Раскаяние

Евбул. Катарина
Евбул. Всегда бы встречали меня такие привратницы!
Катарина. И всегда бы стучались такие гости!
Евбул. Однако прощай, Катарина.
Катарина. Что я слышу? Еще «здравствуй» не сказал, а уже «прощай»!
Евбул. Не для того я сюда пришел, чтобы видеть тебя в слезах. Как это понимать: стоило мне появиться — ты в слезы?
Катарина. Куда побежал? Обожди, обожди, говорю! Сейчас перестану плакать. Посмеемся вволю.
Евбул. А это что за птицы?
Катарина. Приор из монастыря по соседству. Не уходи. Они уже все пьяны. Посиди со мною немного, а когда приор удалится, мы потолкуем, как бывало.
Евбул. Изволь. Это ты не хотела меня слушаться, а я тебя послушаюсь. Ну, вот мы и одни. Рассказывай все как есть, я хочу услышать твою историю из твоих же уст.
Катарина. Из множества друзей, которые все капались мне людьми весьма разумными, ни один не дал такого по-стариковски мудрого совета, как ты, самый младший годами. Теперь-то я это понимаю.
Евбул. Но как ты сломила сопротивление родителей?
Катарина. Сперва бесчестные уговоры монахов и монахинь, а после мои просьбы и ласки поколебали непреклонность матери; зато отца тронуть никак не удавалось. Наконец пустили в ход все средства, но и тогда он скорее рухнул в изнеможении, нежели согласился. Случилось это за попойкою: ему грозили вечной погибелью, если он не отдаст Христу его невесту.
Евбул. О, какая наглость! И какая тупость! Ну, а потом?
Катарина. Три дня оставалась я дома взаперти, и все это время при мне неотлучно были несколько женщин из обители, которых монахи называют «обращенными»; они убеждали меня быть твердой в святом намерении и зорко следили, как бы не проникла ко мне какая-нибудь родственница или приятельница, которая могла бы изменить мое настроение. А пока готовили уборы, наряды и все прочее, что было потребно для празднества.
Евбул. А ты как себя чувствовала тою порой? Колебалась в душе?
Катарина. Нет. Но перенесла такую страшную муку, что лучше десять раз умереть, чем вынести ее еще раз.
Евбул. Что же это было? Скажи!
Катарина. Не могу.
Евбул. В чем бы ты ни открылась, ты откроешься другу.
Катарина. Обещаешь молчать?
Евбул. Я молчал бы и так, безо всякого уговора. Будто ты меня не знаешь!
Катарина. Мне явилось ужасное привидение.
Евбул. Несомненно, это был твой злой дух, он-то и гнал тебя в монастырь.
Катарина. Да, наверняка, это был ???????????.
Евбул. Каков же он был с виду? Такой, каким его рисуют? Клюв крючком, рога, когти, как у гарпии, длиннущий хвост?
Катарина. Ты знай себе шутишь, а мне бы, право, лучше сквозь землю провалиться, чем увидать его снова.
Евбул. А твои увещательницы при этом были?
Катарина. Нет. И я ничего им не рассказывала, хоть они всячески допытывались, что со мною стряслось: они застали меня без памяти и без дыхания.
Евбул. Хочешь, скажу тебе, что это было?
Катарина. Скажи, если можешь.
Евбул. Твои приставницы тебя околдовали или, вернее, обморочили до потери рассудка. Но ты тем временем от задуманного не отступалась?
Катарина. Нимало. Ведь это, как все кругом говорили, случалось со многими, кто посвящал себя Христу, и если одолеть искусителя в первой схватке, дальше все будет спокойно.
Евбул. Как тебя провожали из дому?
Катарина. В полном уборе, с распущенными волосами — точь-в-точь, как невесту к жениху провожают.
Евбул (в сторону). Да, к толстобрюхому монаху. (Катарине.) Кха! Вот проклятый кашель!
Катарина. Отвели меня в обитель средь бела дня, зевак сбежалось — уйма!
Евбул. Ох, и ловкие же комедианты! Как они умеют разыгрывать свои представления перед простым народишкой! И сколько ты провела в этой святой девичьей обители?
Катарина. Меньше двух недель.
Евбул. Что, однако, повернуло твои мысли по-новому? Ты ведь была непреклонна!
