И я подумал, что после этого он захочет иметь со мной дело, издаст мою книгу.
Он пришел, мы выпили, он, правда, долго не сидел, убежал на какой-то неотложный обед, но я за его короткий визит узнал о нем больше, чем за несколько месяцев встреч с ним в его офисе. Он подобострастно разглядывал наш дом, он раболепно уважал наши стены и даже наши потертые «rags» на полу, он преклонялся перед тем, что я презирал, ему нравились пейзажи Коннектикута и наши старые тарелки в буфете, наш вид из ливинг-рум на реку и размеры нашей ливинг-рум. Он даже попробовал рукой матрас в спальне Стивена. Он заискивающе ходил по дому, вместо того чтобы сидеть со мной и пить скотч, как я планировал, и говорить о моей книге. И я его узнал. «Маска — я тебя знаю!» — подумал я; маленький, очень маленький petit bourgeois Малколм. Он очень хотел дорваться до такого же дома, быть grand bourgeois, да хуя.
Он ходил по дому, я следовал за ним и разглядывал его плешь, его не то что толстую, но широкую жопу, стыдливо прикрытую лоснящимися штанами. Его бархатный пиджак будто бы интеллектуала уже меня не наебывал — все было понятно. И когда я, издевательски явно, сказал ему: «Малколм, хочешь иметь такой дом — издай мою книгу!» — это было уже просто ехидное издевательство. Я знал, что книгу он не издаст, у него не хватит смелости, у маленького Малколма. Он даже не пил скотч — пил вино. «Пизда плешивая, широкожопая пизда!» — подумал я.
Малколм очень старался быть светским и декадентским. Однажды он пригласил меня на обед, где среди присутствующих были женщины, защищающие или защитившие диссертации о Прусте и Йесте. Та, что защитила (щала) о Прусте — с хорошими белыми ногами. Еще присутствовали: старая мексиканка в широких испанских юбках, которую явно никто не ебал уже лет десять, и стареющая еврейская красавица Роза, как будто бы его, Малколма, герл-френд, во что мне мало верилось. Мне казалось, что он если и не гомосексуалист самого худшего типа — старый, широкожопый и плешивый, то что-то очень во всяком случае неопределенное. Я явился к нему весь в белом, хотя еще был февраль, как мой босс, чистый, без пальто, в такси, уже весенний. Открыв мне дверь, Малколм сделал мне невероятный комплимент, который заставил меня просидеть в его доме добрых два часа, хотя нужно было уйти немедленно, — что с ними время зря тратить, они ясные. Малколм сказал: «О, Эдвард! Ты как Great Гэтсби!» Так меня сравнили с моим хозяином.
Подавая нам обед, — голубцы, их делала Роза, — Малколм извинился передо мной: «Прости Эдвард, у меня не так много места в квартире, как у вас в доме». «Что? — подумал я, — он ведь знает, что я только хаузкипер, неужели его раболепство простирается даже до того, что он и меня отождествляет с домом?»
Малколм ебал мне голову еще до самой весны, только в марте сказал мне, проститутка, и тут не смог быть мужчиной и сказать простое «нет»: «Я не отказываю тебе, Эдвард, мы еще будем думать о твоей книге, ты должен понять — сейчас очень тяжелая ситуация в книжном бизнесе, но я и не хочу тебя связывать никаким обязательством. Ты можешь попытать счастья у других издателей, если не хочешь нас подождать». В довершение всего, эта широкожопая сука попросила у меня адрес Елены в Европе, он, оказывается, ее знал. Елена, как видите, была в свое время весьма популярным членом нью-йоркского общества. Малколм ехал в Европу. Я ему, естественно, адрес не дал. Маленький Малколм, тихий сукин сын.
Писатели, говорят, всегда ругают издателей. Да, но я его, Малколма, за то, что он маленький, презираю, а не за неиздание моей книги.
