Безусловно, вы признаете существование души, — продолжал я, смеясь, — но и к душе и к ее проблемам вы имеете наглость подходить механически. И ваше лечение человека, скажем, тот же психоанализ, предполагает ремонт в основе своей, как ремонт автомобиля или трактора…
Даже ваша драг-революция, — продолжал я, — со всем ее вроде бы радикализмом, со всеми Тимоти Лири и прочими пророками ЛСД, галлюцинаторных грибов и другой гадости в качестве средств спасения человечества, тоже ничего нового в сущности не принесла. Она тоже следствие этого механического подхода к человеку как к машине. Хочешь быть счастлив — проглоти таблетку ЛСД или спор грибковых пожри — и ты мгновенно счастлив. И все человечество счастливо. Механическое решение. Быстрое, конечно…
Тут дернулся мистер Ричардсон. Я остановил его рукой.
— Иногда мне кажется, что вы, американцы, опять обобщение, простите, но как иначе, — вы куда более пропитаны примитивным марксизмом, чем русские. Русским до вас далеко. Вы беспрестанно повторяете магическое для вас слово «экономика». Экономикой вы объясняете все, все события в мире, по вашему упрямому мнению, происходят по экономическим причинам. И войны и революции — все. Я считаю, что это наивная и устаревшая на столетие, по крайней мере, точка зрения. Хлеб тоже движет миром, безусловно, но не только он, и он — даже не главное. Вон сверхперенаселенная Индия голодает всю ее многотысячелетнию историю, однако никаких у них особенных революций не наблюдалось и не наблюдается. Есть нечто выше хлеба, а именно человеческая духовная энергия… Героизм…
Увидев внезапно по выражениям лиц Линды и Ричардсона, что новая тема оказалась им безразличней, чем я ожидал, я прыгнул в другое.
— Ну ладно, оставим героизм, — сказал я, — возьмем самое ближайшее к нам историческое событие — Иранскую революцию. Как вы ее экономикой объясните? Шах поднял благосостояние в своей стране, это несомненно. По статистике, население Ирана имело перед революцией самый высокий жизненный уровень за всю иранскую историю. А революция все же произошла, значит, не экономика повинна в Иранской революции, а? Что-то, может быть, другое?
Линда и Ричардсон стали мне возражать… Кое в чем они были со мной согласны, кое в чем — нет. Мы не разделились на два лагеря, русский против американцев, два американца против русского. Америка и американцы давно не чувствовались мне чужими. Я уже жил в Нью-Йорке пятый год, русским себя мало чувствовал, европейцем — да, порой.
К единому мнению, как и во всех наших кухонных спорах, мы не пришли. Внезапно «политика» им надоела и мистер Ричардсон стал хвалить мой английский:
— Когда ты впервые поступил сюда работать, Эдвард, признаюсь, что после каждого телефонного разговора с тобой у меня болела голова, — сказал он, смеясь. — Теперь ты говоришь, как нормальный человек, конечно, у тебя есть акцент, но это даже придает известную интересность твоему английскому. Девушки, очевидно, находят твой акцент charming.
— Самое слабое место у Эдварда — это произношение, — сказала Линда. — Его словарь необыкновенно большой, временами он употребляет даже мне плохо известные слова, но употреблять весь свой словарь он не может, он не знает как произносить слова. Купи себе учебник грамматики, Эдвард, и учи правила произношения, — заключила Линда. — Я тебе уже год об этом говорю. Хочешь, давай я тебе куплю учебник, я на этой неделе еду в Барнс энд Ноблс.
— Конечно, купи, — охотно согласился я, — я тебе сразу же деньги отдам.
— Я удержу деньги из твоего жалованья, — смеется Линда, — если не отдашь.
