Рассказ его в газете обрывается, собственно, тем же эпизодом, о котором поведал нам и Соколов. А что после него? Какие события предшествовали решению Родионова и Швецова пробиваться к своим?
Все это, естественно, волновало нас, и мы не прекращали поисков.
И все же нам посчастливилось совершенно неожиданно встретиться в Кисловодске с Николаем Григорьевичем Титаренко. В мае 1966 года он отдыхал в Кисловодском санатории Министерства обороны СССР. В санаторной библиотеке ему попалась на глаза наша первая книга “Тайна Марухского ледника”, но этой главы там еще не было. Прочитав книгу, он созвонился с нами. И мы встретились. Николай Григорьевич Титаренко живет сейчас в Киеве и работает в политехническом институте.
После того как состоялась наша обстоятельная беседа о боях на перевалах, мы дали ему прочесть эту главу о втором батальоне, о судьбе Родионова и Швецова. Здесь же упоминалось и о нем, о его статье в газете “Боец РККА”, о том, что мы его давно разыскиваем.
Долго и скрупулезно читал Николай Григорьевич эту главу. Читал молча и сосредоточенно. Мы тоже молчали, чтобы не мешать ему вспомнить свою боевую молодость.
Когда он оторвался от текста, посмотрел на нас грустными, чуть влажными глазами и сказал тихо и взволнованно:
– А я и не знал, что меня кто-то разыскивает... Вы теперь убедились, что я рассказывал вам святую и суровую правду войны... Как видите, расхождений у нас нет.
Еще находясь в Сухуми,– говорит Николай Григорьевич,– с Родионовым и Швецовым мы были в одном батальоне. Я занимал должность адъютанта старшего, или, точнее говоря, начальник штаба батальона. Мне исполнилось тогда 19 лет. Поэтому Родионов и Швецов были для меня и командиры, и старшие товарищи, и отцы. Капитан Родионов был прекрасным педагогом, умеющим проникнуть в душу человека. И если я после войны стал воспитателем студентов – в этом есть заслуга и Родионова. Политрук Швецов был страстным оратором, душевным человеком, замечательным воспитателем. Он многому и меня научил. Его искренне любили все бойцы и офицеры. Вторым батальоном всегда гордилось командование полка. Он занимал первое место по снайперской стрельбе, отличался на тактических занятиях.
Поэтому совершенно не случайно, когда еще до боевых событий стал вопрос об установлении на Марухском перевале неподвижной заставы, туда еще в июне или июле был послан наш второй батальон. Таким образом, мы первыми встретились с противником на левом фланге Марухского перевала – Ужумском хребте. Об одном из эпизодов этих боев я позже и рассказал в газете “Боец РККА”, выдержки из которой приведены.
Как мы и предполагали, Николай Григорьевич был ранен до того, как погибли Родионов и Швецов.
– Лечение мое было непродолжительным,– говорит Николай Григорьевич.– По возвращении в полк меня временно назначили ПНШ-2, так как о моем батальоне не было никаких известий. Его просто считали погибшим. Даже вместо него уже прибыл батальон курсантов Тбилисского училища во главе с капитаном Заргаряном, и меня к нему направили на ту же должность адъютанта старшего. И вдруг приятное известие – батальон прибыл. Со слезами радости все встречали бойцов, хотя вид у них был жуткий.
Вскоре пришла и вторая удача. Нам стал известен адрес брата Швецова – Николая Алексеевича. Проживает он сейчас в Армянской ССР в поселке Калинине Стенановского района и работает учителем русского языка и литературы. Мы тотчас написали ему письмо и вскоре получили ответ. Соколов в своих воспоминаниях ошибся, назвав Швецова бакинским коммунистом. Иван Алексеевич большую часть жизни был связан с армией и Тбилисской партийной организацией. Работал в “Грузкоопхозе”. В 1926 году ушел в армию, член партии с 1929 года.
Через несколько дней после письма мы получили весточку и от жены Ивана Алексеевича, Марии Григорьевны. Невозможно было читать его без чувства глубокого волнения и боли душевной.
Получили мы письмо и от старшего сына Ивана Алексеевича, Леонида Ивановича, который живет и работает в Донецке.
“...Я очень хорошо помню отца. Знаю, что он прекрасно разговаривал на азербайджанском, армянском и грузинском языках. Мне довелось слушать его выступление перед батальоном летом 1942 года в Драндах. Отец вначале говорил по-русски, затем на остальных языках. И вы можете себе представить, какой это вызвало восторг у солдат. Ведь батальон был многонациональным, и не все солдаты понимали русский язык.
В двадцатые и в начале тридцатых годов отец проходил срочную службу и оставался на сверхсрочную. Потом учился и работал. С момента объявления войны, вернее, в первые дни ее, он ушел в военкомат без всякой повестки, это я точно помню.
По характеру отец был непримирим ко всякого рода несправедливости и фальши, то есть это был настоящий человек и коммунист. Вот почему нам было невероятно тяжело слышать то обвинение, которое ему было предъявлено там, на перевале”.