«Свято место пусто не бывает». Русская народная поговорка. Скончался Малколм, немедленно появился Ричард Атлас. Собственной персоной — мистер Атлас — издатель, да-да, тот самый, из «Жерард энд Атлас». Его я встретил на парти у госпожи Татьяны Гликерман. Как я уже упоминал, жена директора одного из старейших в Америке модных журналов опять стала принимать меня. Старая дама эта, несмотря на всю мою нелюбовь к старым богатым дамам, пожалуй, мне даже нравится. Особенно я стал к ней хорошо относиться после того, как узнал, что когда-то она энергично и бодро содержала себя и свою дочь тем, что шила женские шляпки. Уважаю труд. Не знаю, только ли шляпками кормилась мадам Гликерман или пиздой подторговывала, как у женщин водится, но я ее уважаю. В свои семьдесят, или сколько там, лет она невероятно цинична, и с ней изысканно приятно потому разговаривать. Другая причина, почему я ее возлюбил — ей понравилась моя книга, видите, вся моя жизнь крутится вокруг книги, господа. Я дал госпоже Гликерман прочесть книгу, — гомосексуалист Володя уже давно пролез к Гликерманам, похвала книге — это была его работа. Я думал, она возмутится, станет осуждать «порнографию», все мои сильные чувства. А она нет, она оказалась на высоте. «Я в восторге! — сказала похожая на старого рыжего клоуна Татьяна, спускаясь из своих верхних покоев в гостиную, где я ее поджидал. — Милый мой, дайте я вас поцелую!»
Она меня поцеловала, а когда поцеловала, то хитро глядя на меня сказала: «И можете написать в следующей вашей книге, что я — старая бабка, противная старая бабка». Я написал, как видите, но она не старая бабка, это не ее образ. Если бы я был постарше, а она моложе лет на тридцать, мы бы прекрасно поладили, я уверен. Когда я уходил от нее в тот день, она вышла на порог своего дома, он находится между Лексингтон и Парк-авеню, и сказала мне: «Берегитесь Елены!» — очень серьезно. Елена находилась тогда в Нью-Йорке, так что мадам Гликерман обо мне, как видите, заботилась, оберегала от Елены-чудовища.
У Гликерманов на парти я и встретил Ричарда Атласа. Коктейль-парти, знаете, люди приходили и уходили. Был Энди Уорхол со свитой, я мог бы попросить мадам Гликерман представить меня Уорхолу, но на кой, спрашивается, хуй? Показать ему мои две книги на русском языке? А что еще делать? Я уже твердо уверовал в систему и считал, что, пока у меня нет английской книги, я не существую. Я буду, скажем, стоять с Уорхолом и говорить ему умные вещи, кое-что я имел ему сказать и о его творчестве, и о его книге «Философия Энди Уорхола», но я не хотел безымянно пиздеть, я хотел говорить как Эдвард Лимонов, а не как пустое место, ну я и не попросил мадам представить нас. Успеется. Надеюсь, ни я, ни Энди в ближайшее время не умрем.
Атлас разговорился со мной случайно. Мы оказались в одной из текучих групп, которые образуются, растекаются и сливаются бессчетное количество раз на любом более или менее многочисленном парти. Я что-то сказал, он что-то сказал, а потом он спросил меня, кто я, и я ответил нагло, что писатель. Тогда он заинтересованно спросил меня:
— А что вы написали, позвольте узнать?
Насмешки в его голосе не слышалось, и я позволил себе ответить:
— Первый свой роман пытаюсь продать сейчас, — сказал я как можно скромнее.
— Интересно, если не секрет, о чем ваша книга? — спросил он, вынув трубку изо рта. Он курил трубку.