— С его произношением, — обращается Линда опять к Ричардсону, — Эдвард, однако, единожды умудрился посадить меня в лужу. — Она хохочет и продолжает: — Ты, очевидно, помнишь, что у нас в середине лета ограбили соседний дом, «мисс пятьсот миллионов» дом. Воры влезли из сада, выпилили часть двери, проникли внутрь и унесли картины и драгоценности, не помогла и особая аларм-система в каждой комнате, они просто перерезали провода…
Линда рассказывает, а мистер Ричардсон качает в ужасе головой. Он с семьей живет в Массачусетсе, ему о наших нью-йоркских преступлениях боязно и противно слушать.
— Так вот, на следующий день после этого ограбления, — продолжает Линда, — Эдвард поднялся ко мне в офис и принес с собой газету. — Дальше Линда пытается копировать мой акцент: «Слушай, Линда, зэт из зэ адвэртайзинг ин ньюспейпер…»
Я возмущенно кричу, что неправда, я не разговариваю на самом деле с таким деревянным акцентом, но Линда отмахивается от меня и продолжает, правда, уже без акцента: «Пошлите 399 долларов и через две недели вы получите новенький машин-ган, обойдется он вам дешевле, чем любая страховка вашей жизни. «Страхуйте вашу жизнь, американцы, с нашим машин-ганом!» и адрес, — торжествующе заключает Линда, — Кноксвилл! Теннесси!»
Мистер Ричардсон хохочет долго и искренне. Просмеявшись, он повторяет «Кноксвилл! Теннесси!», и, улыбаясь, глядит на меня.
Я смеюсь вместе с ними и гляжу на Линду, она любит рассказывать эту историю. Я жду конца, там, в конце, мой триумф над Линдой.
— Я ему и говорю, — продолжает Линда серьезно: «Эдвард! Ты же не произносишь «Ай кноу…» Ты говоришь «Ай ноу…», почему же «Кноксвилл»? Твердо запомни правило, Эдвард: если после «к», стоит согласная — в таком случае «к» не читается в английском языке. А еще вернее другое правило: если после «к», стоит «н», «к» не произносится никогда. Никогда. Запомни, Эдвард, — «Ноксвилл», «ноу».
— Знаешь, что он мне сказал? — спрашивает Линда у Ричардсона. Это кульминация всей истории. Ричардсон не знает. Еще бы.
— Он сказал мне… — Линда медлит, смакует, не торопится: «А как же эти, маленькие такие, которые делаются из теста, вкусные? «Кнышес!»
Мистер Ричардсон ревет от восторга: «Кнышес!», «Кнышес!» — повторяет он.
Линда триумфально смотрит на Ричардсона.
— Это, конечно, не английское слово, — говорит она, — а адаптированное еврейское, но «кнышес» чуть ли действительно не единственный пример слова, в котором «к», стоящее перед «н», произносится.
Отсмеявшись, мистер Ричардсон спрашивает меня:
— А зачем тебе машин-ган, из Кноксвилл, Теннесси, Эдвард?
— Как зачем? — говорю я. — До дома «мисс пятьсот миллионов» был еще ограблен дом мистера Карлсона. Грабители тоже влезли из сада. А читали ли вы в газетах, что произошло недавно в Беркшир? Сын хозяина, двадцати лет, и хаузкипер, женщина семидесяти лет, были убиты грабителями. Я хочу жить! У меня нет ни малейшего желания умирать из-за стерлинговского серебра и ковров вашего сводного брата. Наша главная дверь, как вам отлично известно, запирается на один замок. Через ночь ваш рассеянный брат оставляет открытыми все двери, и в сад, и на улицу. Наша аларм-система вообще никогда не работала, она не действовала уже при Дженни. Два гарда, которые обязаны охранять наш блок, спят всю ночь… Я живу в доме один, — продолжаю я горячо, — я боюсь!
Ричардсон смотрит на меня серьезно.
— Я не знал, что даже в таком исключительном блоке, и с охраной, все же опасно жить, — говорит он и качает головой.