Многие письма боевых товарищей Родионова и Швецова вскоре начали также приходить к нам.
“Я, бывший полковой инженер 810 с. п., лейтенант Малюгин Сергей Михайлович, знал командира 2-го стрелкового батальона Родионова и комиссара этого батальона Швецова по совместной службе до выхода полка на перевал, а также в период боев на Марухском перевале. Капитан Родионов и политрук Швецов были преданными нашей Родине людьми. Я, как участник боев на перевале, знаю, что они честно выполняли свой долг”.
“Я, бывший комиссар 3-го батальона 810 с. п., Расторгуев Константин Семенович, член КПСС с 1940 года, знал Родионова и Швецова с периода организации нашего полка в Грузии.
На перевале по долгу службы я часто встречался с ними и знал их, как преданных партия и советскому народу...”
О том же писал ц бывший комиссар 810-го полка Васильев Никифор Степанович.
В своем письме в редакцию газеты “Правда” высказал свое мнение о Родионове и Швецове бывший командующий Закавказским фронтом генерал армии И. В. Тюленев.
После всех этих авторитетных свидетельств получили мы воспоминания бывшего командира взвода 2-го батальона, ныне гвардии подполковника Кривенко Степана Филипповича. Он-то и внес ясность, осветил некоторые детали из истории 2-го батальона 810-го полка.
– Хорошо помню день 26 июля, – говорит Кривенко. – Мы были уже под перевалом, когда комбат Родионов вызвал меня к себе.
– Пойдете, Кривенко, в разведку, – сказал он. – Проверите, свободен ли перевал и, – тут он склонился над картой, некоторое время молчал, рассматривая ее, потом добавил,– посмотрите вот эти левые высоты.
В разведку я взял с собой сержанта Пузанова (родом он был из Гуляй-Поля), бакинца рядового Карпова и цхинвальца сержанта Бязерова. До перевала добрались благополучно. Осмотрели его и приступили ко второй части задания, пошли к левым высотам. И вот тут нас неожиданно обстреляли. Мы залегли за крупными камнями. Краем глаза я видел, где укрылся Пузанов, и потому, когда в той стороне загрохотали камни, я подумал, что, наверно, это сержант сорвался. Оглянулся и чуть не застыл от изумления: прямо передо мной, а точнее, надо мной, возвышался немецкий офицер в черном эсэсовском мундире. Немец и сам не ожидал такой встречи, потому что изумлен был больше меня. Вся сцена продолжалась не больше двух-трех секунд, в течение которых немец, переводя взгляд с меня на Пузанова, успел пробормотать по-русски:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125
Все это, естественно, волновало нас, и мы не прекращали поисков.
И все же нам посчастливилось совершенно неожиданно встретиться в Кисловодске с Николаем Григорьевичем Титаренко. В мае 1966 года он отдыхал в Кисловодском санатории Министерства обороны СССР. В санаторной библиотеке ему попалась на глаза наша первая книга “Тайна Марухского ледника”, но этой главы там еще не было. Прочитав книгу, он созвонился с нами. И мы встретились. Николай Григорьевич Титаренко живет сейчас в Киеве и работает в политехническом институте.
После того как состоялась наша обстоятельная беседа о боях на перевалах, мы дали ему прочесть эту главу о втором батальоне, о судьбе Родионова и Швецова. Здесь же упоминалось и о нем, о его статье в газете “Боец РККА”, о том, что мы его давно разыскиваем.
Долго и скрупулезно читал Николай Григорьевич эту главу. Читал молча и сосредоточенно. Мы тоже молчали, чтобы не мешать ему вспомнить свою боевую молодость.
Когда он оторвался от текста, посмотрел на нас грустными, чуть влажными глазами и сказал тихо и взволнованно:
– А я и не знал, что меня кто-то разыскивает... Вы теперь убедились, что я рассказывал вам святую и суровую правду войны... Как видите, расхождений у нас нет.
Еще находясь в Сухуми,– говорит Николай Григорьевич,– с Родионовым и Швецовым мы были в одном батальоне. Я занимал должность адъютанта старшего, или, точнее говоря, начальник штаба батальона. Мне исполнилось тогда 19 лет. Поэтому Родионов и Швецов были для меня и командиры, и старшие товарищи, и отцы. Капитан Родионов был прекрасным педагогом, умеющим проникнуть в душу человека. И если я после войны стал воспитателем студентов – в этом есть заслуга и Родионова. Политрук Швецов был страстным оратором, душевным человеком, замечательным воспитателем. Он многому и меня научил. Его искренне любили все бойцы и офицеры. Вторым батальоном всегда гордилось командование полка. Он занимал первое место по снайперской стрельбе, отличался на тактических занятиях.
Поэтому совершенно не случайно, когда еще до боевых событий стал вопрос об установлении на Марухском перевале неподвижной заставы, туда еще в июне или июле был послан наш второй батальон. Таким образом, мы первыми встретились с противником на левом фланге Марухского перевала – Ужумском хребте. Об одном из эпизодов этих боев я позже и рассказал в газете “Боец РККА”, выдержки из которой приведены.