— Нет, не секрет. В основном это романизированный, разумеется, но мой собственный социальный и сексуальный опыт жизни в Соединенных Штатах, — сказал я, стараясь говорить серьезно и литературно и коротко. Я понятия не имел, кто он такой. На вид моему собеседнику было лет 50–60. Твидовый пиджак, трубка. Он мог быть кем угодно, меня даже не интересовало, кто он. Лицо достаточно простое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87
Он пришел, мы выпили, он, правда, долго не сидел, убежал на какой-то неотложный обед, но я за его короткий визит узнал о нем больше, чем за несколько месяцев встреч с ним в его офисе. Он подобострастно разглядывал наш дом, он раболепно уважал наши стены и даже наши потертые «rags» на полу, он преклонялся перед тем, что я презирал, ему нравились пейзажи Коннектикута и наши старые тарелки в буфете, наш вид из ливинг-рум на реку и размеры нашей ливинг-рум. Он даже попробовал рукой матрас в спальне Стивена. Он заискивающе ходил по дому, вместо того чтобы сидеть со мной и пить скотч, как я планировал, и говорить о моей книге. И я его узнал. «Маска — я тебя знаю!» — подумал я; маленький, очень маленький petit bourgeois Малколм. Он очень хотел дорваться до такого же дома, быть grand bourgeois, да хуя.
Он ходил по дому, я следовал за ним и разглядывал его плешь, его не то что толстую, но широкую жопу, стыдливо прикрытую лоснящимися штанами. Его бархатный пиджак будто бы интеллектуала уже меня не наебывал — все было понятно. И когда я, издевательски явно, сказал ему: «Малколм, хочешь иметь такой дом — издай мою книгу!» — это было уже просто ехидное издевательство. Я знал, что книгу он не издаст, у него не хватит смелости, у маленького Малколма. Он даже не пил скотч — пил вино. «Пизда плешивая, широкожопая пизда!» — подумал я.
Малколм очень старался быть светским и декадентским. Однажды он пригласил меня на обед, где среди присутствующих были женщины, защищающие или защитившие диссертации о Прусте и Йесте. Та, что защитила (щала) о Прусте — с хорошими белыми ногами. Еще присутствовали: старая мексиканка в широких испанских юбках, которую явно никто не ебал уже лет десять, и стареющая еврейская красавица Роза, как будто бы его, Малколма, герл-френд, во что мне мало верилось. Мне казалось, что он если и не гомосексуалист самого худшего типа — старый, широкожопый и плешивый, то что-то очень во всяком случае неопределенное. Я явился к нему весь в белом, хотя еще был февраль, как мой босс, чистый, без пальто, в такси, уже весенний. Открыв мне дверь, Малколм сделал мне невероятный комплимент, который заставил меня просидеть в его доме добрых два часа, хотя нужно было уйти немедленно, — что с ними время зря тратить, они ясные. Малколм сказал: «О, Эдвард! Ты как Great Гэтсби!» Так меня сравнили с моим хозяином.
Подавая нам обед, — голубцы, их делала Роза, — Малколм извинился передо мной: «Прости Эдвард, у меня не так много места в квартире, как у вас в доме». «Что? — подумал я, — он ведь знает, что я только хаузкипер, неужели его раболепство простирается даже до того, что он и меня отождествляет с домом?»
Малколм ебал мне голову еще до самой весны, только в марте сказал мне, проститутка, и тут не смог быть мужчиной и сказать простое «нет»: «Я не отказываю тебе, Эдвард, мы еще будем думать о твоей книге, ты должен понять — сейчас очень тяжелая ситуация в книжном бизнесе, но я и не хочу тебя связывать никаким обязательством. Ты можешь попытать счастья у других издателей, если не хочешь нас подождать». В довершение всего, эта широкожопая сука попросила у меня адрес Елены в Европе, он, оказывается, ее знал. Елена, как видите, была в свое время весьма популярным членом нью-йоркского общества. Малколм ехал в Европу. Я ему, естественно, адрес не дал. Маленький Малколм, тихий сукин сын.
Писатели, говорят, всегда ругают издателей. Да, но я его, Малколма, за то, что он маленький, презираю, а не за неиздание моей книги.
