Ардальон с трепетом перевернул страницу – и там то же очарование и музыка слов, пусть даже и не всегда понятных: снедь червей, гробницы злость, алчна смерть, какие-то Плениры и Фелицы… Но что за неведомая колдовская сила заключалась в них!
Много лет спустя, когда Ардальон рассказал Ивану Савичу об этих своих младенческих ощущениях, тот, выслушав с видимым интересом, улыбнулся:
– Ах, Ардальон Петрович! И бедны-то мы с вами, и не чиновны, а счастливчики, ей-богу! Ведь это в вашу деревенскую лачугу Поэзия заглянула и чувства такие вам оставила в дар, что вы их до гробовой доски не забудете… Признаться вам? Ведь и со мной точно так же, как вы рассказываете, было: и сны, и подземные царства, и восторги от непонятных слов с их очарованьем, с их музыкой… На всю жизнь! На всю жизнь такие чувства, сколько их ни вышибали семинарскими премудростями!..
Все лето Ардальон не расставался с дедовой книгой: читал и перечитывал, многое заучил наизусть, иное переписывал в свою тетрадку, норовя перенять как бы летящую изящность дедова почерка, но где же! Руке не хватало твердости и опыта, строки ползли и загибались, хвосты и завитушки заглавных букв топорщились коряво… Собственное неуменье огорчало мальчика, и он плакал украдкой.
Осенью его повезли в Воронеж и определили в первый класс духовного училища.
На кирочной
Еще один потухший день
Я равнодушно провожаю…
И. Никитин
Дом, купленный Саввой Никитиным, был ветхий небольшой флигелек в глубине грязного постоялого двора, как попало загроможденного худыми сараями, амбарами и сенниками. Двор-то, собственно, и продавался; цена показалась подходящей, а флигелишко хоть и на ладан, как говорится, дышал, но ничего, жить можно.
За те деньги, что выручили от продажи вполне исправного старого дома, другой, может, что-нибудь и получше приобрел бы, но Савва был быстер на руку, продажных домов не по добрым людям искал, а по трактирам, за чаркой, среди хмельной компании и, верно, скоро нашел продавца; тут же, в трактире, ударили по рукам, помолились, распили магарычи, и сделался Савва Никитин хозяином постоялого двора на Кирочной.
Вздорный человек, он сперва было нос задрал; как же, дескать, опять – хозяин, не шутки шутить – двор постоялый, денежное дело, та же коммерция… И, как рукобитье творилось во хмелю, то все действительно вроде бы выходило преотлично, лучше некуда; но, когда денежки были уже уплачены и купчая составлена по всей форме, оказалось, что двор того не стоил. Пришлось батеньке проглотить пилюлю: он-то спьяну полагал, что хитро подкузьмил, провел продавца, на поверку выходило совсем не то – не он, а его подкузьмили, да еще как!
А ведь жить надо было, естество есть-пить требовало. Доходы же не радовали, да что за доходы! Иван Савич от Смоленского и целкового не добудет; ну, сам смаклачит в иной базар на чем-нито, наживет ничтожную малость на холстине, на пряже, обведет вкруг пальца серую деревенщину на алтын… Совестно признаться, как-то раз лаптишками даже не погребовал: у пьяного мужика цельный короб купил за полштофа; два дня, хмельной, сидел в лубяном ряду, кричал: «А вот лапоточки липовы! А вот лапоточки!» Знакомые краснорядцы посмеялись:
– Ну, Евтеич! Экими махинами стал ворочать!
Савва вспылил, полез драться. Кинув кучу лаптей непроданными, приволокся на Кирочную битый, в синяках, в кровяных подтеках.
– Как вам не стыдно, батенька! – сказал Иван Савич. – Ведь вы через проклятое вино делаете себя посмешищем…
– А-а! Ты, подлец, учить меня вздумал! – заревел старик. – Тварь неблагодарная! Я ж тебя, сукинова сына…
И вышла бы у них позорная драка, но Иван Савич увел отца в дом, уложил спать.