Как мы и предполагали, Николай Григорьевич был ранен до того, как погибли Родионов и Швецов.
– Лечение мое было непродолжительным,– говорит Николай Григорьевич.– По возвращении в полк меня временно назначили ПНШ-2, так как о моем батальоне не было никаких известий. Его просто считали погибшим. Даже вместо него уже прибыл батальон курсантов Тбилисского училища во главе с капитаном Заргаряном, и меня к нему направили на ту же должность адъютанта старшего. И вдруг приятное известие – батальон прибыл. Со слезами радости все встречали бойцов, хотя вид у них был жуткий.
Вскоре пришла и вторая удача. Нам стал известен адрес брата Швецова – Николая Алексеевича. Проживает он сейчас в Армянской ССР в поселке Калинине Стенановского района и работает учителем русского языка и литературы. Мы тотчас написали ему письмо и вскоре получили ответ. Соколов в своих воспоминаниях ошибся, назвав Швецова бакинским коммунистом. Иван Алексеевич большую часть жизни был связан с армией и Тбилисской партийной организацией. Работал в “Грузкоопхозе”. В 1926 году ушел в армию, член партии с 1929 года.
Через несколько дней после письма мы получили весточку и от жены Ивана Алексеевича, Марии Григорьевны. Невозможно было читать его без чувства глубокого волнения и боли душевной.
Получили мы письмо и от старшего сына Ивана Алексеевича, Леонида Ивановича, который живет и работает в Донецке.
“...Я очень хорошо помню отца. Знаю, что он прекрасно разговаривал на азербайджанском, армянском и грузинском языках. Мне довелось слушать его выступление перед батальоном летом 1942 года в Драндах. Отец вначале говорил по-русски, затем на остальных языках. И вы можете себе представить, какой это вызвало восторг у солдат. Ведь батальон был многонациональным, и не все солдаты понимали русский язык.
В двадцатые и в начале тридцатых годов отец проходил срочную службу и оставался на сверхсрочную. Потом учился и работал. С момента объявления войны, вернее, в первые дни ее, он ушел в военкомат без всякой повестки, это я точно помню.
По характеру отец был непримирим ко всякого рода несправедливости и фальши, то есть это был настоящий человек и коммунист. Вот почему нам было невероятно тяжело слышать то обвинение, которое ему было предъявлено там, на перевале”.
Многие письма боевых товарищей Родионова и Швецова вскоре начали также приходить к нам.
“Я, бывший полковой инженер 810 с. п., лейтенант Малюгин Сергей Михайлович, знал командира 2-го стрелкового батальона Родионова и комиссара этого батальона Швецова по совместной службе до выхода полка на перевал, а также в период боев на Марухском перевале. Капитан Родионов и политрук Швецов были преданными нашей Родине людьми. Я, как участник боев на перевале, знаю, что они честно выполняли свой долг”.
“Я, бывший комиссар 3-го батальона 810 с. п., Расторгуев Константин Семенович, член КПСС с 1940 года, знал Родионова и Швецова с периода организации нашего полка в Грузии.
На перевале по долгу службы я часто встречался с ними и знал их, как преданных партия и советскому народу...”
О том же писал ц бывший комиссар 810-го полка Васильев Никифор Степанович.
В своем письме в редакцию газеты “Правда” высказал свое мнение о Родионове и Швецове бывший командующий Закавказским фронтом генерал армии И. В. Тюленев.
После всех этих авторитетных свидетельств получили мы воспоминания бывшего командира взвода 2-го батальона, ныне гвардии подполковника Кривенко Степана Филипповича. Он-то и внес ясность, осветил некоторые детали из истории 2-го батальона 810-го полка.
– Хорошо помню день 26 июля, – говорит Кривенко. – Мы были уже под перевалом, когда комбат Родионов вызвал меня к себе.
– Пойдете, Кривенко, в разведку, – сказал он. – Проверите, свободен ли перевал и, – тут он склонился над картой, некоторое время молчал, рассматривая ее, потом добавил,– посмотрите вот эти левые высоты.
В разведку я взял с собой сержанта Пузанова (родом он был из Гуляй-Поля), бакинца рядового Карпова и цхинвальца сержанта Бязерова. До перевала добрались благополучно. Осмотрели его и приступили ко второй части задания, пошли к левым высотам. И вот тут нас неожиданно обстреляли. Мы залегли за крупными камнями. Краем глаза я видел, где укрылся Пузанов, и потому, когда в той стороне загрохотали камни, я подумал, что, наверно, это сержант сорвался. Оглянулся и чуть не застыл от изумления: прямо передо мной, а точнее, надо мной, возвышался немецкий офицер в черном эсэсовском мундире. Немец и сам не ожидал такой встречи, потому что изумлен был больше меня. Вся сцена продолжалась не больше двух-трех секунд, в течение которых немец, переводя взгляд с меня на Пузанова, успел пробормотать по-русски:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125