весной 1976 года я послал ему письмо, в письме я, разумеется, не просил у него денег, но просил внимания: познакомьте, мол, меня, мистер Гинзберг, с Вашим издателем, с каким-нибудь издателем. И я переслал ему перевод моего текста «Мы — национальный герой». Он мне не ответил. Я уверен, что вряд ли он получает больше 15–20 писем читателей в месяц, скорее всего, штук пять получает, но он не ответил. Потому я не забыл ему невнимания. Он с удовольствием вякал всему миру о мире и добре, но сам не захотел протянуть мне руку помощи. Однако первое моё впечатление о нём, как о заурядном человеке, вовсе не могло быть продиктовано моей личной обидой за неответ на моё письмо. Дело в том, что совесть «художника» не позволила бы мне очернить его, назвать лысым, коренастым, замедленным и заурядным, если б он таким не был. Правда, в тот вечер он совершил минимальное добро: распорядился, чтобы охранники пропустили нас с Лёнькой внутрь клуба.
В те годы Гинзберг пел то же самое, что и Евтушенко с Вознесенским: борьба за мир, в этом они сходились, абстрактные ценности были у них общие. Вот кусок из его стихотворения того времени; сатирического, антиправительственного:
Свобода покупать судей! Свобода организованной преступности!
Свобода военным! «Я беру свое!»
Сотни миллионов свободны голодать, это ли не прекрасно?
Свобода для нейтронной бомбы распространять радиацию!
Свобода Войне! Борьба против Мира. Уляля!
«Правительство с наших спин!» — исключая военных!
Свободу для Наркобюро бросать наркоманов в тюрьмы!
Свобода наказания для больных наркоманов, все Хайль!
Всего в стихотворении этом «Индустриальные волны» 138 строк, но достаточно и восьми, чтобы понять, какой добрый, банальный и заурядный человек Аллен Гинзберг. Промелькнувшие строки о свободе нейтронной бомбы радиировать приводят нас к поэме Евтушенко «Мама и нейтронная бомба», такой же общепацифистской, как и творения Гинзберга. (В поэме Евтушенко есть и я: «поэт Эдик, служивший мажордомом у знакомого миллионера». В Нью-Йорке Евтушенко останавливался в доме этого миллионера, Питера Спрэга. Поэма дерьмовая, даже моё появление её не спасает).
В тот вечер в СиБиДжиБи я увидел и старого седого любовника Гинзберга — Питера Орловского. Тоже поэт, остававшийся всю жизнь в тени Гинзберга. Насколько я знаю, Орловский ничего выдающегося не произвёл. Два старых гомосексуалиста, живущие вместе — очевидно гнетущее зрелище. Гинзберг никогда не пригласил меня к себе: я полагаю, он увидел, что такого, как я, неприязненного типа лучше в дом не вводить, «потом такое напишет!» Последняя фраза принадлежит Михаилу Барышникову, он боялся со мной общаться. Думаю, Гинзберг рассуждал так же. Барышников жив и потому выходит за формат Книги Мёртвых. Обратимся к битникам.
Лоуренс Ферлингетти — так мог бы называться отличный одеколон, мне кажется, и его бы покупали вовсю, в имени Лоуренс чудится и Лоуренс Аравийский, и Лоренцо Великолепный, Герцог Миланский, вообще, это дорогое, увесистое имя. Владелец знаменитого «City Lights» издательства в Сан-Франциско («Городские огни»), он появился в доме Питера Спрэга на Sutton Square, 6 осенью 1979 года. Он летел из Европы, обратно на свой Западный берег, о существовании рукописи моей книги ему сообщил Евтушенко. Очевидно, с лестными комментариями. Вот сцена из романа «История его слуги», где Ферлингетти превращен (по требованию адвокатов моих издателей) в Анджелетти, а Евтушенко назван Ефименков.
«— Ефименков очень высоко отозвался о вашей книге, — перевёл вдруг разговор Анджелетти. — Он считает, что ваша книга — одна из лучших книг, написанных на русском языке за всё время после Второй мировой войны.
— Не знаю, — сказал я, — наверное, ему виднее со стороны. То-то мне так трудно найти издателя на этот шедевр.
— Я возьму вашу рукопись, и если она мне понравится, я её напечатаю. Мы издаём не много книг каждый год, но зато стараемся, чтобы это были отборные книги, — Анджелетти произнёс все это очень солидно.»
«City Lights» издательство и книжный магазин того же имени были, в общем, небольшим издательским домом, специализировавшимся на издании преимущественно книг контр-культуры, но патина времени, имена Керуака и Берроуза давали определённый «Городской огонь» на книги, которые у них увидели свет. Из советской же России «City Lights» выглядeли культовым издательством, печатавшим лишь небожителей, богов и героев.