«Свято место пусто не бывает». Русская народная поговорка. Скончался Малколм, немедленно появился Ричард Атлас. Собственной персоной — мистер Атлас — издатель, да-да, тот самый, из «Жерард энд Атлас». Его я встретил на парти у госпожи Татьяны Гликерман. Как я уже упоминал, жена директора одного из старейших в Америке модных журналов опять стала принимать меня. Старая дама эта, несмотря на всю мою нелюбовь к старым богатым дамам, пожалуй, мне даже нравится. Особенно я стал к ней хорошо относиться после того, как узнал, что когда-то она энергично и бодро содержала себя и свою дочь тем, что шила женские шляпки. Уважаю труд. Не знаю, только ли шляпками кормилась мадам Гликерман или пиздой подторговывала, как у женщин водится, но я ее уважаю. В свои семьдесят, или сколько там, лет она невероятно цинична, и с ней изысканно приятно потому разговаривать. Другая причина, почему я ее возлюбил — ей понравилась моя книга, видите, вся моя жизнь крутится вокруг книги, господа. Я дал госпоже Гликерман прочесть книгу, — гомосексуалист Володя уже давно пролез к Гликерманам, похвала книге — это была его работа. Я думал, она возмутится, станет осуждать «порнографию», все мои сильные чувства. А она нет, она оказалась на высоте. «Я в восторге! — сказала похожая на старого рыжего клоуна Татьяна, спускаясь из своих верхних покоев в гостиную, где я ее поджидал. — Милый мой, дайте я вас поцелую!»
Она меня поцеловала, а когда поцеловала, то хитро глядя на меня сказала: «И можете написать в следующей вашей книге, что я — старая бабка, противная старая бабка». Я написал, как видите, но она не старая бабка, это не ее образ. Если бы я был постарше, а она моложе лет на тридцать, мы бы прекрасно поладили, я уверен. Когда я уходил от нее в тот день, она вышла на порог своего дома, он находится между Лексингтон и Парк-авеню, и сказала мне: «Берегитесь Елены!» — очень серьезно. Елена находилась тогда в Нью-Йорке, так что мадам Гликерман обо мне, как видите, заботилась, оберегала от Елены-чудовища.
У Гликерманов на парти я и встретил Ричарда Атласа. Коктейль-парти, знаете, люди приходили и уходили. Был Энди Уорхол со свитой, я мог бы попросить мадам Гликерман представить меня Уорхолу, но на кой, спрашивается, хуй? Показать ему мои две книги на русском языке? А что еще делать? Я уже твердо уверовал в систему и считал, что, пока у меня нет английской книги, я не существую. Я буду, скажем, стоять с Уорхолом и говорить ему умные вещи, кое-что я имел ему сказать и о его творчестве, и о его книге «Философия Энди Уорхола», но я не хотел безымянно пиздеть, я хотел говорить как Эдвард Лимонов, а не как пустое место, ну я и не попросил мадам представить нас. Успеется. Надеюсь, ни я, ни Энди в ближайшее время не умрем.
Атлас разговорился со мной случайно. Мы оказались в одной из текучих групп, которые образуются, растекаются и сливаются бессчетное количество раз на любом более или менее многочисленном парти. Я что-то сказал, он что-то сказал, а потом он спросил меня, кто я, и я ответил нагло, что писатель. Тогда он заинтересованно спросил меня:
— А что вы написали, позвольте узнать?
Насмешки в его голосе не слышалось, и я позволил себе ответить:
— Первый свой роман пытаюсь продать сейчас, — сказал я как можно скромнее.
— Интересно, если не секрет, о чем ваша книга? — спросил он, вынув трубку изо рта. Он курил трубку.
— Нет, не секрет. В основном это романизированный, разумеется, но мой собственный социальный и сексуальный опыт жизни в Соединенных Штатах, — сказал я, стараясь говорить серьезно и литературно и коротко. Я понятия не имел, кто он такой. На вид моему собеседнику было лет 50–60. Твидовый пиджак, трубка. Он мог быть кем угодно, меня даже не интересовало, кто он. Лицо достаточно простое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87