Все остались довольны.
- Ну, а заведовать Ленинской комнатой, пожалуй, лучше всего тебе, сказал замполит. - Поскольку мы от занятий тебя освободили... Кстати, майор согласен. Я договорился.
Так я стал комсоргом, адъютантом, почтальоном, заведующим Ленинской комнатой.
- А койку свою сюда поставь, - посоветовал замполит. - При хозяйстве и спать удобнее.
Я было обрадовался. И в самом деле, перед сном, когда прозвучит отбой, приемничек можно покрутить! И самостоятельность - полная!
В первую ночь мне разбили только одно стекло. Виновника я не обнаружил и наутро. Прежде чем ехать за почтой, отправился к старшему местному полицейскому. Он оказался весьма любезен, быстро понял, что к чему, и через десять минут прислал мне стекольщика.
- До ночи хорошо будет, прочно будет. Ночью не знаю, как будет. Выборная борьба! Кто как борется. Бандиты житья не дают! Зови опять меня. Завтра зови. Да я и сам приду.
Стекольщик оказался словоохотливым и отлично говорил по-русски. Во время первой мировой войны был у нас в плену, женился на русской, и даже дети, мол, у него по-русски говорят не хуже, чем по-мадьярски.
- Может, не обязательно опять побьют? - засомневался я.
- Побьют, побьют, - утешил меня стекольщик. - Пока выборы не кончат, бить будут.
В Венгрии проходила предвыборная кампания. Десятки партий - крупных, мелких и вовсе ничтожных - вели не очень понятную нам борьбу. Социал-демократы и социалисты, аграрники и консерваторы... Сами мадьяры говорили нам, что реакционные партии тесно связаны с англичанами. Английские представители в союзной контрольной комиссии, находящейся в Будапеште, не стеснялись присутствовать на предвыборных собраниях консерваторов и аграрников и руководить в открытую их борьбой против Коммунистической партии. Чтобы подкрепить свою деятельность против коммунистов, реакционеры взвинчивали цены. И правда, цены росли в Венгрии не по дням, а по часам. На прошлой неделе килограмм сахара стоил 18 тысяч пенгов, сейчас - 25 тысяч. Два дня назад за обычную иголку я платил 100 пенгов, сегодня она уже стоила 120. Коробок спичек - 200 пенгов. Тетрадка плохой бумаги - 600. Сапожная щетка - 800... В суматохе предвыборных страстей появились какие-то ночные бандитские шайки. Убивали коммунистов, наших солдат, грабили, насиловали. Уже несколько ночей подряд наш дивизион поднимали по тревоге: мы выезжали то в Пилисанто, то в "родную" нам Пилишчабу, то в Дьендьеш. Арестованных и найденное оружие сдавали в полицейское управление.
И вот теперь еще эти стекла!
Полночи я не спал, ожидая, когда, по уверению стекольщика, в окно вновь влетит булыжник. Но вокруг было на редкость тихо. И вдруг уже под утро я услышал спросонья какой-то шелест у окна и голоса.
Я вскочил, зажег свет. Одно из окон было заклеено бумагой со стороны улицы. Стекло цело. Что это значит?
После окончания войны у нас отобрали трофейные автоматы. Взяв карабин, я вышел на улицу. Пусто. Над домами еле-еле занимался рассвет. Я подошел к окну и увидел на нем плакат. Так вот что шелестело! Плакат приклеен прямо на стекло. Сорвать его, - но что там на плакате? В темноте не видно. Подожду до утра.
Через час, ни свет ни заря, появился мой знакомый стекольщик:
- Как спалось, господин солдат?
Я показал ему на окно:
- Что это за плакат?
Стекольщик прочитал, улыбнулся:
- О, это консерваторы! Они пишут, что, кто хочет, чтобы Красная Армия оставалась в Венгрии, пусть голосует за коммунистов. Это не страшно. Слабая партия, ей не верят. - Стекольщик хитро блеснул глазами.
- А удобно снять? - спросил я, показав на плакат. - Свет загораживает.
- Удобно, - сказал стекольщик. Он засмеялся и сам сорвал плакат. Пусть знают, что им не удастся загораживать свет.
