Я знал, что это будет. Она приедет ко мне. Мы будем разговаривать с ней так, как сейчас, и смотреть друг на друга. Знал? Нет, я не знал. Мне просто хотелось, чтобы было так.
Сейчас я смотрю на нее - какая она взрослая! И приехала сюда, в медсанбат, сама и сидит рядом с моими нарами.
- Ты зря спешишь. Врач говорит: надо полежать.
Значит, она и с врачом успела поговорить. Мне приятно узнать об этом. Но я ничего ей не скажу сейчас. Понимаю и чувствую, что ничего не скажу. Она знает все сама, должна знать.
- А я ведь к тебе ехал тогда, - говорю я.
Я помнил только это. И говорил ей про записку к капитану Говорову, которую дал мне наш комбат, и про то, как голосовал на дороге, чтобы попасть в "хозяйство Семенова", и как мы ехали в кузове трехтонки. Больше я ничего не помнил.
- Значит, ты из-за меня... Видишь, какая я невезучая...
Она нахмурилась, посмотрела на свои маленькие, вымазанные в дорожной грязи сапожки, и только тут я понял, как она устала. Лицо бледное, под глазами синяки, и сами глаза почти не светят. А прежде... Прежде меня всегда поражали ее глаза - большие, блестящие, словно специально созданные для человеческой радости.
Есть всякие лица - красивые и некрасивые, броские и невзрачные, но я никогда бы не смог сказать, какое у нее лицо. У нее глаза, а потом - лицо.
И вот сейчас эти глаза потускнели.
- Ты просто устала, - сказал я.
- Нет, я действительно страшно невезучая.
Откуда это у нее?
Я начинаю что-то говорить, чтобы развеять ее мрачное настроение, доказываю и только потом вспоминаю:
- Это ты о Геннадии Василиче?
Она молчит. Я уже ругаю себя, зачем опять вспомнил о нем. Ведь не хотел, а сорвалось с языка.
- Нет, не только о нем, - наконец произнесла она. - А может, я просто устала. Очень много работы сейчас.
Больше она ни о чем не говорила, а спрашивала, спрашивала, спрашивала меня.
Мы вспоминали Москву, и, кажется, она немного отвлеклась. И в самом деле, как далеко сейчас отсюда Москва.
- А помнишь: птица... и все так красиво вокруг - все светится, и люди радостные, счастливые... и одеты красиво, и все улыбаются... и ты идешь к ним?..
Это я напомнил ей.
- Помню, - оживилась она. - Я и сейчас иногда вижу во сне это, только когда работы поменьше. А так валишься как убитая...
- А купаться мы так и не съездили. Помнишь?
- Скорее в Берлине будем, чем в Москве! - Она опять улыбнулась. И добавила с грустью: - А вообще очень хочется тепла...
- А когда начнется?
И в прошлые ночи, и в эти дни я слышал за стенами нашего медсанбата грохот идущей техники. Такое бывает, видимо, только перед большим наступлением.
- На днях, - сказала она. - Точно не знаю, но готовится... Такого еще не было.
Нет, я, конечно, правильно поступил, что отказался ехать в госпиталь. Нога уже совсем не болела, а осколки... в конце концов они маленькие и попали удачно - в мякоть. На спине все зарубцовывается - сами врачи говорят. Жить можно. И контузия почти прошла за эту неделю: головных болей не было, в ушах не шумело и зрение не нарушилось. Вчера проверяли.
Завтра же буду добиваться выписки.
Завтра! А сегодня, как только Наташа уехала, я взял бумагу, карандаш и стал писать ей. Обо всем, что хотел сказать и не сказал. Обо всем, о чем думал сегодня, и год назад, и два, и три... Пусть она знает! Она должна знать!.. И - разорвал письмо. Оно было глупым, наивным... Я не мог написать и послать такого ей.
Зима не зима, а земля мерзлая. Насквозь мерзлая. Видно, от обилия влаги.
