Это было единственное проявление его слабости. На затем он продолжал:
— Падиал, судьба каждого определена заранее, смотря по заслугам его в предыдущей жизни; надо полагать, что мы тогда совершили какие-нибудь преступления и должны искупить их, ибо с самого дня нашего рождения Исания написал в книге судеб все, что с нами случилось сегодня… Не будем же сопротивляться воле богов, падиал; нам божественный Ману говорит: «Вечная награда ждет того, кто без жалобы перенесет последнее искупление; для него не будет больше земных переселений, и душа его растворится в Великом Духе»…
— Утсара! Утсара! — прошептал вдруг падиал. — Слушай! Нас преследуют… вот они идут. Спрячь меня… защити меня…
— Ошибаешься, Хамед, никакого шума не слышно… Нам уж не дождаться этого счастья. Там думают, что ты бежал, и плита навеки закрылась над нашей могилой.
— Да, я убежал, — прошептал падиал, напевая какой-то странный мотив, — смотри, как нам хорошо здесь, в тени пальм…
— Успокойся, Хамед, — сказал факир, думая, что это обыкновенное расстройство, причиненное страхом. Вдруг падиал вскочил с безумным взглядом, растрепанными волосами и с судорожно сжатыми руками и крикнул ужасным голосом:
— Прочь отсюда, факир… уходи! Не знаешь ты разве, что я проклят… Руки мои запачканы кровью моих братьев… Прочь пизатча, ракшаза нечистые, прочь! Ко мне! Ко мне! Они идут грызть мои внутренности…
И прежде чем Утсара успел придти в себе от удивления, несчастный одним прыжком бросился в цистерну и исчез в грязной воде, которая обрызгала факира с ног до головы и погасила огонь. Несчастный падиал впал в безумие от страха…
— Так будет лучше! — воскликнул Утсара, когда волнение его несколько улеглось. — Человек этот сумел умереть… Теперь моя очередь.
Но он не хотел бросаться в эту грязную клоаку, а взял кинжал и поднял руку, чтобы нанести себе удар в сердце. Верный слуга, умиравший в эту минуту за великое и благородное дело, которое защищал его господин, — ибо он предчувствовал, как трудно будет победить Кишнаю — не дрожал, принося эту жертву. Факир знал теперь, что туг не проникнет в планы браматмы; он умирал даже с радостью, уверенный в том, что падиал не будет больше говорить…
Рука его была уже готова опуститься; еще две секунды, и он перестанет жить… Вдруг среди цистерны послышалось бульканье и затем донесся голос Дислад-Хамеда, хриплый и глухой, как у пловцов, которые долго оставались под водой… Ощущение холодной воды, видимо, успокоило волнение падиала. Превосходный пловец, как большинство индусов, он инстинктивно задержал дыхание, когда почувствовал прикосновение воды, и пошел таким образом ко дну, не сознавая, что делает… Опомнившись, он мгновенно всплыл на поверхность… Он не помнил больше, что сам бросился в воду и думал, что случайно упал туда, поскользнувшись на ступеньках. Первые слова его были:
— Ко мне, Утсара!.. Зачем ты погасил свет, я не знаю, куда пристать.
Факир колебался с минуту.
— Где ты? — воскликнул несчастный, и голос его снова начал дрожать от ужаса.
— Зачем помогать человеку, осужденному на смерть? — говорил себе Утсара.
Тут он понял, что не имеет права насильно заставить падиала умирать, и, когда тот вторично обратился к нему, отвечал:
— Сюда, Хамед… Лестница должна продолжаться под водой.
Ночной сторож, плывший в противоположную сторону, вернулся к своему товарищу, руководствуясь его голосом; он вышел из воды с глубоким вздохом облегчения… Давно установлен тот факт, что раз человек избег смерти, то каково бы ни было его положение потом, он с удвоенной силой привязывается к жизни.