Теперь мы встречались со стекольщиком почти каждое утро.
Плакаты появлялись на окнах не часто. Чаще приходилось вставлять стекла.
После окончания выборов обстановка действительно стала поспокойнее. Я уже готов был блаженствовать на всех своих постах, как неожиданно на меня свалилась новая беда.
- Придется тебе принять склад, - сказал майор Катонин. - Раз уж мы тебя освободили...
- Но, товарищ майор, а где же кладовщик? Я...
- В том-то и дело, что проворовался кладовщик! Убрали мы его.
- Но я...
- Ничего, ничего, справишься. Там ведь и работы не так много. Для кухни отпустишь продукты на весь день - и гуляй.
И я гулял. Утром, чуть рассветало, я бежал на склад отпускать продукты. Потом - в Ленинскую комнату. Потом - на велосипед и за почтой. Потом... Самое страшное было ночью. Когда звучала команда "отбой" и весь дивизион ложился спать, я отправлялся на склад. Зажигал свечу и перетаскивал на весы мешки с сахаром и крупой, буханки хлеба и ведра с маслом. Я перевешивал их, сверяя вес с накладными. Это была ужасная работа человека, не доверяющего самому себе...
И вот, казалось, пришло избавление. Пришло в начале января, как самый лучший новогодний подарок:
- Мы уезжаем на Родину! На переформировку!
Прощай, Венгрия! Прощай, склад! Прощайте, мои многочисленные обязанности! Наконец-то! Я хочу быть солдатом, самым обычным солдатом, который дежурит на постах и спит в казарме вместе со всеми. Я хочу вставать по "подъему" и ложиться с "отбоем". Я очень хочу повышать свою боевую и политическую подготовку...
Ночью перед отъездом я почувствовал озноб. Мне было холодно, и только нога моя, все та же левая нога, неприятно чесалась и горела. Нога побаливала и раньше, но такого, как сейчас, еще не было.
- Сходи в санчасть, - посоветовал мне Макака. - У тебя температура.
Идти в санчасть и вдруг загреметь в какой-нибудь госпиталь, остаться здесь, когда все уедут? Нет!
К вечеру мы закончили погрузку эшелона.
- Дорога дальняя, устраивайтесь поудобнее, - сказал старший лейтенант Буньков.
Мы двинулись. Через всю Венгрию, потом через Румынию на Яссы, оттуда на Киев. В Киеве меня чуть не сняли с эшелона. Макака проболтался Бунькову: "У него очень высокая температура. Горит весь, посмотрите".
В Брянске мы узнали свой окончательный маршрут: Дальний Восток Курильские острова.
Я обрадовался: Дальний Восток! Там - Наташа!
Больше я ничего не помнил. Ни то, как эшелон двинулся из Брянска, ни то, как попал в Москву, на Стромынку, в "свой" Центральный эвакогоспиталь...
Мать приходила ко мне уже трижды. Она изменилась и, как мне казалось, постарела за эти годы. Линии лица острые, глаза потускнели. Сколько же ей сейчас лет? Я подсчитывал в уме: вычитал, складывал, опять вычитал. Получилось сорок. Действительно много.
В четвертый раз она пришла не одна. Познакомила:
- Вот Леонид Иваныч, мой сослуживец...
Я смотрел на высокого, седого мужчину и почти не слушал его слов и слов матери. Они говорили о чем-то, а я видел мокрый окоп, и красноармейца рядом, и деревушку впереди, и мальчонку на дороге - в ушанке и одной рубашке, а потом я бежал к нему... Нет, это не я бежал. Это бежал отец! Неужели мать забыла все это? Впрочем, почему забыла, когда она этого просто не видела... А в Лежайске я видел и Геннадия Васильевича, и Наташу, шедшую рядом с ним... И все равно она не стала мне от этого дальше. И она сама, любившая его, ни в чем не обидев памяти о нем, - любит, я верю в это, любит меня.
Что это? Неужели я просто несправедлив к ней, своей матери?
Леонид Иванович вышел из палаты первым. Прощаясь, извинился:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64