- Подождите минуту...
Через обвитую плющом калитку я побежал в дом. Комнаты пусты - и первая, и вторая, и третья. Конечно, сейчас все на улице. Я обежал комнаты первого этажа и вспомнил: может, на втором? Соколов, Заикин и старшина батареи обосновались там. По мраморной лестнице поднялся на второй этаж. В заикинской комнате пусто. В следующей...
Я распахнул дверь и увидел лейтенанта Соколова. Он лежал на кровати с широко открытыми глазами.
- Товарищ лей...
Соколов был мертв. Рядом на кровати валялся его пистолет.
Я не ждал этого.
- Товарищ старший лейтенант! Товарищ старший лейтенант! Убили! Убили его! - не знаю, что я кричал, бросившись вниз.
Буньков, Макака и я ворвались в комнату. Застыли у кровати.
- Эх, Мишка, Мишка... - с горечью произнес старший лейтенант. - Как же это ты...
На столе Буньков обнаружил торопливую записку: "В моей смерти прошу никого не винить. Кроме той, которую я любил и которой зря..."
Записка была не дописана.
- Вот смотрите. - Буньков протянул нам записку. - Если бы убили... Лучше бы его убили...
А за окнами все продолжал играть духовой оркестр. Он двигался сейчас по всем улицам Гарты, и добровольно шагавшие за ним солдаты не очень стройно горланили слова знакомой песни:
Белоруссия родная!
Украина золотая!..
Гремели две трубы, ухал барабан в такт мелодии. Песня была одна и повторялась бесконечно. Может, не знали оркестранты ничего другого, а может, им просто было сейчас все равно.
- Ура! Ура! Ура! - гремела Гарта, наверно никогда еще не бывшая такой шумной. - Ура! Ура! Ура!
Нас вызвал к себе командир дивизиона.
- Товарищ майор, извините, - первым начал Буньков. - Почему все-таки лейтенант Соколов не стал замещать меня, когда я... Почему он не получил ни одной награды?..
- Подожди, подожди, Буньков! - перебил его Катонин. - Что ты думаешь, я - дурак? Советовался где надо. Не посоветовали. Сам знаешь почему. И вообще надо каленым железом выжигать все, что порочит наш дивизион...
- Но при чем тут жена! Ведь Соколов...
- Соколов, Соколов! В конце концов ты считаешь нормальным, когда жена советского офицера становится женой эсэсовца? И хватит об этом. Я позвал вас не затем! Так вот, это ко всем вам относится. И к вам. - Катонин кивнул в нашу сторону. - Вы ничего не видели. Лейтенант Соколов погиб. И никакого самоубийства! В конце концов честь нашего дивизиона дороже. Не надо, чтобы тень от этого падала на дела моих ребят. А это... - Он взял со стола записку, переданную ему Буньковым, и разорвал на мелкие части, - вот так... И если хоть один человек узнает, отвечать вам. Поняли?
- Так точно! - сказали мы с Макакой.
- Ясно, - пробурчал Буньков.
- И хорошо. А теперь готовьтесь в дорогу. Через два часа мы выезжаем на Прагу.
- Разве не кончилось все? - удивился Макака.
- Для кого кончилось, для нас - нет. В Праге восстание. Армия Рыбалко уже двинулась туда. Корпус и мы, - он еще раз взглянул на часы, - через час пятьдесят пять минут - за ними.
Соколова похоронили торжественно, как положено. Сам майор произнес речь. Сказал о смелости лейтенанта.
Закончил словами: "...Вечная память героям, отдавшим свою жизнь за честь и независимость нашей Родины!"
После похорон мы остались с Буньковым одни.
- ...Перед самой войной женился он, - говорил комбат. - Женился на человеке, которого, видно, очень полюбил. Настолько полюбил, что, может быть, и не разобрался в этом человеке как следует. Потом война. Он - в армии. Она осталась в Орле. Немцы пришли. Ну и... узнал: жена, его любимая жена с эсэсовцем спуталась. В Германию с ним удрала. Вот так! Представляешь, что у него на душе было! А тут еще неумные люди нашлись: перестали доверять Соколову. Мол, жена, продалась, мало ли что! И вот человек живет со своей бедой, честно выполняет свой долг, отлично воюет. До последнего дня войны - до победы. А тут... Долг был для него превыше всего!