Линда же, эта сучка, которая в доме не живет, говорит мне успокаивающе:
— Ты, Эдвард, преувеличиваешь опасность. На улице ты можешь попасть под автомобиль, и статистика неопровержимо доказывает, что куда больше людей гибнет в Соединенных Штатах от автокатастроф, чем от рук убийц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87
Даже ваша драг-революция, — продолжал я, — со всем ее вроде бы радикализмом, со всеми Тимоти Лири и прочими пророками ЛСД, галлюцинаторных грибов и другой гадости в качестве средств спасения человечества, тоже ничего нового в сущности не принесла. Она тоже следствие этого механического подхода к человеку как к машине. Хочешь быть счастлив — проглоти таблетку ЛСД или спор грибковых пожри — и ты мгновенно счастлив. И все человечество счастливо. Механическое решение. Быстрое, конечно…
Тут дернулся мистер Ричардсон. Я остановил его рукой.
— Иногда мне кажется, что вы, американцы, опять обобщение, простите, но как иначе, — вы куда более пропитаны примитивным марксизмом, чем русские. Русским до вас далеко. Вы беспрестанно повторяете магическое для вас слово «экономика». Экономикой вы объясняете все, все события в мире, по вашему упрямому мнению, происходят по экономическим причинам. И войны и революции — все. Я считаю, что это наивная и устаревшая на столетие, по крайней мере, точка зрения. Хлеб тоже движет миром, безусловно, но не только он, и он — даже не главное. Вон сверхперенаселенная Индия голодает всю ее многотысячелетнию историю, однако никаких у них особенных революций не наблюдалось и не наблюдается. Есть нечто выше хлеба, а именно человеческая духовная энергия… Героизм…
Увидев внезапно по выражениям лиц Линды и Ричардсона, что новая тема оказалась им безразличней, чем я ожидал, я прыгнул в другое.
— Ну ладно, оставим героизм, — сказал я, — возьмем самое ближайшее к нам историческое событие — Иранскую революцию. Как вы ее экономикой объясните? Шах поднял благосостояние в своей стране, это несомненно. По статистике, население Ирана имело перед революцией самый высокий жизненный уровень за всю иранскую историю. А революция все же произошла, значит, не экономика повинна в Иранской революции, а? Что-то, может быть, другое?
Линда и Ричардсон стали мне возражать… Кое в чем они были со мной согласны, кое в чем — нет. Мы не разделились на два лагеря, русский против американцев, два американца против русского. Америка и американцы давно не чувствовались мне чужими. Я уже жил в Нью-Йорке пятый год, русским себя мало чувствовал, европейцем — да, порой.
К единому мнению, как и во всех наших кухонных спорах, мы не пришли. Внезапно «политика» им надоела и мистер Ричардсон стал хвалить мой английский:
— Когда ты впервые поступил сюда работать, Эдвард, признаюсь, что после каждого телефонного разговора с тобой у меня болела голова, — сказал он, смеясь. — Теперь ты говоришь, как нормальный человек, конечно, у тебя есть акцент, но это даже придает известную интересность твоему английскому. Девушки, очевидно, находят твой акцент charming.
— Самое слабое место у Эдварда — это произношение, — сказала Линда. — Его словарь необыкновенно большой, временами он употребляет даже мне плохо известные слова, но употреблять весь свой словарь он не может, он не знает как произносить слова. Купи себе учебник грамматики, Эдвард, и учи правила произношения, — заключила Линда. — Я тебе уже год об этом говорю. Хочешь, давай я тебе куплю учебник, я на этой неделе еду в Барнс энд Ноблс.
— Конечно, купи, — охотно согласился я, — я тебе сразу же деньги отдам.
— Я удержу деньги из твоего жалованья, — смеется Линда, — если не отдашь.
— С его произношением, — обращается Линда опять к Ричардсону, — Эдвард, однако, единожды умудрился посадить меня в лужу. — Она хохочет и продолжает: — Ты, очевидно, помнишь, что у нас в середине лета ограбили соседний дом, «мисс пятьсот миллионов» дом. Воры влезли из сада, выпилили часть двери, проникли внутрь и унесли картины и драгоценности, не помогла и особая аларм-система в каждой комнате, они просто перерезали провода…
Линда рассказывает, а мистер Ричардсон качает в ужасе головой. Он с семьей живет в Массачусетсе, ему о наших нью-йоркских преступлениях боязно и противно слушать.
