Где-то слышались взрывы, самолеты проносились над нашими головами, накрапывал дождь вперемежку со снегом.
За очередным леском кто-то из командиров подал команду:
- Ложись! Танки!
Танки оказались близко, и на них нетрудно было разглядеть наши звезды и русские надписи. Легкие танки споро шли поперек поля к лесу, и мы, ободренные радостным зрелищем нашей броневой силы, быстро повскакали из грязи, в которую залегли.
Колонна танков скрылась в лесу, а мы пошли за ней по проселочной дороге, размытой дождем. Тут, на первом привале, впервые выяснилось, что далеко не все из нас представляли себе солдатскую службу такой, какова она есть. Может быть, конечно, и глупо было думать, что мы все время будем шагать по чистому асфальтированному шоссе, но, когда мы оказались на проселке, некоторые заворчали:
- И надо же, по грибы всегда по-человечески ходил, а тут выходные штиблеты напялил!
- Да, обувь явно неподходящая для такой дороги.
- А жмет, черт ее подери! Пофорсить захотелось!
- Ничего не скажешь, дали маху с ботинками.
Выражались и покрепче, а один из нас, молча выносивший слякоть и прочие дорожные неурядицы, произнес ни к селу ни к городу:
- До войны когда-то мы так говорили: все принимаем - и критику, и подарки, и приглашение в гости! - И вдруг добавил, будто сам удивившись: Забавно. До войны!
Каждый думал о чем-то своем.
На опушке леса стоял столб с объявлением общества военных охотников: "Охота разрешается только по пропускам". Рядом лежала на земле скошенная снарядами арка - видно, бывший вход в охотничье хозяйство. И тут же изрешеченная пулями и осколками фанера: "Закурил, потуши окурок! Береги лес от пожара! Лес - наше бог..." Нижний край фанеры был оторван.
После второго привала, где нам раздали патроны и гранаты, мы шли еще несколько часов по бездорожью и, как мне казалось, прошли не меньше двух десятков километров.
- Восемь, - сказал отец. - Не преувеличивай.
Лес и земля содрогались от близких разрывов. Вспыхивали зарницы. Стреляли рядом, но до нас долетал пока только грохот. Начинало еле заметно смеркаться.
Командир батальона - единственный среди нас в шинели и франтоватой, словно только что приобретенной в магазине Военторга, фуражке с черным околышем - дал команду:
- Пять минут перекур! Потом будет некогда...
- Пять минут перекур! Потом будет некогда! Курить в рукав! Соблюдать маскировку! - разнеслось по взводам.
Курящие осторожно задымили.
Подошел отец с зажатой в руке папироской:
- Скучаешь?
Вспомнив что-то, порылся в кармане, наконец протянул мне морковь:
- Пожуй. Мать сказала - витамины. А уши завяжи. Холодно.
Смешно! Мать сунула отцу морковь, а перчатки дать забыла.
Я протянул отцу свои:
- Возьми.
Отец отказался:
- Я курю. Мне не холодно.
Через полчаса мы вышли на окраину полупустой и порядком разбитой деревни. Нас встретили красноармейцы. К полному нашему удивлению, они вовсе не обрадовались:
- Куда претесь? Ложись! Не видите, что делается!
Ничего особенного не делалось. Где-то впереди стреляли, но это было за деревней.
Я потерял из виду отца, и не только его, а всех командиров. Мы залегли как попало.
Стрельба явно усиливалась.
Кто-то крикнул, чтоб мы окопались, но окапываться было нечем: ни одной саперной лопатки на весь батальон. Мы поудобнее прижались в ямках и ложбинках, за бугорками и кочками и даже взяли на изготовку винтовки. Красноармейцы лежали впереди нас. Наверно, наш боевой порядок не выдерживал никакой критики, но делать было нечего. Снаряды и мины теперь рвались вокруг нас, и особенно впереди - по соседству с окопами красноармейцев.
