Гильом. И никто не возражает, что, дескать, расчет не справедливый?
Бертульф. Никто, если он в здравом уме. Потому ' что тут же услышит в ответ: «Ты еще что за птица? Платишь не больше, чем другие».
Гильом. Какой грубый народ!
Бертульф. Если кто, уставши с дороги, хочет сразу после еды лечь в постель, ему велят ждать, пока все не отправятся на покой.
Гильом. Мне кажется, будто увижу Платоново государство.
Бертульф. После каждому показывают его гнездо в спальне, но уж это именно что спальня: кроме кроватей, нет ничего — нечем воспользоваться и украсть нечего.
Гильом. Чисто в спальнях?
Бертульф. Так же чисто, как за столом. Простыни, верно, месяцев по шесть не стирают.
Гильом. А лошади тем временем как?
Бертульф. С ними обходятся так же бесцеремонно, как с их хозяевами.
Гильом. И везде обхождение одинаковое?
Бертульф. Где повежливее, где погрубее, чем я рассказываю, но в общем такое.
Гильом. Хочешь, я тебе расскажу, как принимают постояльцев в той части Италии, что зовется Ломбардией, как в Испании, в Англии, в Уэльсе? Англичане придерживаются нравов отчасти французских, отчасти германских: они ведь смесь из этих двух народов. А валлийцы утверждают, будто они ?????????? Англии.
Бертульф. Пожалуйста, расскажи. Мне никогда не случалось там побывать.
Гильом. Сейчас недосуг. Хозяин судна велел, чтобы я вернулся к трем часам, если не хочу отстать и остаться, а мои вещи уже на борту. В другой раз будет случай — наговоримся всласть.
Юноша и распутница
Лукреция. Софроний
Лукреция. Вот славно! Миленький мой Софроний! Наконец-то ты вернулся! Кажется, целый век с тобою не видались! Я едва признала тебя с первого взгляда.
Софроний. Почему, Лукреция?
Лукреция. Потому что уезжал ты безбородый, а возвратился с бородкою. Что с тобой, мое сердечко? Ты какой-то мрачный, не такой, как бывало.
Софроний. Я хочу поговорить с тобою наедине и по душам.
Лукреция. Полно, разве мы не одни, сладкая моя палочка?
Софроний. Давай выберем место поукромнее.
Лукреция. Хорошо, пойдем в дальнюю комнату, если хочешь.
Софроний. Нет, там недостаточно укромно, по-моему.
Лукреция. Откуда вдруг такая застенчивость? Есть у меня покойчик, — я держу там свои наряды, — до того темный, что я едва разгляжу тебя, а ты — меня.
Софроний. Посмотри, нет ли где щелки.
Лукреция. Ни одной.
Софроний. Нет никого поблизости, кто бы мог подслушать?
Лукреция. Даже муха нас не услышит, светик мой. Что же ты медлишь?
Софроний. А от божиих очей мы здесь укроемся?
Лукреция. Никоим образом! Бог все видит.
Софроний. А от ангельских?
Лукреция. От их очей нельзя спрятаться.
Софроний. Как же так получается? Пред очами божиими и в присутствии святых ангелов человек без стыда творит то, что стыдится творить на глазах у людей!
Лукреция. Это что за новости? Ты пришел ко мне проповедь читать? Сперва покройся францисканским капюшоном, взойди на кафедру — тогда и послушаем тебя, бородатенький ты наш.
Софроний. Что ж, и это не счел бы за труд, если бы смог заставить тебя расстаться с твоим образом жизни, не только самым позорным, но и самым несчастным.
Лукреция. Отчего, мой дорогой? Надо как-то сыскивать себе, пропитание, и каждого кормит свое искусство. Такое у нас занятие, в нем наш доход.
Софроний. Пожалуйста, Лукреция, хотя бы немного стряхни с души этот хмель и вместе со мною вдумайся в суть дела.
Лукреция. Оставь-ка ты свою проповедь до другого раза, а пока будем жить да радоваться, мой Софроний.
Софроний. Хорошо. Какое бы оно ни было, твое дело, а ты занимаешься им ради прибыли.
Лукреция. Метко сказано.