- Простите, товарищ старший лейтенант, но там... - В комнату вбежал Макака. - Там парня какого-то нашего... Из новичков... Так здорово садануло... Прямо по... Как это называется... в пах... И по ногам...
Мы слетели со второго этажа по лестнице. Растолкали толпу солдат.
- Вадя?
Я не поверил своим глазам.
Вадя сидел на мраморном полу террасы, прислонившись к колонне. Белый мрамор с темными прожилками и следами крови. Вадя корчился от боли, бледный, с осунувшимся лицом.
- Вадя!
- В медсанбат немедленно! Машину! Петров, машину комдива сюда! закричал Буньков. - Скажи, я приказал.
- Понимаешь, как глупо, - шептал Вадя. - Я вон туда... А он стреляет... я тоже выстрелил... А он очередь прямо сюда... И вот...
Катонинский "газик" подскочил к воротам виллы. Мы с Буньковым и Макакой несли Вадю на руках. Он стонал, скрежетал зубами. Когда не очень ловко положили его на заднее сиденье, Вадя как-то легко вздохнул, потом посмотрел на меня блестящими глазами:
- А ты знаешь, я сейчас бы мог... Еще убить мог... Честное слово. Они - гады... Я бы никогда теперь таких не жалел...
- Вадя, все будет хорошо! Клянусь, все будет хорошо!
Я сам не верил в это.
- Если я, как Саша, - бормотал Вадя. - Как Саша, понимаешь?.. И признаюсь, я теперь совсем не боюсь... Совсем... Только вот умереть... не хочется!
- Глупо как получилось, - сказал Володя. - Не дай бог так...
- Что - так? - спросил Макака.
- Да вот, как Вадька... И до медсанбата не довезли. Смерть, говорю, глупая.
Я опять не выдержал:
- Почему же глупая? А ты посылку пошли - и за Вадю, и за Соколова, и за Сашу!.. Шукурбек еще. Пошли!
- Да нет, ребятки, вы меня не поняли...
А в общем-то, он сам ничего не понял.
Глупо?
Смерть всегда преждевременна. Я никогда не видел, как умирают стопятидесятилетние и даже столетние. Я видел, как умирают те, кому не было и пятидесяти, и сорока, и тридцати, и двадцати. На войне от свежих ран и не на войне от старых. Умирают - не дожив, не долюбив, не дорастив детей, не доработав.
И пусть живущие помнят об этом. Живущие, которые живут потому, что не дожили те...
Мы ехали всю ночь и половину дня, почти не останавливаясь. Мы торопились так, что не успели узнать: сегодня Москва праздновала День Победы.
В Праге еще шли уличные бои. Самые тяжелые - тихие, когда по тебе стреляют из окон и с чердаков, из подвалов и из-за углов. Армия Рыбалко успела. Мы - не успели.
Девятого мая свободная Прага ликовала:
- На здар! На здар! На здар!
Теперь, кажется, всё. Войне конец.
Но опять:
- По машинам!
- Куда? Зачем? Куда?
- В горы!.. Там немцы!..
- Какие немцы, когда все кончилось?
- Нет, еще не кончилось...
Да, еще не все кончилось. Десятого, и одиннадцатого, и двенадцатого, и тринадцатого мая мы прочесывали горные леса. Большая группировка немцев пыталась уйти из Чехословакии к американцам. Бои возникали невзначай и невзначай кончались. Мы транспортировали пленных на сборные пункты.
Четырнадцатого мая - последний легкий бой и последняя партия пленных. Это не всенародный праздник. Но войне теперь действительно конец.
Конец! Я хотел поздравить Наташу, но сейчас для этого только один путь - письмо. На войне нас разделяли километры, сейчас - разделяли страны. Наташа осталась в Германии, мы - в Чехословакии. Вновь передвижение. Они в Чехословакии, мы - в Австрии, под Веной. Пока мы с Макакой писали на наших машинах лозунги ("Русские прусских всегда бивали! Русские дважды в Берлине бывали!", "Мы победили по праву! Слава Родине нашей!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64