Пропадете не только вы, но, может быть, все Внешние Миры, один за другим. Но вы можете и не пожелать выслушать меня. Выбирайте.
– Почему я должен слушать вас? Какой мне смысл?
– Хотя бы потому, что я говорила вам, что соляриане готовятся покинуть планету. Если бы вы прислушались тогда к моим словам, для вас не было бы неожиданностью, когда они это сделали.
– Солярианский кризис пока что идет нам на пользу.
– Нет, – сказала Василия. – Может вам так кажется, но это не так. Он уничтожит вас, чтобы вы ни делали, если вы не пожелаете выслушать меня.
Губы Амадейро побелели и слегка дрожали. Упоминание о двух столетиях поражения произвело свое действие, и солярианский кризис не помогал, поэтому что ему не хватало внутренней силы приказать своим роботам выкинуть Василию вон, как следовало бы. Он глухо сказал:
– Ладно, только давайте короче.
– Вы не поверите тому, что я хочу сказать, так что позвольте мне говорить по своему усмотрению. Вы можете в любое время остановить меня, но этим вы разрушите Внешние Миры. Конечно, это произойдет после меня, и я не войду в историю – поселенческую историю, кстати – как величайший пробел в записи. Говорить?
– Говорите. А когда кончите – уходите.
– Я так и намерена сделать, Келдин, конечно, если вы ОЧЕНЬ вежливо не попросите меня остаться и помочь вам. Могу я начать?
Амадейро ничего не ответил, и Василия начала:
– Я вам говорила, что во время моего пребывания на Солярии я поняла, что они проектируют какую-то очень странную структуру позитронных связей, и эта структура очень сильно поразила меня как попытка произвести роботов-телепатов. Почему я подумала об этом?
– Не могу сказать, – холодно ответил Амадейро, – какая-то патология в вашем мышлении.
Василия отмахнулась с гримасой.
– Подумайте, Келдин. Я потратила несколько месяцев, размышляя об этом, поскольку я достаточно проницательна и понимаю, что тут не патология, а какая-то поразительная подсознательная память. Я мысленно вернулась к детству, когда Фастальф, которого я считала отцом, находясь в великодушном настроении, дал мне в собственность робота.
– Опять Жискар? – нетерпеливо пробормотал Амадейро.
– Да, Жискар. Всегда Жискар. Мне было тогда десять лет, и у меня уже был инстинкт роботехника, или, я бы сказала, что я родилась с этим инстинктом. Я еще очень мало знала математику, но понимала структуру. В последующее десятилетие мое знание математики основательно улучшилось, но я не думаю, чтобы я заметно продвинулась в своем чувстве структуры. Мой отец сказал бы: «Маленькая Вас (он экспериментировал с ласковыми уменьшительными, чтобы посмотреть, как это действует на меня), ты гений структуры». Я думаю, что я действительно…
– Избавьте меня. Я признаю вашу гениальность. Но я еще не обедал. Вы понимаете?
– Ну, что ж, – резко ответила Василия, – прикажите подать обед и пригласите меня пообедать с вами.
Амадейро хмуро поднял руку и сделал быстрый жест. Роботы сразу же принялись за работу.
– Я видимо, играла с рисунком связей для Жискара и приходила к отцу показать рисунки. Он качал головой, смеялся и говорил: «Если ты добавишь это в мозг Жискара, бедняга больше не сможет говорить, и ему будет больно». Я помню, спрашивала, может ли Жискар чувствовать боль, и отец говорил: «Мы не знаем, что он будет чувствовать, но он будет действовать так, как действовала бы ты при сильной боли, поэтому мы можем сказать, что он чувствует боль».
А иногда я показывала рисунок, отец снисходительно улыбался и говорил: «Ну, что ж, это ему не повредит, маленькая Вас, и, наверное, стоит попробовать».
И я пробовала, иногда переделывала, а иногда оставляла. Я делала это не из садистских побуждений: я очень любила Жискара и не хотела вредить ему. Когда мне казалось, что какое-то мое улучшение – я всегда считала это улучшением – позволяет Жискару говорить более свободно, действовать быстрее и интереснее и вроде бы не вредило, я оставляла это. И вот однажды…
Возле локтя Амадейро остановился робот. Он не смел прервать гостью, кроме как в самом неотложном случае, но Амадейро понял значение этого ожидания. Он спросил:
– Обед готов?
– Да, сэр, – ответил робот.
Амадейро сделал довольно нетерпеливый жест в сторону Василии.
– Приглашаю вас пообедать со мной.
Они прошли в столовую, где Василия еще ни разу не была. Вообще-то Амадейро, как частное лицо, был известен своим пренебрежением к правилам общественной вежливости. Ему не раз говорили, что он больше преуспел бы в политике, если бы принимал гостей в своем доме, но он всегда вежливо улыбался и отвечал: «Слишком велика цена».
Наверное, как раз из-за отсутствия приемов, столовая не имеет никаких признаков оригинальности и творчества, подумала Василия. Стол, посуда, приборы предельно просты. А стены просто окрашены вертикальными полосами. Все это вместе, пожалуй, угнетает аппетит, решила она.
