Теперь мы несли комбата вдвоем: Соколов и я. Саша, по приказанию комвзвода, побежал искать санинструктора.
Возле первого дома мы опустили Бунькова на крыльцо. Он по-прежнему прерывисто дышал и стискивал зубы.
- Лишь бы не в легкие, - сказал Соколов. - Куда же они запропастились?
Мимо пробежала девушка в шинели, Соколов увидел ее раньше и окликнул:
- Вы не врач?
- Нет, но у меня есть пакет. Давайте перевяжем, - предложила девушка.
- Наташа!
Она тоже узнала меня не сразу:
- Ты здесь?
Мы склонились над комбатом. Наташа разорвала ему гимнастерку и рубаху:
- Помогите.
Буньков стонал: мы приподняли его, чтобы удобнее было сделать перевязку.
- Ничего, ничего, сейчас. - Она ловко распечатала пакет и стала бинтовать грудь комбата. Теперь была ясно видна рана - осколок задел справа грудь и выскочил в бок.
- Это не страшно, - говорила Наташа. - Только надо немедленно в госпиталь. Правда, я не медик - может, что не так делаю... А вы тоже ранены? - Она заметила повязку на голове Соколова.
- Давно, все прошло, - сказал лейтенант.
Вскоре появился Саша с мужчиной-санинструктором и носилками.
А из лесу все выходили и выходили пленные. Солдаты и офицеры. Мальчишки и старики. Именно мальчишки и старики чаще всего: в последнее время немцы призвали в армию подчистую всех, кто мог держать оружие.
- А я живу здесь, - сказала Наташа и показала на дом, возле которого мы укладывали Бунькова на носилки.
Мы встретились, но только под утро. В маленьком с высокой черепичной крышей домике, похожем больше на немецкий, чем на польский. Здесь остановились Наташа и ее подруги по политотделу и штабу. Сначала говорили все вместе (ночь была слишком бурной), но вскоре девушки скисли:
- Мы пойдем...
Всем хотелось спать. Отбой объявили пока лишь до десяти утра, а часы показывали уже четверть шестого.
Я бы тоже встал, но Наташа остановила меня:
- Подожди! Ведь мы не виделись вечность...
Она заперла двери - входную и на кухне.
- Зачем? - удивился я.
- Да так... Мало ли...
Мы сидели с ней на кухне - чистой, блестящей, с кафелем и белыми шкафчиками, на которых аккуратно, по ранжиру стояли коробки с немецкими надписями: "крупа", "рис", "мука", "чай", "соль", "перец", "сахар", "корица"...
Она принесла в термосе кипяток. Мы пили его из чужих чашек, так и не заваренный: в эту пору первых недель пребывания не на своей земле все осторожничали. Нас не раз предупреждали, что, отступая, враг отравляет продукты и пользоваться ими не стоит.
- Хочется согреться, - сказала она.
Мне тоже хотелось согреться. Утро было холодным, со снежком, да и ночь не из легких.
И все же мне больше хотелось другого: спросить ее о письме. Я все же послал ей после Нового года письмо...
Я думал о письме и смотрел в ее глаза, чтобы угадать, получила ли она его, а спросил совсем о другом:
- Скажи, а что это за хозяин был у вас в Кракове и еще работник у него Иван? Я заходил к ним, искал тебя...
- О, это целая история! - сказала она. - Хорошо хоть, что мы ненадолго задержались у него. Противно было. У него сын - летчик, воюет в немецкой авиации. Поэтому ему дали Ивана, какого-то парня из-под Киева. Мы спрашивали его: "Почему же вам дали работника?" А он: "Я отдал сына в немецкую армию - значит, мне положено по всем законам иметь работника. Но учтите, что мой сын против русских не воевал. Он находится на английском фронте". А парень этот, Иван, совсем забитый. Мы ему и так и сяк объясняли, что домой ему надо возвращаться, на Украину, а он таращит глаза на хозяина и молчит. Мы опять хозяину: "Почему же вы сами ничего не делаете, а все делает Иван?" А он нам в ответ: "А Иван не устает. И потом, я уже сказал вам, что у меня сын в армии и мне по закону положен работник..." Вот какие дела...