Землю ругали по-всякому - и вкривь и вкось. И еще - лопаты. Более внушительного орудия производства - ломов - у нас не было. Землю долбили все. Звукачи и фотографы, которым мы привязывали посты. И мы тоже, закончив основную работу, долбили - сооружали землянку для комдива. В последние дни немцы вели себя неспокойно. Уже было прямое попадание в штабную машину, - к счастью, без жертв. Миной разбило кузов фотолаборатории. Даже кухне досталось - котел изрешетило осколками во время налета вражеской авиации.
Мы работали на окраине Гуры - небольшой, в пятьдесят пять домов, захолустной деревушке. Работали, чертыхались, опять работали до двух тридцати ночи. Уложили второй накат бревен, и Володя успел даже похвалиться:
- А что, ребятки! В самый раз получилось!
Получилось на деле в самый раз.
На рассвете, когда землянка была окончательно готова, появились "юнкерсы". Три штуки. И хотя по соседству с нами не было ни одной стоящей цели - огневой батареи или танковой колонны, - "юнкерсы" решили разгрузиться.
- Ничего не скажешь, отгрохали себе гробик, - пошутил Володя, когда мы кучно забились в темную, только что отстроенную землянку.
- Брось, остряк! - зло перебил его Соколов.
Один из самолетов уже пикировал. Мы слышали его отвратительный, все приближающийся вой, потом удар и еще один - не рядом, не рядом! - и то, как самолет с ревом выходил из пике, будто удовлетворенный выполненной миссией.
- А ну дай автомат!
Комвзвода в темноте схватил меня за плечо и стал снимать автомат.
Оказавшись на фронте, многие из нас раздобыли себе немецкие автоматы. После непредвиденного боя под деревней Подлесье вооружился автоматом и я. Это была незаконная вольность, как и то, что карабины свои мы держали в машинах и где-то в душе все время ждали: попадет нам. Но ни Соколов, ни Буньков, ни другие офицеры, включая самого комдива майора Катонина, не проронили ни слова в наш адрес, хотя вряд ли они не заметили нашего перевооружения. И вот сейчас Соколов выхватил у меня автомат и вышел из землянки.
- Достукались, - произнес молчаливый Макака, но никто не успел прокомментировать его слова. Вновь отвратительный приближающийся вой и затем удар - и снова удар - заглушили всё, даже мысли. Землянку тряхнуло так, словно это был корабль, попавший на высокую волну.
Макака почему-то оказался в моих ногах, Саша махнул рукой так, что с меня слетела шапка, и я тоже опустился на корточки, пытаясь найти ее. Все копошились в темноте землянки, и только голос Шукурбека вдруг остановил нас:
- А лейтенант-то там! Он же вышел, я видел сам, как он вышел! Как же?
Шукурбек первым выскочил из землянки. За ним Саша, я и еще кто-то только потом мы увидели всех ребят. А сначала - Соколова, и хвост уходившего "юнкерса", и третий "юнкерс", входящий в пике метрах в пятидесяти от нас. Соколов прицелился как раз в него и выжидал приближения воющего самолета. И вдруг - очередь! Он дал автоматную очередь по "юнкерсу" как раз в ту минуту, когда от самолета оторвалась первая бомба.
- Ложись! - дико закричал Соколов, когда мы уже лежали, прижавшись к земле и ничего не видя.
Бомба ударила где-то совсем рядом. За ней вторая.
Мы еще не оторвали голов от земли, когда услышали крик лейтенанта: "Горит! Смотрите! Горит!" - и одновременно рев удаляющегося самолета...
"Юнкерс" врезался в землю около дороги, где маячил крест с изображением Иисуса Христа. Пока мы бежали туда, ударил взрыв, и уже не было ни креста, ни самолета в его нормальном виде, а только дымящиеся обломки...
В пять утра мы проснулись от дикого грохота и, полусонные, прильнули к окнам. Казалось, началось землетрясение. Повсюду - вспышки выстрелов, огненные стрелы "катюш", гул тяжелых бомбардировщиков.
- Наступление? Артподготовка?
- Пока разведка боем, - сказал лейтенант Соколов, прикрывая бурое пятно на перевязанной голове. - Артподготовка начнется позже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64