Тяжело и душно всех нас накрыла тишина. В глазах солдатиков был страх, едва ль не детский. И мне мелькнуло: первогодки. А под коленками зудело: чуть кровь – и нам каюк. Как раз вот в ту минуту скороговоркой припустили автоматы, и тотчас гроздья крови возникли на торце барака, где выгребная яма и сталактиты мерзлого дерьма. Смешалось все, мы прянули назад, наискосок – к колючей проволоке, за ней пластался неказистый ледостав. Атаки не было, и лавы не было, никто не закричал: «Жила бы Родина!» – проклятое загорождение перемахнули молча. Перемахнешь, когда вослед пускают очереди в очередь: то по пяткам, аж снег – как гейзер, а то поверх голов, чтоб шапки-картузы взлетали… Эй вы, товарищи, шапки долой, красноа-арме-ец погиб молодой… Товарищей бросала молодость на кронштадтский лед, а нас – на лед ГУЛАГа. Как говорится, все путем. И мы с разбега и врастяжку ложились, точно штрафники-матросы на заполярной речке… Раста-а-ял в далеком тумане Рыбачий, родимая наша земля… Ты на нее упал, и ты отжался? Дудки! Лежи и промерзай до хрящиков. А точка в мозжечке пульсирует так горячо, так горячо: ждет пули, они все мимо, мимо, тенькают по льду… «Хороший лед, но не пускают». Нет, это же не лед, а битое стекло, зачем же на него пускают? Вы знаете, как вымерзает в жилах кровь? Не то чтоб холодеют руки, ноги, нет, она вам кажется преострой, словно бы игольчатой и вроде бы блескучей, но тускло, точно ртуть… Наверно, я лежал не посреди ледовой шири, а в заводи, по-местному – бакалдине. Я знал Бакалдина, хороший, добрый человек. Тут были ёзы, загражденья на налима. Но мне казалось, что плотва мне в щеку тычет, она то желтая и красноглазая, то светлая и бледноглазая… Потом часов не наблюдал, звезд тоже, не наклонялся надо мною Дидоренко: он был в папахе, а не в пыльном шлеме… Не приходил за нами транспорт, не приходил, я околел и больше уж не чувствовал, как давит грудь какой-то мягкой тяжестью, и эта тяжесть шевелит усами, они претонкие, усы, над ними красные крысиные глазенки, не чувствовал, не видел – ну, значит, околел, и ничего не будет.
* * *
Но – было!
Теперь – в процессе бормотания и написания – все возникают в квадратных метрах подобия мозаики, дивлюсь энергии и заблуждений, и блужданий, расположенью металлических опилок в согласии с магнитами воспоминаний.
Тогда вот так же снега валили густо, хлопьями. Пришлось залечь без сил под Выборгом, у кромки Приморского шоссе. Взялась невесть откуда чухонская старуха, сказала, шамкая: «Поешь грибков», – и протянула мне поганку. Под снегопадом плавал венчик, белый венчик плавал, и это я уж понимал. У нас на Патриарших, в коммуналке, при кухне, вроде б, незаметно прижилась бывшая господская кухарка. Над узкой койкой не вешала иконки, а держала, прикрепляя кнопками, репродукцию изображения Христа. Но я не понимал, куда же делись те Двенадцать, что шли за Ним, за белым венчиком из роз.
Алеша, сын мой, вспомни, как дед, встречаясь с родственником, тоже вологодским, включал проигрыватель, как старики сидели тесно и, не шевелясь, все слушали, все слушали Шаляпина. Вот это – завсегда: «Жили двенадцать разбойников, их атаман Кудеяр, много разбойнички попили крови честных христиан».
Кудеяр их водил, а не Христос. Но ты, Алеша, и то еще заметь, что Он приходил в мир не затем, чтобы одарять Великого Инквизитора тихим поцелуем. Этот поцелуй-то Достоевский придумал, Федор Михайлович придумал. Порадовал главного в Синоде, порадовал Победоносцева. Ну-ну, этого, этого: простер совиные крыла.
А другое Федор Михайлович не придумывал. Заметь, Иван-то Карамазов, то есть Достоевский, не скрывает: вычитал, дескать, в каком-то журнале, а в каком именно, позабыл; надо бы, говорит, свериться. Каждую его строчку обсосали, как куриную косточку, а свериться никто не удосужился. Один лишь твой папаня, имея эту цель, пошел на Божедомку, в дом лекаря Михайлы Достоевского.