Суп был так же прост, как и посуда: чистый бульон, и Василия принялась за него без всякого энтузиазма.
– Моя дорогая Василия, – сказал Амадейро, – вы видите, как я терпелив. Я не возражаю, чтобы вы написали свою автобиографию, если вам так хочется. Но вы, кажется, намерены рассказывать мне некоторые ее главы? Если так, то я должен сказать, что мне это совершенно не интересно.
– Через некоторое время вам станет очень интересно. Однако, если вы обожаете провал и не хотите ничего добиться, то так и скажите. Тогда я молча поем и уйду. Хотите?
– Ладно, давайте дальше, – вздохнул Амадейро.
– Так вот, однажды я неожиданно придумала структуру, более замысловатую, более приятную и более заманчивую, чем все, что я видела раньше, да и по правде сказать, и в дальнейшем. Мне очень хотелось показать ее отцу, но он уехал на какую-то встречу на другую планету. Я не знала, когда он вернется, и отложила рисунок, но каждый день смотрела на него с возрастающим интересом. Наконец, я больше уже не могла ждать. Схема была так прекрасна, что мысль о ее вредоносности была бы смешна. Я тогда только-только вступила во второе десятилетие и еще не вполне изжила безответственность, поэтому я изменила мозг Жискара, введя в него эту схему.
Она не повредила, это было ясно сразу. Он очень легко отвечал мне и, как мне показалось, стал понимать много быстрее и сделался гораздо умнее, чем был. Я нашла, что он теперь очарователен и еще более достоин любви.
Я была восхищена, но немного и нервничала. Модифицировать Жискара без одобрения Фастальфа было явным нарушением предписанных мне правил, и я это прекрасно знала, но не хотела разрушить то, что сделала. Когда я изменила мозг Жискара, я оправдывалась перед собой, что это ненадолго, что потом я нейтрализую изменение. Но когда изменение было произведено, мне стало ясно, что я НЕ СТАНУ нейтрализовывать его. И с тех пор я больше не модифицировала Жискара, боясь испортить то, что уже сделала.
И я так и не сказала об этом Фастальфу. Я уничтожила все записи чудесной структуры, и Фастальф так и не узнал, что Жискар был изменен без его ведома.
А затем мы с Фастальфом расстались, и он мне не отдал Жискара. Я кричала, что Жискар мой, что я люблю его, но добродушная благожелательность Фастальфа, которую он всю жизнь выставлял напоказ – любовь ко всему, большому и малому – никогда не могла встать на пути его личных желаний.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95
– Почему я должен слушать вас? Какой мне смысл?
– Хотя бы потому, что я говорила вам, что соляриане готовятся покинуть планету. Если бы вы прислушались тогда к моим словам, для вас не было бы неожиданностью, когда они это сделали.
– Солярианский кризис пока что идет нам на пользу.
– Нет, – сказала Василия. – Может вам так кажется, но это не так. Он уничтожит вас, чтобы вы ни делали, если вы не пожелаете выслушать меня.
Губы Амадейро побелели и слегка дрожали. Упоминание о двух столетиях поражения произвело свое действие, и солярианский кризис не помогал, поэтому что ему не хватало внутренней силы приказать своим роботам выкинуть Василию вон, как следовало бы. Он глухо сказал:
– Ладно, только давайте короче.
– Вы не поверите тому, что я хочу сказать, так что позвольте мне говорить по своему усмотрению. Вы можете в любое время остановить меня, но этим вы разрушите Внешние Миры. Конечно, это произойдет после меня, и я не войду в историю – поселенческую историю, кстати – как величайший пробел в записи. Говорить?
– Говорите. А когда кончите – уходите.
– Я так и намерена сделать, Келдин, конечно, если вы ОЧЕНЬ вежливо не попросите меня остаться и помочь вам. Могу я начать?
Амадейро ничего не ответил, и Василия начала:
– Я вам говорила, что во время моего пребывания на Солярии я поняла, что они проектируют какую-то очень странную структуру позитронных связей, и эта структура очень сильно поразила меня как попытка произвести роботов-телепатов. Почему я подумала об этом?
– Не могу сказать, – холодно ответил Амадейро, – какая-то патология в вашем мышлении.
Василия отмахнулась с гримасой.
– Подумайте, Келдин. Я потратила несколько месяцев, размышляя об этом, поскольку я достаточно проницательна и понимаю, что тут не патология, а какая-то поразительная подсознательная память. Я мысленно вернулась к детству, когда Фастальф, которого я считала отцом, находясь в великодушном настроении, дал мне в собственность робота.
– Опять Жискар? – нетерпеливо пробормотал Амадейро.