— Уф! — сказал он, сделав несколько глубоких дыханий, — скверная смерть, когда тонешь!
— Ты предпочитаешь кинжал? — холодно спросил его факир.
— Я не хочу ни того, ни другого, Утсара! Что ни говори, а мы выйдем отсюда! Я чувствую это…
— В таком случае, так как я не разделяю твоей уверенности, ты останешься здесь один в ожидании чудесной помощи, на которую ты надеешься… Прощай, Хамед!
— Ради самого Неба, остановись, Утсара! Послушай меня, я хочу только одно слово сказать тебе, а там делай, что хочешь… Прежде только дай мне ящик со свечами, я хочу засветить огонь и еще раз взглянуть на тебя.
Оба стояли снова друг против друга, освещенные слабым светом восковой свечи.
— Говори, чего ты хочешь от меня? — сказал факир. — Только предупреждаю тебя, что я не изменю своего решения.
— Выслушай меня, — продолжал падиал с такою важностью, какой факир никогда не замечал у него. — Ты знаешь, что боги запрещают посягать на свою жизнь; божественный Ману, которого ты, кажется, призывал всего только минуту тому назад, наказывает за это преступление тысячами переселений в тела нечистых животных, и только после этого получишь ты снова человеческий образ.
— Боги не могут осудить человека за желание его избежать ужасных и унижающих его достоинство мук голода. Неужели ты хочешь дожидаться той минуты, когда мы, обезумев от страданий, дойдем до бешенства и один из нас бросится на другого, чтобы насытиться его мясом и кровью?..
— Боги не простят нам того, что мы с первого же дня выказали сомнение в их доброте и справедливости. Ты не подождешь ни дня, ни даже часа — и посмеешь сказать Жаме, судье ада, что ты исполнил высшую волю? А если он ответит тебе: «Боги хотели только испытать твое мужество; помощь уже готова была, если бы ты не отчаивался». Послушай, Утсара, что говорит священная книга, и трепещи, что ужасный приговор ее не исполнен на тебе. «Тот, кто посягнул на свою жизнь, будет присужден к следующим мукам. Тысячи раз побывает он в телах пауков, змей, хамелеонов, водяных птиц, зловредных вампиров; затем он перейдет в тело собаки, вепря, осла, верблюда, козла, быка и, наконец, в тело парии». Так говорит Ману… Где же ты тут видишь, чтобы человеку позволено было уничтожить себя для избежания страданий и испытаний, посланных ему богами?
Все ничтожное образование, получаемое индусами, заключается в знании стихов Веды и Ману, которые их заставляют учить на память с самого раннего детства; факир, так же хорошо знавший эти стихи, как и падиал, глубоко задумался, когда последний напомнил ему о них. Слова священной книги всегда производят сильное впечатление на индусов. После нескольких минут размышления Утсара отвечал:
— Ты, быть может, прав; чего же ты хочешь от меня?
— Чтобы ты вместе со мною терпеливо ждал и обратился к духу — покровителю твоей семьи. Я поступлю так же. И если при первых муках голода к нам не явится никакой помощи ни с неба, ни от людей, ну, тогда, клянусь тебе, страшной клятвой, я первый убью себя на твоих глазах, — ибо не думаю, чтобы боги радовались, когда два человека, точно хищные звери, набросятся друг на друга.
— Пусть так! Я согласен, — отвечал факир, пересиливая себя, — но когда наступит час, вспомни свою клятву.
Вера преобразила падиала; это был уже не тот человек. Как все слабые и суеверные люди, он не размышлял о безысходности своего положения, нужно было чудо, чтобы спасти их, но он глубоко верил в такое чудо — и этого было достаточно, чтобы к нему вернулось мужество, на которое факир, привыкший к его трусости, не считал его способным.