Округа моего отрочества – и больница для бедных горожан, и флигель, и каланча, и Сухарева башня, и этот дом, напротив Ботанического сада, принадлежавший г-же Поль. Квартировал там Ник. Алексеич Полевой, издатель, литератор. И, между прочим, чего вам не подскажут знатоки, и между прочим, дед известного предателя, калибр Азефа, штабс-капитана Сереженьки Дегаева – купите мой роман «Глухая пора…». Но дед, конечно, за внука не ответчик. Ник. Алексеевич печатал «Московский Телеграф», и это бы вместилось в роман «Бестселлер». Но надо было оставаться там, на озере и речке Созим, и, в белом мороке околевая, одолевать свое предсмертное томленье пустыней, откуда к нам пришел Христос, виденьями Толедо и Севильи, башен, плоских мавританских крыш, зефиром и эфиром, а также и Гвадалквивиром, его вообразить, конечно, нелегко во льдах Коми-Пермяцкого бассейна. Но, может, и вообразилось, как то случалось с другими текстами в долине Дагестана, то есть в палате для реанимации – см. начало этого романа. Ну, что с того, что я там был, я все забыл, я все забыл. И потому прошу вас следовать за мыслью, не мысля об энергии изобразительной, пусть отдохнет.
Да, Ник. Алексеич Полевой в свет выдавал «Московский Телеграф». Подписка на Большой Димитровке, доставка аккуратная – раз в две недели. Для дам картинки модные, парижские. Читателю серьезному стихи и проза. Иль эти выписки из «Красной книги».
Само собой, не той, что подарила нам Чрезвычайная комиссия. Однако… Уж больно склизко, лучше промолчу. Названье полное такое: «Таинственный жид, или Выдержки из Красной книги, в которой записывались тайные дела испанской инквизиции».
Какое, спрашивается, «дело» представил наш «Московский Телеграф» семейству лекаря Михайлы Достоевского? Говорю: «семейству» – не он один читал, читали сыновья, обсуживали вслух – старинное обыкновение, такие, знаете ль, домашние коллоквиумы.
А дело тайное из «Красной книги», Христа Христом не называя, являло нам Его в Толедо. Пришел учить добру и чудеса творить. Народ стекался толпами. Но все пресек как непорядок Главный Инквизитор. Велел Его он заковать и заточить. И вскоре из г. Севильи прислал в Толедо неукоснительный приказ: Жида, к тому еще таинственного, немедленно подвергнуть высшей мере. (А раньше, знаешь, как расстреливали? – бывало, спрашивал меня Алеша. И сам же отвечал: отрубят голову, и все.) Но вышло-то решительно иначе. Во узах находясь, Он молвил: севильца да коснется Божий перст. И в тот же миг там, далеко, в Севилье, пал замертво сам Главный Инквизитор. А узника как не было, исчез.
Теперь вы зрение не напрягайте – вострите ухо. В трактирчике за перегородкой – Иван да Алексей, братья Карамазовы. Разговор серьезный. Но Розанов перестарался. Он быстрой ножкой ножку бил и утверждал так страстно, страстно: все у Шекспира и у Гёте в сравненьи с Достоевским – «бледный лепет». Шекспир, конечно же, дикарь, к тому еще и пьяный. А Гете – олимпиец, а там, глядишь, масон. Но, право, побледнеешь, лепеча невнятное, когда так внятен поцелуй Христа.
Бог даровал христьянину свободу выбора, ответ на все вопросы – личный, по совести. А Инквизитор? Напротив, мы, дескать, всех избавим от решений личных и свободных, возьмем их грех и наказанье за грехи. Помилуйте, да это ж отрицанье христианства. Да это ж: «Мы будем петь и смеяться, как дети, среди упорной борьбы и труда…». А еще вот: поцелуй-то, прощальный, отпускающий, он после чего, этот поцелуй?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151
* * *
Но – было!
Теперь – в процессе бормотания и написания – все возникают в квадратных метрах подобия мозаики, дивлюсь энергии и заблуждений, и блужданий, расположенью металлических опилок в согласии с магнитами воспоминаний.
Тогда вот так же снега валили густо, хлопьями. Пришлось залечь без сил под Выборгом, у кромки Приморского шоссе. Взялась невесть откуда чухонская старуха, сказала, шамкая: «Поешь грибков», – и протянула мне поганку. Под снегопадом плавал венчик, белый венчик плавал, и это я уж понимал. У нас на Патриарших, в коммуналке, при кухне, вроде б, незаметно прижилась бывшая господская кухарка. Над узкой койкой не вешала иконки, а держала, прикрепляя кнопками, репродукцию изображения Христа. Но я не понимал, куда же делись те Двенадцать, что шли за Ним, за белым венчиком из роз.
Алеша, сын мой, вспомни, как дед, встречаясь с родственником, тоже вологодским, включал проигрыватель, как старики сидели тесно и, не шевелясь, все слушали, все слушали Шаляпина. Вот это – завсегда: «Жили двенадцать разбойников, их атаман Кудеяр, много разбойнички попили крови честных христиан».