«Анджелетти пришёл с дамой. Он оказался высоким лысым стариком с бородой, крепким ещё мужиком», — сказано в «Истории его слуги». Ферлингетти родился или в 1914-м, как Берроуз, или в 1911-м даже году. Я полагаю, крепкий мужик должен быть уже мёртв в 2000 году. Если он ещё жив, то, думаю, он не обидится. 21 год назад на Sutton Square, 6 я приготовил им обед: меню помню до сих пор: нарезанный стейк (почти бефстроганов, только кусочки мяса нарезаются крупнее), салат, сыр, пиво «Хайнекен». Мы сели на кухне, огромной, как квартира, за белым круглым столом. Я ещё пригласил секретаршу Питера Карлу Фельтман (в «Истории его слуги» она — Линда). Мы ели и разговаривали. Цитирую:
«— Мы остановились в квартире моих старых приятелей — поэтов Гинзберга и Орловского, вы наверняка о них слышали, — сказал Анджелетти, обращаясь ко мне. — Это далеко на Лоуэр Ист-Сайд, — продолжал он, — Гинзберг и Орловский живут в этой квартире уже лет тридцать и не хотят никуда переезжать, потому что рент необыкновенно низкий. Но район у них ужасный — мы всю ночь не могли заснуть, потому что пуэрториканские тинейджеры внизу в сквере до утра не выключали свои транзисторы…»
Отобедав, Ферлингетти ушёл, взяв мою рукопись. Я спросил Карлу Фельтман, что она думает об этом человеке. «Я думаю, что он не очень bright, Эдвард», — сказала Карла и воткнулась в свои бумаги.
Через месяц Ферлингетти прислал мне рукопись «Эдички» и письмо. Он предлагал мне сократить книгу и изменить её конец, устроить в конце political murder — политическое убийство. А в P.S. он лягнул меня копытом, не удержался:
«Сейчас, живя в таком красивом и богатом доме, имея soft job, уже не находясь на дне буржуазного общества, приобщившись в какой-то мере к его благам, не сделался ли протагонист вашей книги более лояльным к этому обществу и цивилизации, более спокойным и сытым?»
Помню, что от его P.S. я пришел в ярость и пожалел, что кормил его. Он забыл о себе, издатель, владелец, как мог он упрекать слугу? День, когда он явился на Sutton Square, 6, был днём спокойным, накануне уехала семья Спрэгов, мать, четверо детей и гости, которых я обслуживал с 6 утра (Тьяша Спрэг вставала по деревенской, массачусетской, привычке с рассветом) и до 12 ночи! «Мягкая работа, блядь! — ругался я. — Ах ты, пизда бородатая, — думал я горько, — заставить бы тебя проторчать целый день на ногах с шести утра до двенадцати ночи, посмотрел бы я на тебя, что бы ты запел». «Мягкая работа!..» Побегал бы ты, как я бегаю. «Эдвард, кофе!» — десятки раз надень, «Эдвард, пепельницу!», «Эдвард, купи немедленно особый апельсиновый сок в греческом ресторане…», «Эдвард, где жёлтая пижама Стивена?!», «Эдвард, отвези Стенли на автовокзал». К вечеру ноги у меня отваливались.
Ни Гинзберг, ни Ферлингетти не произвели на меня положительного впечатления. Скорее, поражала их заурядность, банальность, неинтересность. И не следует думать, что Лимонову не угодишь, что никто ему не по нраву.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
В те годы Гинзберг пел то же самое, что и Евтушенко с Вознесенским: борьба за мир, в этом они сходились, абстрактные ценности были у них общие. Вот кусок из его стихотворения того времени; сатирического, антиправительственного:
Свобода покупать судей! Свобода организованной преступности!
Свобода военным! «Я беру свое!»
Сотни миллионов свободны голодать, это ли не прекрасно?
Свобода для нейтронной бомбы распространять радиацию!
Свобода Войне! Борьба против Мира. Уляля!
«Правительство с наших спин!» — исключая военных!
Свободу для Наркобюро бросать наркоманов в тюрьмы!
Свобода наказания для больных наркоманов, все Хайль!
Всего в стихотворении этом «Индустриальные волны» 138 строк, но достаточно и восьми, чтобы понять, какой добрый, банальный и заурядный человек Аллен Гинзберг. Промелькнувшие строки о свободе нейтронной бомбы радиировать приводят нас к поэме Евтушенко «Мама и нейтронная бомба», такой же общепацифистской, как и творения Гинзберга. (В поэме Евтушенко есть и я: «поэт Эдик, служивший мажордомом у знакомого миллионера». В Нью-Йорке Евтушенко останавливался в доме этого миллионера, Питера Спрэга. Поэма дерьмовая, даже моё появление её не спасает).
В тот вечер в СиБиДжиБи я увидел и старого седого любовника Гинзберга — Питера Орловского. Тоже поэт, остававшийся всю жизнь в тени Гинзберга. Насколько я знаю, Орловский ничего выдающегося не произвёл. Два старых гомосексуалиста, живущие вместе — очевидно гнетущее зрелище. Гинзберг никогда не пригласил меня к себе: я полагаю, он увидел, что такого, как я, неприязненного типа лучше в дом не вводить, «потом такое напишет!» Последняя фраза принадлежит Михаилу Барышникову, он боялся со мной общаться. Думаю, Гинзберг рассуждал так же. Барышников жив и потому выходит за формат Книги Мёртвых. Обратимся к битникам.