Катарина. Что — не скажу, но только что-то очень важное. Через шесть дней я вызвала мать и умоляла, заклинала ее, чтобы меня оттуда забрали, если только не хотят моей смерти. Она возражала, твердила, что нужна выдержка. Тогда я вызвала отца. Он даже бранился, кричал, что насилу поборол свои чувства и чтобы теперь я, в свою очередь, поборола свои — не навлекала на себя позора, прыгая взад-вперед. Наконец, видя, что ничего не помогает, я объявила родителям, что исполню их желание и умру — раз они так велят, а умру я здесь непременно, и очень скоро. Услыхав такой ответ, они забрали меня домой.
Евбул. Хорошо, что ты успела прыгнуть назад, не связав себя вечным рабством. Но я еще не слышал, что переменило твое настроение так внезапно.
Катарина. Этого от меня не слышал никто, и ты не услышишь.
Евбул. Что, если я попробую догадаться?
Катарина. Не угадаешь — я уверена. А если б и угадал, я бы не подтвердила.
Евбул. Ах, ну тогда все понятно! А деньги, конечно, пропали.
Катарина. Больше сорока гульденов.
Евбул. Да, хорошо погуляли обжоры на свадьбе, нечего сказать! И все же бог с ними, с деньгами, лишь бы ты была невредима. Вперед слушайся добрых сонетов.
Катарина. Непременно! В другой раз рыбка в невод не зайдет.
?????????? или супружество

Евлалия. Ксантиппа
Евлалия. Здравствуй, здравствуй, Ксантиппа! Как я по тебе соскучилась!
Ксантиппа. Здравствуй и ты, дорогая моя Евлалия. Как ты похорошела!
Евлалия. Славно же ты меня встречаешь — колкостью, насмешкою.
Ксантиппа. Нет, правда, так мне кажется.
Евлалия. Может, новое платье мне к лицу?
Ксантиппа. Ну, конечно! Давно не видала ничего краше! Сукно не иначе как английское.
Евлалия. Шерсть английская, а красили в Венеции.
Ксантиппа. Тоньше виссона! И цвет удивительно приятный — настоящий пурпур! От кого такой прекрасный подарок?
Евлалия. От кого ж еще принимать подарки замужней женщине, как не от собственного супруга?
Ксантиппа. Счастливица ты! Вот это муж так муж! А мне бы лучше быть за пнем дубовым, чем за моим Николаем!
Евлалия. Что ты говоришь? Так скоро — и уже нет согласия между вами?
Ксантиппа. И никогда не будет согласия с эдаким ослом! Видишь — я вся в лохмотьях, а ему хоть бы что! Клянусь, мне часто на люди выйти стыдно, когда я вижу, как одеты другие женщины, у которых мужья намного беднее моего.
Евлалия. Замужнюю женщину украшает не платье и не уборы, как учит святой апостол Петр (и как слыхала я недавно за проповедью), но чистота и скромность нравов, то есть украшения духовные. Шлюхи прихорашиваются ради многих глаз. Мы достаточно хороши, если нравимся одному лишь супругу.
Ксантиппа. Однако ж добрый этот супруг, с женою отчаянный скупец, усердно проматывает приданое, которого взял за мною немало.
Евлалия. А на что?
Ксантиппа. На что вздумает — пьянствует, распутничает, играет в кости.
Евлалия. Ужасно!
Ксантиппа. Да, но так оно и есть. Я все жду его, жду, а он возвращается далеко за полночь, пьяный, а потом храпит до утра, а нередко и всю постель облюет, а бывает — и того хуже.
Евлалия. Тс-с! Ведь ты себя порочишь, когда порочишь мужа!
Ксантиппа. Клянусь жизнью, я охотнее спала бы со свиньей, чем с таким мужем!
Евлалия. И ты, наверно, встречаешь его бранью?
Ксантиппа. Он того и стоит. Пусть помнит, что и не немая.
Евлалия. А что он в ответ?
Ксантиппа. Сперва отругивался очень свирепо — думал, что запугает меня своими бешеными криками.
Евлалия. А до побоев никогда не доходило?
Ксантиппа. Как-то раз оба до того распалились, что еще чуть-чуть — и подрались бы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141