Кудеяр их водил, а не Христос. Но ты, Алеша, и то еще заметь, что Он приходил в мир не затем, чтобы одарять Великого Инквизитора тихим поцелуем. Этот поцелуй-то Достоевский придумал, Федор Михайлович придумал. Порадовал главного в Синоде, порадовал Победоносцева. Ну-ну, этого, этого: простер совиные крыла.
А другое Федор Михайлович не придумывал. Заметь, Иван-то Карамазов, то есть Достоевский, не скрывает: вычитал, дескать, в каком-то журнале, а в каком именно, позабыл; надо бы, говорит, свериться. Каждую его строчку обсосали, как куриную косточку, а свериться никто не удосужился. Один лишь твой папаня, имея эту цель, пошел на Божедомку, в дом лекаря Михайлы Достоевского.
Округа моего отрочества – и больница для бедных горожан, и флигель, и каланча, и Сухарева башня, и этот дом, напротив Ботанического сада, принадлежавший г-же Поль. Квартировал там Ник. Алексеич Полевой, издатель, литератор. И, между прочим, чего вам не подскажут знатоки, и между прочим, дед известного предателя, калибр Азефа, штабс-капитана Сереженьки Дегаева – купите мой роман «Глухая пора…». Но дед, конечно, за внука не ответчик. Ник. Алексеевич печатал «Московский Телеграф», и это бы вместилось в роман «Бестселлер». Но надо было оставаться там, на озере и речке Созим, и, в белом мороке околевая, одолевать свое предсмертное томленье пустыней, откуда к нам пришел Христос, виденьями Толедо и Севильи, башен, плоских мавританских крыш, зефиром и эфиром, а также и Гвадалквивиром, его вообразить, конечно, нелегко во льдах Коми-Пермяцкого бассейна. Но, может, и вообразилось, как то случалось с другими текстами в долине Дагестана, то есть в палате для реанимации – см. начало этого романа. Ну, что с того, что я там был, я все забыл, я все забыл. И потому прошу вас следовать за мыслью, не мысля об энергии изобразительной, пусть отдохнет.
Да, Ник. Алексеич Полевой в свет выдавал «Московский Телеграф». Подписка на Большой Димитровке, доставка аккуратная – раз в две недели. Для дам картинки модные, парижские. Читателю серьезному стихи и проза. Иль эти выписки из «Красной книги».
Само собой, не той, что подарила нам Чрезвычайная комиссия. Однако… Уж больно склизко, лучше промолчу. Названье полное такое: «Таинственный жид, или Выдержки из Красной книги, в которой записывались тайные дела испанской инквизиции».
Какое, спрашивается, «дело» представил наш «Московский Телеграф» семейству лекаря Михайлы Достоевского? Говорю: «семейству» – не он один читал, читали сыновья, обсуживали вслух – старинное обыкновение, такие, знаете ль, домашние коллоквиумы.
А дело тайное из «Красной книги», Христа Христом не называя, являло нам Его в Толедо. Пришел учить добру и чудеса творить. Народ стекался толпами. Но все пресек как непорядок Главный Инквизитор. Велел Его он заковать и заточить. И вскоре из г. Севильи прислал в Толедо неукоснительный приказ: Жида, к тому еще таинственного, немедленно подвергнуть высшей мере. (А раньше, знаешь, как расстреливали? – бывало, спрашивал меня Алеша. И сам же отвечал: отрубят голову, и все.) Но вышло-то решительно иначе. Во узах находясь, Он молвил: севильца да коснется Божий перст. И в тот же миг там, далеко, в Севилье, пал замертво сам Главный Инквизитор. А узника как не было, исчез.
Теперь вы зрение не напрягайте – вострите ухо. В трактирчике за перегородкой – Иван да Алексей, братья Карамазовы. Разговор серьезный. Но Розанов перестарался. Он быстрой ножкой ножку бил и утверждал так страстно, страстно: все у Шекспира и у Гёте в сравненьи с Достоевским – «бледный лепет». Шекспир, конечно же, дикарь, к тому еще и пьяный. А Гете – олимпиец, а там, глядишь, масон. Но, право, побледнеешь, лепеча невнятное, когда так внятен поцелуй Христа.
Бог даровал христьянину свободу выбора, ответ на все вопросы – личный, по совести. А Инквизитор? Напротив, мы, дескать, всех избавим от решений личных и свободных, возьмем их грех и наказанье за грехи. Помилуйте, да это ж отрицанье христианства. Да это ж: «Мы будем петь и смеяться, как дети, среди упорной борьбы и труда…». А еще вот: поцелуй-то, прощальный, отпускающий, он после чего, этот поцелуй?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151