Лоуренс Ферлингетти — так мог бы называться отличный одеколон, мне кажется, и его бы покупали вовсю, в имени Лоуренс чудится и Лоуренс Аравийский, и Лоренцо Великолепный, Герцог Миланский, вообще, это дорогое, увесистое имя. Владелец знаменитого «City Lights» издательства в Сан-Франциско («Городские огни»), он появился в доме Питера Спрэга на Sutton Square, 6 осенью 1979 года. Он летел из Европы, обратно на свой Западный берег, о существовании рукописи моей книги ему сообщил Евтушенко. Очевидно, с лестными комментариями. Вот сцена из романа «История его слуги», где Ферлингетти превращен (по требованию адвокатов моих издателей) в Анджелетти, а Евтушенко назван Ефименков.
«— Ефименков очень высоко отозвался о вашей книге, — перевёл вдруг разговор Анджелетти. — Он считает, что ваша книга — одна из лучших книг, написанных на русском языке за всё время после Второй мировой войны.
— Не знаю, — сказал я, — наверное, ему виднее со стороны. То-то мне так трудно найти издателя на этот шедевр.
— Я возьму вашу рукопись, и если она мне понравится, я её напечатаю. Мы издаём не много книг каждый год, но зато стараемся, чтобы это были отборные книги, — Анджелетти произнёс все это очень солидно.»
«City Lights» издательство и книжный магазин того же имени были, в общем, небольшим издательским домом, специализировавшимся на издании преимущественно книг контр-культуры, но патина времени, имена Керуака и Берроуза давали определённый «Городской огонь» на книги, которые у них увидели свет. Из советской же России «City Lights» выглядeли культовым издательством, печатавшим лишь небожителей, богов и героев.
«Анджелетти пришёл с дамой. Он оказался высоким лысым стариком с бородой, крепким ещё мужиком», — сказано в «Истории его слуги». Ферлингетти родился или в 1914-м, как Берроуз, или в 1911-м даже году. Я полагаю, крепкий мужик должен быть уже мёртв в 2000 году. Если он ещё жив, то, думаю, он не обидится. 21 год назад на Sutton Square, 6 я приготовил им обед: меню помню до сих пор: нарезанный стейк (почти бефстроганов, только кусочки мяса нарезаются крупнее), салат, сыр, пиво «Хайнекен». Мы сели на кухне, огромной, как квартира, за белым круглым столом. Я ещё пригласил секретаршу Питера Карлу Фельтман (в «Истории его слуги» она — Линда). Мы ели и разговаривали. Цитирую:
«— Мы остановились в квартире моих старых приятелей — поэтов Гинзберга и Орловского, вы наверняка о них слышали, — сказал Анджелетти, обращаясь ко мне. — Это далеко на Лоуэр Ист-Сайд, — продолжал он, — Гинзберг и Орловский живут в этой квартире уже лет тридцать и не хотят никуда переезжать, потому что рент необыкновенно низкий. Но район у них ужасный — мы всю ночь не могли заснуть, потому что пуэрториканские тинейджеры внизу в сквере до утра не выключали свои транзисторы…»
Отобедав, Ферлингетти ушёл, взяв мою рукопись. Я спросил Карлу Фельтман, что она думает об этом человеке. «Я думаю, что он не очень bright, Эдвард», — сказала Карла и воткнулась в свои бумаги.
Через месяц Ферлингетти прислал мне рукопись «Эдички» и письмо. Он предлагал мне сократить книгу и изменить её конец, устроить в конце political murder — политическое убийство. А в P.S. он лягнул меня копытом, не удержался:
«Сейчас, живя в таком красивом и богатом доме, имея soft job, уже не находясь на дне буржуазного общества, приобщившись в какой-то мере к его благам, не сделался ли протагонист вашей книги более лояльным к этому обществу и цивилизации, более спокойным и сытым?»
Помню, что от его P.S. я пришел в ярость и пожалел, что кормил его. Он забыл о себе, издатель, владелец, как мог он упрекать слугу? День, когда он явился на Sutton Square, 6, был днём спокойным, накануне уехала семья Спрэгов, мать, четверо детей и гости, которых я обслуживал с 6 утра (Тьяша Спрэг вставала по деревенской, массачусетской, привычке с рассветом) и до 12 ночи! «Мягкая работа, блядь! — ругался я. — Ах ты, пизда бородатая, — думал я горько, — заставить бы тебя проторчать целый день на ногах с шести утра до двенадцати ночи, посмотрел бы я на тебя, что бы ты запел». «Мягкая работа!..» Побегал бы ты, как я бегаю. «Эдвард, кофе!» — десятки раз надень, «Эдвард, пепельницу!», «Эдвард, купи немедленно особый апельсиновый сок в греческом ресторане…», «Эдвард, где жёлтая пижама Стивена?!», «Эдвард, отвези Стенли на автовокзал». К вечеру ноги у меня отваливались.
Ни Гинзберг, ни Ферлингетти не произвели на меня положительного впечатления. Скорее, поражала их заурядность, банальность, неинтересность. И не следует думать, что Лимонову не угодишь, что никто ему не по нраву.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83