В одну из моих последних встреч с Татьяной, может быть, в последнюю, она вышла со мною на 70-ю улицу, мы стояли у их дома 173 на тротуаре, и она сказала мне: «Берегитесь Елены!» И пронзительно, многозначительно посмотрела на меня. По всей вероятности, или я сказал ей, что опять сплю со своей бывшей женой, или что еду во Францию, где уже тогда жила Елена. Вот она меня и предостерегла. Она так и осталась для меня там, на 70-й улице, стоит вполоборота, сигарета, тряпки свисают с костлявого костяка. Веки синие, яркий рот клоуна. «Берегитесь Елены…» — доносится ко мне из Вечности.
Юрии Егоров'с Фондейшн

«В порту Амстердама, в порту Амстердама, Dans la port d'Amsterdame…» — ревел во мне голос Жака Брейля, в то время как я шагал вдоль заключённого в цементные колодки Северного моря. Собственно, порта как такового не оказалось, всё это гнусное побережье было портом. Под цементным мостом стоял средневековый корабль, похожий на шлюпы Магеллана. На палубе корабля пилили бревно. Из-под моста глядели на шлюп трое клошаров, они же бомжи. Один с красно-коричневой мордой жителя Индонезии, завёрнутый в одеяло. Я повернул обратно. Мой голландский издатель Жоз Кат говорил мне, что порта нет — всё побережье Голландии — порт, но я решил проверить. Вот проверил. Я прошёл мимо китайской джанки-ресторана и вышел обратно в город. Возвращаться в отель не хотелось, сидеть там в стерильной тоске и голландской обезжиренной чистоте и смотреть 37 каналов телевидения, где на всех каналах политически-корректные лица? Я зашёл в бар и выпил двойной виски, потому что продрог, разыскивая порт. Была глубокая осень, и даже плотный немецкий бушлат с суконной подкладкой не согревал меня. Были и другие причины для озноба и охлаждения. Прилетев в Париж из Соединенных Штатов, жены своей я не обнаружил. Обнаружил груду посуды в кухне, демонстративные два бокала с остатками вина, две измазанные едой тарелки — всё, что свидетельствовало: здесь отобедали двое… Если добавить к этому растерзанную постель, то легко было догадаться, чем они тут занимались. Пустых бутылок не обнаружилось, но я был уверен, что с десяток их лежит в зелёном контейнере для мусора, стоящем у входа в дом.
Потому, приехав в Амстердам, я полностью идентифицировал себя с матросом-протагонистом песни Брейля. Потому мне было холодно, противно, неуютно. Она устроила мне погром души моей.
Я бродил вдоль каналов, время от времени подкрепляясь в баре. В обычное время я купил бы бутылку и пошёл в отель, обошлось бы много дешевле. Но если погром души, то какие тут сожаления о расходах… С Жозом не выпьешь, сухопарый положительный голландец с семьёй… Потому я бродил, глядел в зелёную воду каналов, на пришвартованные повсюду велосипеды, сутулился от ветра и размышлял. Уже ближе к вечеру я вдруг остановился у невзрачного дома с только что вставленными новыми окнами, новые рамы крикливо выделялись на старой стене. Если бы не рамы, я бы не остановился. В Амстердаме было где останавливаться и без рам. Я был здесь уже третий раз, в этом городе каналов, велосипедов, тюльпанов и индонезийских клошаров. Отвлекшись от рам, я прочитал вывеску учреждения, которому рамы принадлежали. «Юрий Егоров'с Фондейшн!» Под вывеской солидная бумага крупным шрифтом оповещала, что Фондейшн учреждена душеприказчиками пианиста Юрия Егорова и ставит своей целью поощрение и финансирование молодых музыкантов, устройство музыкальных конкурсов… и так далее…
Боже мой, Юрочка! Юрка! Я и не знал, что он умер, потому что потерял с ним связь, уехав во Францию из Соединенных Штатов, ведь дружили мы с ним в Нью-Йорке. Правда, один раз я видел его портрет на обложке журнала «Монд де ля Мюзик» («Мир музыки»), ещё раз — на обложке другого музыкального журнала. Он был очень знаменит. Если не ошибаюсь, он остался в Голландии, не вернулся с заграничных гастролей где-то году в 1972-м. Победитель конкурса Чайковского, стройный юноша из Казани, черноволосый… Я стоял там, у витрины Фондейшн, учреждённой в честь моего друга, и готов был заплакать, впервые лет за пятнадцать. Поскольку это, в общем, нечеловеческая ситуация: ты гуляешь по городу и вдруг — бац, перед тобой могила твоего друга. Такое бывает обычно во сне. В кошмарах, «в тяжком-тяжком сне — после обеда», — как говорил Шекспир. Ветер швырял мне в лицо последние листья.