Он хотел отвечать своему товарищу, что тот может рассчитывать на его слово, как вдруг остановился в самом начале своей фразы и так громко вскрикнул от удивления, что факир вздрогнул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168
— Падиал, судьба каждого определена заранее, смотря по заслугам его в предыдущей жизни; надо полагать, что мы тогда совершили какие-нибудь преступления и должны искупить их, ибо с самого дня нашего рождения Исания написал в книге судеб все, что с нами случилось сегодня… Не будем же сопротивляться воле богов, падиал; нам божественный Ману говорит: «Вечная награда ждет того, кто без жалобы перенесет последнее искупление; для него не будет больше земных переселений, и душа его растворится в Великом Духе»…
— Утсара! Утсара! — прошептал вдруг падиал. — Слушай! Нас преследуют… вот они идут. Спрячь меня… защити меня…
— Ошибаешься, Хамед, никакого шума не слышно… Нам уж не дождаться этого счастья. Там думают, что ты бежал, и плита навеки закрылась над нашей могилой.
— Да, я убежал, — прошептал падиал, напевая какой-то странный мотив, — смотри, как нам хорошо здесь, в тени пальм…
— Успокойся, Хамед, — сказал факир, думая, что это обыкновенное расстройство, причиненное страхом. Вдруг падиал вскочил с безумным взглядом, растрепанными волосами и с судорожно сжатыми руками и крикнул ужасным голосом:
— Прочь отсюда, факир… уходи! Не знаешь ты разве, что я проклят… Руки мои запачканы кровью моих братьев… Прочь пизатча, ракшаза нечистые, прочь! Ко мне! Ко мне! Они идут грызть мои внутренности…
И прежде чем Утсара успел придти в себе от удивления, несчастный одним прыжком бросился в цистерну и исчез в грязной воде, которая обрызгала факира с ног до головы и погасила огонь. Несчастный падиал впал в безумие от страха…
— Так будет лучше! — воскликнул Утсара, когда волнение его несколько улеглось. — Человек этот сумел умереть… Теперь моя очередь.
Но он не хотел бросаться в эту грязную клоаку, а взял кинжал и поднял руку, чтобы нанести себе удар в сердце. Верный слуга, умиравший в эту минуту за великое и благородное дело, которое защищал его господин, — ибо он предчувствовал, как трудно будет победить Кишнаю — не дрожал, принося эту жертву. Факир знал теперь, что туг не проникнет в планы браматмы; он умирал даже с радостью, уверенный в том, что падиал не будет больше говорить…
Рука его была уже готова опуститься; еще две секунды, и он перестанет жить… Вдруг среди цистерны послышалось бульканье и затем донесся голос Дислад-Хамеда, хриплый и глухой, как у пловцов, которые долго оставались под водой… Ощущение холодной воды, видимо, успокоило волнение падиала. Превосходный пловец, как большинство индусов, он инстинктивно задержал дыхание, когда почувствовал прикосновение воды, и пошел таким образом ко дну, не сознавая, что делает… Опомнившись, он мгновенно всплыл на поверхность… Он не помнил больше, что сам бросился в воду и думал, что случайно упал туда, поскользнувшись на ступеньках. Первые слова его были:
— Ко мне, Утсара!.. Зачем ты погасил свет, я не знаю, куда пристать.
Факир колебался с минуту.
— Где ты? — воскликнул несчастный, и голос его снова начал дрожать от ужаса.
— Зачем помогать человеку, осужденному на смерть? — говорил себе Утсара.
Тут он понял, что не имеет права насильно заставить падиала умирать, и, когда тот вторично обратился к нему, отвечал:
— Сюда, Хамед… Лестница должна продолжаться под водой.
Ночной сторож, плывший в противоположную сторону, вернулся к своему товарищу, руководствуясь его голосом; он вышел из воды с глубоким вздохом облегчения… Давно установлен тот факт, что раз человек избег смерти, то каково бы ни было его положение потом, он с удвоенной силой привязывается к жизни.
— Уф! — сказал он, сделав несколько глубоких дыханий, — скверная смерть, когда тонешь!