– Да, Жискар. Всегда Жискар. Мне было тогда десять лет, и у меня уже был инстинкт роботехника, или, я бы сказала, что я родилась с этим инстинктом. Я еще очень мало знала математику, но понимала структуру. В последующее десятилетие мое знание математики основательно улучшилось, но я не думаю, чтобы я заметно продвинулась в своем чувстве структуры. Мой отец сказал бы: «Маленькая Вас (он экспериментировал с ласковыми уменьшительными, чтобы посмотреть, как это действует на меня), ты гений структуры». Я думаю, что я действительно…
– Избавьте меня. Я признаю вашу гениальность. Но я еще не обедал. Вы понимаете?
– Ну, что ж, – резко ответила Василия, – прикажите подать обед и пригласите меня пообедать с вами.
Амадейро хмуро поднял руку и сделал быстрый жест. Роботы сразу же принялись за работу.
– Я видимо, играла с рисунком связей для Жискара и приходила к отцу показать рисунки. Он качал головой, смеялся и говорил: «Если ты добавишь это в мозг Жискара, бедняга больше не сможет говорить, и ему будет больно». Я помню, спрашивала, может ли Жискар чувствовать боль, и отец говорил: «Мы не знаем, что он будет чувствовать, но он будет действовать так, как действовала бы ты при сильной боли, поэтому мы можем сказать, что он чувствует боль».
А иногда я показывала рисунок, отец снисходительно улыбался и говорил: «Ну, что ж, это ему не повредит, маленькая Вас, и, наверное, стоит попробовать».
И я пробовала, иногда переделывала, а иногда оставляла. Я делала это не из садистских побуждений: я очень любила Жискара и не хотела вредить ему. Когда мне казалось, что какое-то мое улучшение – я всегда считала это улучшением – позволяет Жискару говорить более свободно, действовать быстрее и интереснее и вроде бы не вредило, я оставляла это. И вот однажды…
Возле локтя Амадейро остановился робот. Он не смел прервать гостью, кроме как в самом неотложном случае, но Амадейро понял значение этого ожидания. Он спросил:
– Обед готов?
– Да, сэр, – ответил робот.
Амадейро сделал довольно нетерпеливый жест в сторону Василии.
– Приглашаю вас пообедать со мной.
Они прошли в столовую, где Василия еще ни разу не была. Вообще-то Амадейро, как частное лицо, был известен своим пренебрежением к правилам общественной вежливости. Ему не раз говорили, что он больше преуспел бы в политике, если бы принимал гостей в своем доме, но он всегда вежливо улыбался и отвечал: «Слишком велика цена».
Наверное, как раз из-за отсутствия приемов, столовая не имеет никаких признаков оригинальности и творчества, подумала Василия. Стол, посуда, приборы предельно просты. А стены просто окрашены вертикальными полосами. Все это вместе, пожалуй, угнетает аппетит, решила она.
Суп был так же прост, как и посуда: чистый бульон, и Василия принялась за него без всякого энтузиазма.
– Моя дорогая Василия, – сказал Амадейро, – вы видите, как я терпелив. Я не возражаю, чтобы вы написали свою автобиографию, если вам так хочется. Но вы, кажется, намерены рассказывать мне некоторые ее главы? Если так, то я должен сказать, что мне это совершенно не интересно.
– Через некоторое время вам станет очень интересно. Однако, если вы обожаете провал и не хотите ничего добиться, то так и скажите. Тогда я молча поем и уйду. Хотите?
– Ладно, давайте дальше, – вздохнул Амадейро.
– Так вот, однажды я неожиданно придумала структуру, более замысловатую, более приятную и более заманчивую, чем все, что я видела раньше, да и по правде сказать, и в дальнейшем. Мне очень хотелось показать ее отцу, но он уехал на какую-то встречу на другую планету. Я не знала, когда он вернется, и отложила рисунок, но каждый день смотрела на него с возрастающим интересом. Наконец, я больше уже не могла ждать. Схема была так прекрасна, что мысль о ее вредоносности была бы смешна. Я тогда только-только вступила во второе десятилетие и еще не вполне изжила безответственность, поэтому я изменила мозг Жискара, введя в него эту схему.
Она не повредила, это было ясно сразу. Он очень легко отвечал мне и, как мне показалось, стал понимать много быстрее и сделался гораздо умнее, чем был. Я нашла, что он теперь очарователен и еще более достоин любви.
Я была восхищена, но немного и нервничала. Модифицировать Жискара без одобрения Фастальфа было явным нарушением предписанных мне правил, и я это прекрасно знала, но не хотела разрушить то, что сделала. Когда я изменила мозг Жискара, я оправдывалась перед собой, что это ненадолго, что потом я нейтрализую изменение. Но когда изменение было произведено, мне стало ясно, что я НЕ СТАНУ нейтрализовывать его. И с тех пор я больше не модифицировала Жискара, боясь испортить то, что уже сделала.
И я так и не сказала об этом Фастальфу. Я уничтожила все записи чудесной структуры, и Фастальф так и не узнал, что Жискар был изменен без его ведома.
А затем мы с Фастальфом расстались, и он мне не отдал Жискара. Я кричала, что Жискар мой, что я люблю его, но добродушная благожелательность Фастальфа, которую он всю жизнь выставлял напоказ – любовь ко всему, большому и малому – никогда не могла встать на пути его личных желаний.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95