Юра Егоров появился в Нью-Йорке где-то в 1978-м. Может, он появлялся и раньше, но я его не встречал. Но если раньше он приезжал на гастроли, то в 1978-м он решил пожить в городе Вавилоне. Он перебрался в Нью-Йорк вместе со своим любовником — голландцем Яном, тот был художник. Сухопарый, загорелый зверь с длинными ногами. Есть гомосексуалисты, глядя на которых так и просится выплюнуть презрительное «пэдэ!» (во Франции ещё презрительней говорят «педаль»), настолько это вульгарные, пошлые артисты своего жанра. У Юрки никогда не видел я и тени педоватости. Это был нормальный парень, любитель выпить и наркоман. Ну, а что? Да, наркоман. Любил летать. В 1979 году они с Яном купили себе «лофт» в Виллидже и белый рояль. Я же говорю, он был знаменит и достаточно богат. И именно в 1979 году состоялся его знаменитый концерт в Карнеги-Холл, где он исполнил впервые в истории Карнеги-Холла в один вечер два «сета» (т. е., ну, как комплекта) этюдов Шопена. Это очень трудоемкая, лошадиная, физически тяжелая работа — исполнять «сет» этюдов Шопена. А два «сета» вообще мало кому по силам.
Я в тот год работал хаузкипером. Он пригласил меня на концерт в Карнеги, и это был первый и единственный раз, когда я ходил туда. Юрка дал мне билет. Я опоздал, так как задержался в своем «хаузе», которого я был «держатель». Неурочно приехал мой босс Питер, и мне пришлось что-то для него организовывать. В Карнеги я прибежал. Входя в зал, я встретил Генку Шмакова и Ростроповича. С семьей Ростроповичей я был знаком: с дочерьми и с Галиной Вишневской, бывал у них в квартире, напротив «Джульярд Скул», даже некоторое время встречался с их младшей дочкой — Еленой, ей посвящены некоторые куски «Дневника неудачника». Но вот отца я видел впервые. Шмаков познакомил нас. «А, знаменитый революционер!» — воскликнул Ростропович, нещадно ломая буквы «р». «Сука, — подумал я, — подначивает». О моих политических взглядах ему наверняка рассказал Шмаков.
После концерта я пошёл к Юрке в артистическую. Он научил меня что делать, заранее. «Там будут полицейские. Скажи, что ты мой personal friend». Я так и поступил, по инструкции. Я сказал, что я Юри Егоров'с персонал френд. Два здоровенных стража порядка спросили у меня фамилию. Один из них скрылся за чёрной дверью. Вышел почти тотчас. «Проходите». У дверей уже выстроилась огромная очередь. Именно огромная, я настаиваю. Сотни людей хотели пожать ему руку и поздравить. Там была масса спецов в зале, во время концерта. Там были десятки типов с нотами в руках. И они эти ноты переворачивали, придирчиво следя за тем, как Юрка играет! А он сидел себе такой, в белом кителе с двумя рядами пуговиц, в таких же белых брюках, чёрная шевелюра падала на правый глаз — и играл. Впоследствии я узнал, что этот костюм скандализировал часть зала. Оказывается, есть традиция Карнеги-Холла, правила есть, а он их не соблюдает. Он бунтует.
Когда я вошел, он стоял, окружённый старыми дамами в бриллиантах, и разговаривал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83