Все сильнее шел снег - крупный, мокрый, сразу же тающий на грязной земле. Он опускался на землю медленно и красиво, как в рождественской сказке. Не было только украшенной огнями елки, и Деда Мороза, да и самой сказки не было. А были огонь разрывов, и мы, приникшие к вязкой скользкой земле, и впереди нас лежащие красноармейцы.
Наконец огонь поутих, и я увидел отца, командира батальона (он усиленно тер замерзшие уши) и с ними еще двух наших командиров. Они стояли у кладбища под прикрытием сарая и о чем-то говорили с человеком в военной форме - видимо, командиром оборонявшей деревню части. Разговор этот, судя по всему, касался нас. Через несколько минут мы перебрались ползком чуть вперед и залегли рядом с красноармейцами в их окопах.
Я еще не видел ни одного немца, но чувствовал - они были где-то совсем рядом, за деревней. Мой сосед, молодой красноармеец, сказал, что их рота занимает здесь оборону со вчерашнего утра, и уверил, что дальше немцы не пройдут.
- Плохо, что крепко садят, сволочи! А так у нас полное преимущество! - добавил он и поинтересовался: - Ополченцы?
- Нет, почему же! - возмутился я. - Мы - особый батальон...
- А-а! Особый!.. - понимающе ответил боец. - Давай, давай!
Мы пока не чувствовали всей силы огня противника, а место для обороны, пожалуй, у нас в самом деле было отличным. Деревня лежала внизу и хорошо просматривалась. Мы же находились на возвышении рядом с кладбищем, тут не стоило большого труда остановить любого немца, который захотел бы продвинуться вперед. Лишь бы подольше не наступал вечер. Что будет в темноте, я не представлял.
Немцы не появлялись. Замолчала и их артиллерия. Мой сосед по окопу изредка переставлял поудобнее ноги, чтобы они не увязали в грязи и воде. В окопе было не просто грязно. В окопе была жижа, и я окончательно промок. Но шевелиться я не решался. Не решался потому, что мне было неловко перед своим соседом - красноармейцем. Ведь он очень осторожен.
Но я ошибся. Сосед думал вовсе о другом.
- Слушай, я вздремну чуток, пока тихо. - Он повернулся в мою сторону, сильно хлюпнув сапогами. - А ты посмотри. В случае чего... А то третью ночь с недосыпом...
- Конечно, конечно! - обрадовался я.
Красноармеец как-то ловко присел на корточки и закрыл глаза, довольно вздохнув.
Я замер с винтовкой у края окопа и смотрел на деревенскую улицу неровную, мокрую, с косыми палисадниками, с замершими избами - целыми и полуразбитыми, крытыми соломой, дранкой и совсем редко железом. Деревня как деревня.
Сколько я видел таких и в Ярославской, и в Ивановской, и в Тверской, и в Московской областях. Все эти деревни напоминали чем-то одна другую, и я одинаково любил их. Любил и простор полей и лесов, их окружавших, и речки малые, и реки большие, омывавшие их. А главное, любил относительную свободу, которая ждала меня прежде в каждой такой деревне. Здесь мне разрешалось делать то, о чем я обычно и помышлять не мог в городе: я купался до одури и сидел с ребятами в ночном у костра, забредал в лес аж до самой глухомани и скакал на потных лошадях, пылился на току, таскал яблоки в чужих садах и катался на самодельных плотах.
И вот сейчас я в такой же деревне. Но время другое. И рядом - немцы. Говорят, совсем рядом.
С каким увлечением прежде я стрелял на школьных и районных соревнованиях, бросал деревянную гранату - на дальность и точность, топал в противогазе. А сейчас и увлечения нет, и даже гордости, а только напряженность и неожиданные сомнения. Неужели гранаты, которые лежат у меня в боковом кармане телогрейки, могут на самом деле взорваться? А что, если они взорвутся раньше, чем я брошу их? А винтовка? Ведь она заряжена точно так же, как, бывало, на соревнованиях, и все же это не малокалиберка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64