Софроний. Ну, так убытков ты не понесешь: я заплачу тебе вчетверо, только выслушай меня.
Лукреция. Говори.
Софроний. Прежде всего, ответь мне на такой вопрос: есть женщины, которые тебя ненавидят?
Лукреция. Еще бы! И не одна.
Софроний. И которых ты, в свою очередь, не выносишь?
Лукреция. Как они того и заслуживают!
Софроний. Если б ты могла чем-нибудь им угодить, угодила бы?
Лукреция. Скорее бы ядом их употчевала!
Софроний. А теперь рассуди, можешь ли угодить им больше, чем теперь, когда они видят, какую бесчестную и злосчастную жизнь ты ведешь. И можешь ли причинить больше горя тем, кто хочет тебе добра.
Лукреция. Так уж мне выпало на долю.
Софроний. То, что для людей, которых карают ссылкою на далекие острова, на край света, бывает обычно самым мучительным в их наказании, это ты приняла на себя добровольно.
Лукреция. О чем ты говоришь?
Софроний. Разве ты, по собственной воле, не отреклась от всех, кто был тебе дорог, — от отца, матери, братьев, сестер, теток, словом, от всех, с кем тебя связала природа? Они тебя стыдятся, а ты не смеешь показаться им на глаза!
Лукреция. Нет, я просто переменила дорогих и близких, и очень счастливо переменила: было немного, стало очень много, и один из них ты, которого я всегда считала за брата:
Софроний. Брось свои шутки, подумай всерьез, как все у тебя сложилось. Поверь мне, Лукреция: иметь так много друзей — значит, не иметь ни одного. Для тех, кто к тебе ходит, ты не подруга, а подстилка. Посмотри, несчастная, в какую яму ты сама себя столкнула! Христос возлюбил тебя так, что искупил своею кровью и пожелал сделать соучастницею в небесном наследстве, а ты делаешь себя сточною канавой, к которой приходит кто угодно — грязные, гнусные, обсыпанные струпьями, и свою грязь и мерзость сбрасывают в тебя! Если ты еще не заразилась той проказой, которую зовут испанскою чесоткой, все равно тебе ее не миновать. И тогда — нет тебя злополучнее, будь даже все прочее к твоим услугам: богатство, доброе имя… Ты станешь живым трупом! Тебе тяжко было угождать матери — теперь ты в рабынях у подлейшей сводни. Тебе скучно было слушать внушения отца — здесь ты нередко терпишь побои от пьяных и безумных развратников. Лень было трудиться дома, чтобы заработать на пропитание, — здесь какой адский шум приходится переносить, сколько бессонных ночей?
Лукреция. Откуда к нам этот новый проповедник?
Софроний. И вот еще над чем поразмысли. Цвет красоты, который привлекает к тебе любовников, быстро увянет. Что ты тогда будешь делать, несчастная? Любой куче дерьма цена будет выше, чем тебе. Из шлюхи ты станешь своднею. Впрочем, не всем достается такая почесть. А если б и досталась — что может быть преступнее или ближе к злобе диавольской?
Лукреция. Почти все, что ты говоришь, истинная правда, мой Софроний. Но откуда вдруг к тебе эта святость? Ведь среди пустозвонов ты всегда был сам пустой и вздорный. Никто не приходил сюда чаще твоего или в срок более неурочный… Говорят, ты побывал в Риме.
Софроний. Верно.
Лукреция. Но ведь оттуда люди возвращаются хуже, чем уезжают, а ты — наоборот! Каким образом?
Софроний. Сейчас объясню. Я отправился в Рим не с теми намерениями, что остальные. Почти все для того как раз и едут в Рим, чтобы вернуться хуже прежнего; случаев и возможностей для этого в Риме больше чем довольно. Я ж пустился в путь с одним достойным человеком и по его совету взял с собою не бутылку, а Новый завет в переводе Эразма.
Лукреция. Эразма? Говорят, он всем еретикам еретик!
Софроний. Разве и здесь уже известно его имя?
Лукреция. Что ты! Только об нем и речи!
Софроний. А ты его видела когда-нибудь?
Лукреция. Никогда. Но хотелось бы взглянуть на того, о ком слышу столько дурного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141