру высмеивали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87
— Эдвард, копи деньги, — сказала мне Дженни. В моем случае «копить деньги» звучало смешно — я выбелил и оштукатурил две квартиры — это был весь мой заработок за лето, посему Дженни платила за поездку, отчего мне было тошно, хотя и она моя герл-френд, и я — авантюрист, но тошно, лучше иметь свои деньги и ни от кого не зависеть, ни в какой форме.
Полетели мы в Калифорнию с подругой Марфой, у нее тоже был отпуск. Там-то в Калифорнии, при соучастии Марфы и моего приятеля Алешки Славкова — поэта, он в это время жил в штате Мичиган, подрабатывал в издательстве русских книг, и разыгрался последний акт моей и Дженни любовной истории, начавшейся с ошибки.
* * *
Я, иногда воспринимающий свою жизнь как подвиги Геракла или путешествия Одиссея, был доволен, когда после нескольких дней жизни в гигантском Лос-Анджелесе, в депрессивной обстановке огромного и красивого дома Изабэл, которая тогда едва переселилась в Лос-Анджелес, вместе с собаками, больным раком Валентином, Хлоэ и Руди, мы наконец уехали жить в секвойевый лес, на сцену, более подходящую для геракловых подвигов. Отцу и матери Дженни принадлежал замечательный в своем роде кусок теплой калифорнийской земли — секвойевая чаща, и настоящий салун, сто пятьдесят лет тому назад его построили первые калифорнийские лесорубы. В один прекрасный августовский день мы вчетвером ввалились в салун и разместились наверху, в комнатах проституток. Дело в том, что салун все сто пятьдесят лет простоял почти нетронутым, никто его не перестраивал, родители Дженни приезжали сюда раз в пару лет. На первом этаже, так же как и во всех салунах, виденных мной в кино, помещался бар и огромный камин, слева деревянная лестница вела на второй этаж — в комнаты проституток. Очень символично, что в последний раз в моей жизни я выебал крестьянского ангела именно в одной из этих комнат.
Алешку Славкова мы подобрали в Лос-Анджелесе, тотчас после того как взяли в рент идиотски неуклюжую бежевую «тойоту»-обрубок, похожую на кусок мыла и цветом, и формой, воняла она внутри туалетом, и тоже взяли его в лес.
Если вы никогда в своей жизни не были в секвойевом лесу, вам трудно себе представить секвойевый лес. Там царила тьма. Только на небольшую полянку, на которой, собственно, и стоял салун, падало немного солнца; весь остальной участок, осеняемый гигантскими деревьями, находился постоянно в зеленой темноте. По ночам к костру, у которого мы с Алешкой сидели, — там же была и плита, грубо сложенная из камней, — выходили стаями рослые ракуны, в надежде что-нибудь спиздить, и попрошайничали. Если я направлял луч фонаря под ближайшее к костру огромное дерево, — они, вся эта банда, иногда пять или шесть, застывали на месте в своих мехах и лишь сверкали глазами. Если мы не закрывали дверь в кухню, они входили и в ярко освещенную электричеством кухню и, схватив предложенную им еду, грузно убегали. Ночами они топали по крыше. Ракуны мне нравились. Еще жила в секвойевом лесу синяя птица, которую я кормил хлебом и прозвал «джинсовой птицей» — такого невероятно искусственного цвета она была.
В салуне жил ко времени нашего прибытия только Роберт — брат Дженни, вы помните, я впервые встретил его в родительском доме в Вирджинии. Молодой человек этот жил легко и неряшливо и скопил необъятное количество мусора в пластиковых черных мешках. Крысы у него не завелись только потому, наверное, что их бы тотчас пожрали ракуны. Ракуны разгрызали мешки, сваленные горой под деревом вблизи кухни, окрестности салуна напоминали свалку.