— Так вот, на следующий день после этого ограбления, — продолжает Линда, — Эдвард поднялся ко мне в офис и принес с собой газету. — Дальше Линда пытается копировать мой акцент: «Слушай, Линда, зэт из зэ адвэртайзинг ин ньюспейпер…»
Я возмущенно кричу, что неправда, я не разговариваю на самом деле с таким деревянным акцентом, но Линда отмахивается от меня и продолжает, правда, уже без акцента: «Пошлите 399 долларов и через две недели вы получите новенький машин-ган, обойдется он вам дешевле, чем любая страховка вашей жизни. «Страхуйте вашу жизнь, американцы, с нашим машин-ганом!» и адрес, — торжествующе заключает Линда, — Кноксвилл! Теннесси!»
Мистер Ричардсон хохочет долго и искренне. Просмеявшись, он повторяет «Кноксвилл! Теннесси!», и, улыбаясь, глядит на меня.
Я смеюсь вместе с ними и гляжу на Линду, она любит рассказывать эту историю. Я жду конца, там, в конце, мой триумф над Линдой.
— Я ему и говорю, — продолжает Линда серьезно: «Эдвард! Ты же не произносишь «Ай кноу…» Ты говоришь «Ай ноу…», почему же «Кноксвилл»? Твердо запомни правило, Эдвард: если после «к», стоит согласная — в таком случае «к» не читается в английском языке. А еще вернее другое правило: если после «к», стоит «н», «к» не произносится никогда. Никогда. Запомни, Эдвард, — «Ноксвилл», «ноу».
— Знаешь, что он мне сказал? — спрашивает Линда у Ричардсона. Это кульминация всей истории. Ричардсон не знает. Еще бы.
— Он сказал мне… — Линда медлит, смакует, не торопится: «А как же эти, маленькие такие, которые делаются из теста, вкусные? «Кнышес!»
Мистер Ричардсон ревет от восторга: «Кнышес!», «Кнышес!» — повторяет он.
Линда триумфально смотрит на Ричардсона.
— Это, конечно, не английское слово, — говорит она, — а адаптированное еврейское, но «кнышес» чуть ли действительно не единственный пример слова, в котором «к», стоящее перед «н», произносится.
Отсмеявшись, мистер Ричардсон спрашивает меня:
— А зачем тебе машин-ган, из Кноксвилл, Теннесси, Эдвард?
— Как зачем? — говорю я. — До дома «мисс пятьсот миллионов» был еще ограблен дом мистера Карлсона. Грабители тоже влезли из сада. А читали ли вы в газетах, что произошло недавно в Беркшир? Сын хозяина, двадцати лет, и хаузкипер, женщина семидесяти лет, были убиты грабителями. Я хочу жить! У меня нет ни малейшего желания умирать из-за стерлинговского серебра и ковров вашего сводного брата. Наша главная дверь, как вам отлично известно, запирается на один замок. Через ночь ваш рассеянный брат оставляет открытыми все двери, и в сад, и на улицу. Наша аларм-система вообще никогда не работала, она не действовала уже при Дженни. Два гарда, которые обязаны охранять наш блок, спят всю ночь… Я живу в доме один, — продолжаю я горячо, — я боюсь!
Ричардсон смотрит на меня серьезно.
— Я не знал, что даже в таком исключительном блоке, и с охраной, все же опасно жить, — говорит он и качает головой.
Линда же, эта сучка, которая в доме не живет, говорит мне успокаивающе:
— Ты, Эдвард, преувеличиваешь опасность. На улице ты можешь попасть под автомобиль, и статистика неопровержимо доказывает, что куда больше людей гибнет в Соединенных Штатах от автокатастроф, чем от рук убийц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87