Она, кажется, немного согрелась. В доме было прохладно, но кипяток сделал свое дело. Я тоже согрелся и почти погрузился в приятную полудрему. Мы оба молчали. Казалось, нет ничего лучше, чем сидеть вот так, молча, накинув шинели, и смотреть, смотреть, смотреть...
Я помнил, как когда-то давно, до войны, мне хотелось показаться ей очень взрослым. Кажется, я анекдот ей рассказал, и она отчитала меня как мальчишку: "Не надо так, прошу. Мне это не нравится..."
Сейчас она попросила:
- Почитай мне что-нибудь! Ведь ты пишешь?..
Я промолчал. Не знал, что сказать ей. Признаться, что за все это время я не написал о ней ни строчки? И вообще ни строчки ни о чем? Просто не до этого было...
- Не хочешь? - сказала она.
- Я ничего не писал нового, а старое...
- Ты, правда, стал совсем другим, - произнесла она. - Другим, взрослым...
В дверь постучали.
- Может, открыть? - вскочил я.
- Нет, я сама, - поспешила Наташа и вышла из кухни.
- Кто? - спросил я, когда она вернулась. Я боялся, что ее сейчас куда-нибудь вызовут.
- Да ничего серьезного...
Вдруг стук повторился уже в кухонную дверь, и чей-то мужской голос назвал Наташину фамилию:
- ...Ну прошу тебя, открой. Ну что ты из меня мальчишку делаешь!
Наташа вспыхнула и подбежала к закрытой двери:
- Я уже сказала, Георгий Фролович! Сто раз вам говорила! Как вам не совестно, товарищ полковник... А то, честное слово, члену Военного Совета скажу, если вы... Хватит!
За дверью раздались скрип удаляющихся шагов и ворчливая брань.
Наташа вернулась к столу. Мы удручающе молчали.
- Кто это? - наконец не выдержал я. - Голос знакомый.
- Ты там его видел, в Лежайске, - сказала Наташа и добавила с паузой: - На похоронах... Прямо проходу не дает... Не знаю, что делать... А ведь так - человек храбрец, умница, а выпьет - за каждой юбкой бегает... Вот так мы и живем... Ну ладно, бог с ним...
Мы опять помолчали. Я выпил кипяток, и Наташа подлила еще мне и себе.
Потом села и вновь встала с беленькой кухонной табуретки, поправила накинутую на плечи шинель и подошла ко мне.
- Я все знаю и верю, - сказала она, сняв с меня шапку (как я забыл снять ее сам?!), - но только подожди. Не сердись! Подожди! Не надо ничего, ничего говорить сейчас! Хорошо?
Морозно. В бледно-голубом небе холодно светило солнце. Ветры пронизывали насквозь. Февраль был противнее января, хотя и свершилось долгожданное - мы были в Германии. Может, еще и потому так раздражала погода, что мы опять застряли. После долгого и радующего душу наступления, бесконечных переездов с места на место, когда казалось, так все теперь и пойдет до самого Берлина, - остановка, и притом прочная. Уж лучше бы стоять в Волау - сильно разрушенном, горевшем, но все же городке. А здесь какая-то Деревушка, исхоженная нами вдоль и поперек, и ни души вокруг.
Говорили, что рядом Одер. Говорили, что где-то подтягивается наша техника, готовясь к прорыву. А к нам должна подойти бригада тяжелых минометов.
По ночам мы лазали с Соколовым в поисках места для наших постов. Исходили все поля и веси - места голые, ровные, годные лишь для теодолитных ходов, но не для засечек и наблюдений. Случись что, тебя моментально накроют. С утра до вечера привязывали позиции бригады, которая пока так и не подходила. В короткие часы передышки грели у печки закоченевшие руки, сушили мокрые портянки.
Неожиданно нам прислали пополнение: нескольких офицеров прямо из училища и около тридцати солдат.
Среди вновь прибывших оказался - о чудо! - Вадя Цейтлин.
- Гора с горой не сходится!..
Вадя, смешной, забавный Вадя, с которым мы отправлялись в пионерский лагерь в подходящий день - 22 июня 1941 года.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64