Утро для Роберта начиналось в шесть часов. Во всяком случае я, просыпавшийся тоже очень рано, заставал молодого человека сидящим на кухне, возле растопленной уже железной плиты, в зубах у него весело потрескивал утренний джойнт. По мере того как разворачивался день, он курил еще и еще, а к вечеру он варил себе на той же плите вонючий клейстер из галлюцинаторных мексиканских грибов. Иной раз к нему приезжали из близлежащего университетского городка в старых автомобилях его товарищи, и все они, сидя на террасе, выскребывали по очереди свои грибы из котелка алюминиевой ложкой. Чем Роберт питался, остается для меня загадкой. Единственной пищей, которую он употреблял на моих глазах, была морковь, Роберт был вегетарианец. В рефриджерейторе были всегда неистощимые запасы моркови, и из нее Роберт, его друзья, и Дженни, и Марфа выжимали сок, и этот сок пили. Я думаю, десятки килограммов моркови потребили эти безумцы.
Дженни утверждала, что Роберт поедал и наши овощи. «Своих денег у него нет», — сказала Дженни. «Овощи и хлеб», — сказала Дженни, но, может, Дженни и преувеличивала.
Худенький, симпатичный Роберт, с совершенно отсутствующим небесным взглядом, был смирнейшим существом. Правда, что-либо соображать он, по-моему, был способен только по утрам. Когда я открывал рефриджерейтор, чтобы достать оттуда мою утреннюю банку, так начинался мой день, мы с Алешкой пили сильно, Роберт удивленно спрашивал меня: «Пиво, в восемь утра, Эдвард?», и улыбался, и качал головой. Я же, кивая на его неизменный джойнт, говорил: «Джойнт, в восемь утра, Роберт?» и тоже качал головой. Он был очень cool man — этот Роберт, и впоследствии, когда между мной и Дженни начались ссоры и разногласия, он никак не мог понять, почему мы не живем мирно.
— Из-за чего вы все ссоритесь, — сказал он мне как-то утром, — Дженни, ты, Эдвард, волнуетесь. Жили бы спокойно — ведь вам не из-за чего ссориться! Вот я поем грибов, и мне так все хорошо, — знаешь, какой красивый мир… Хочешь грибов, Эдвард? Они дешевые — пять долларов пакетик. Их можно даже выписать по почте…
Роберт был вроде представителем Бога у нас в секвойевом лесу. Он действовал на всех нас примиряюще, но и он не мог, конечно, оградить нас от разделения на два лагеря.
Иногда мне кажется, что, если бы не Алешка, я, может быть, еще не тогда остался бы без Дженни, но, возможно, мне это только кажется. Еще в Лос-Анджелесе, когда мы все четверо оказались в одном автомобиле, я понял, что путешествие будет нелегким. Ни на что у нас не сходились мнения — если я и Алешка хотели провести день у океана, девицы желали ехать в ресторан, а потом пойти в кино… и так далее. Если вы еще добавите к постоянным несогласиям то обстоятельство, что для Алешки Марфа была совсем чужим человеком, и никакого желания ее выебать я у него за все путешествие не замечал, а наши с Дженни сексуальные отношения тоже не приносили нам никакой радости, то можете себе представить, как мы, раздраженные друг другом, чужие, все себя в консервной банке автомобиля чувствовали. К тому же Дженни всегда вела наш кар. Алешка тогда еще не умел водить автомобиль, я сам себе машину бы не доверил, Марфа тоже почему-то машину не водила — посему я и Алешка оказались всецело в руках их коалиции.
Находясь в замкнутом пространстве, мы обнаружили, что у нас все разное. И не потому, что мы с Алешкой были из России, а девки — американки. Нет. В конце концов Алешка говорил по-английски прекрасно, учился себе в тот момент уже в аспирантуре в университете, да я тоже уж и забыл о России больше, чем помнил. Но у девок были свои интересы, у нас — свои.
Например, хэлффуд. Над их пристрастием и верой в хэлффуд мы с Алешкой хохотали и при всяком удобном случае эту их веру высмеивали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87