— Ты предпочитаешь кинжал? — холодно спросил его факир.
— Я не хочу ни того, ни другого, Утсара! Что ни говори, а мы выйдем отсюда! Я чувствую это…
— В таком случае, так как я не разделяю твоей уверенности, ты останешься здесь один в ожидании чудесной помощи, на которую ты надеешься… Прощай, Хамед!
— Ради самого Неба, остановись, Утсара! Послушай меня, я хочу только одно слово сказать тебе, а там делай, что хочешь… Прежде только дай мне ящик со свечами, я хочу засветить огонь и еще раз взглянуть на тебя.
Оба стояли снова друг против друга, освещенные слабым светом восковой свечи.
— Говори, чего ты хочешь от меня? — сказал факир. — Только предупреждаю тебя, что я не изменю своего решения.
— Выслушай меня, — продолжал падиал с такою важностью, какой факир никогда не замечал у него. — Ты знаешь, что боги запрещают посягать на свою жизнь; божественный Ману, которого ты, кажется, призывал всего только минуту тому назад, наказывает за это преступление тысячами переселений в тела нечистых животных, и только после этого получишь ты снова человеческий образ.
— Боги не могут осудить человека за желание его избежать ужасных и унижающих его достоинство мук голода. Неужели ты хочешь дожидаться той минуты, когда мы, обезумев от страданий, дойдем до бешенства и один из нас бросится на другого, чтобы насытиться его мясом и кровью?..
— Боги не простят нам того, что мы с первого же дня выказали сомнение в их доброте и справедливости. Ты не подождешь ни дня, ни даже часа — и посмеешь сказать Жаме, судье ада, что ты исполнил высшую волю? А если он ответит тебе: «Боги хотели только испытать твое мужество; помощь уже готова была, если бы ты не отчаивался». Послушай, Утсара, что говорит священная книга, и трепещи, что ужасный приговор ее не исполнен на тебе. «Тот, кто посягнул на свою жизнь, будет присужден к следующим мукам. Тысячи раз побывает он в телах пауков, змей, хамелеонов, водяных птиц, зловредных вампиров; затем он перейдет в тело собаки, вепря, осла, верблюда, козла, быка и, наконец, в тело парии». Так говорит Ману… Где же ты тут видишь, чтобы человеку позволено было уничтожить себя для избежания страданий и испытаний, посланных ему богами?
Все ничтожное образование, получаемое индусами, заключается в знании стихов Веды и Ману, которые их заставляют учить на память с самого раннего детства; факир, так же хорошо знавший эти стихи, как и падиал, глубоко задумался, когда последний напомнил ему о них. Слова священной книги всегда производят сильное впечатление на индусов. После нескольких минут размышления Утсара отвечал:
— Ты, быть может, прав; чего же ты хочешь от меня?
— Чтобы ты вместе со мною терпеливо ждал и обратился к духу — покровителю твоей семьи. Я поступлю так же. И если при первых муках голода к нам не явится никакой помощи ни с неба, ни от людей, ну, тогда, клянусь тебе, страшной клятвой, я первый убью себя на твоих глазах, — ибо не думаю, чтобы боги радовались, когда два человека, точно хищные звери, набросятся друг на друга.
— Пусть так! Я согласен, — отвечал факир, пересиливая себя, — но когда наступит час, вспомни свою клятву.
Вера преобразила падиала; это был уже не тот человек. Как все слабые и суеверные люди, он не размышлял о безысходности своего положения, нужно было чудо, чтобы спасти их, но он глубоко верил в такое чудо — и этого было достаточно, чтобы к нему вернулось мужество, на которое факир, привыкший к его трусости, не считал его способным.
Он хотел отвечать своему товарищу, что тот может рассчитывать на его слово, как вдруг остановился в самом начале своей фразы и так громко вскрикнул от удивления, что факир вздрогнул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168