«Нет, – решил, – этак больше нельзя!»
И пошел искать себе какого-нибудь места – хоть приказчиком в лавку, хоть по письменной части… Хоть улицу подметать.
Ох, эти первые годы жизни на Кирочной!
Позабыть бы, вычеркнуть, как глупую, плохую строчку из неудавшегося стиха…
Огарок сальной свечи моргнул и погас, зачадил… Ну и бог с ним. Тьма ночная, благодетельница! По крайности, собственного нищенства не видать – грязи в комнате, лохмотьев шпалерных, заплесневелых углов. В темноте думается широко, вспоминается ярко, точно, беспощадно. Когда во мраке ночи человек один перед лицом бога, перед лицом необозримой Вечности, – странные чувства овладевают им: как бы равен богу – так велики и смелы бесплотные мечтания; но стоит коварной памяти шепнуть о чем-то из прожитого дня – и ты падаешь ниц, смятенный: о, как жалка, как ничтожна жизнь! А ты сам, чем ты лучше слепого червя, пресмыкающегося у ног не божества, нет! – у ног подобного тебе человека… И черные волны стыда и отчаянья безжалостно кидают тебя на острые скалы воспоминаний.
Ходил, обивал пороги. Искал места.
Тщетно.
Купцам подозрительной, враждебной казалась образованность Ивана Савича, не нравился его правильный, книжный разговор: на «вы», «позвольте», «извините». А на плечах – кафтан не кафтан, армяк не армяк, бог знает что, одни прорехи да заплаты. Родителя, Савву Евтеича, многие знавали, понимали, каков гусь; пороки отца легко, не без злорадного удовольствия приписывали сыну: болтун, поди, запивошка… И, долго не думая, отказывали: «Своих дармоедов полно, не обессудь, парень, прощевай…»
В казенных присутствиях – где выслушивали (высокомерным взглядом окидывали с ног до головы, спрашивали – кто да откуда, и, узнав, что бывший семинарист, да уволен, – отказывали, соображая, что за хорошие дела не уволят, ну его, еще беды с ним наживешь…), а где и на порог не пускали: «Пошел прочь! – выпроваживал важный привратник в ливрее с золотым позументом. – Эка тут шляются…»
Как-то раз встретился на улице с одним из семинарских профессоров, и тот едва узнал своего бывшего студента:
– Никак Никитин? – спросил удивленно, с любопытством разглядывая бедного Ивана Савича. – Что же это ты, братец, так запаршивел?
Никитин молчал, опустив голову.
– Верно, с «ерофеичем» спознался? – не отставал профессор. – Так это уж, друг мой, распоследнее дело… Это уж, знаешь ли, финита ля комедия, так сказать…
И, указующий перст воздев, скучно и строго отчитал Ивана Савича, поучая, как жить надобно и что надлежит делать, а чего избегать. Никитин слушал, безмолвствовал.
– Да что ж ты молчишь, как истукан? – обиделся профессор. – Я же тебе, братец, добра желаю… Экая дубина бесчувственная! – проворчал вслед Ивану Савичу. – Право, дубина…
Тьма, тьма… Ночь-благодетельница!
Но синим потоком льется зимний рассвет, новый неприветливый день заглядывает в окно. И уже можно угадать вещи в комнате – стол, стеклянную горку с жалкой посудой, сундук, тускло поблескивающую божницу, часы теремком с кукушкой.
Грязный стоптанный сапог на щелястом полу посреди комнаты. Батенькин.
Вечор ввалился поздно, пьяный, в сенной трухе. Ухватясь за дверной косяк, молча долго таращился на сына. Конечно, больше всего скотской бессмысленности было во взгляде Саввы, но и еще что-то смутно, затаенно, словно потухающий жар подернутого золою кострища, просвечивало, а что – Иван Савич не мог уразуметь. Отчая любовь? Или ненависть?
– Вы что, батенька? – спросил Иван Савич, прикрывая рукой мелко, бисерно исписанный листок.
Отец нехорошо усмехнулся и ушел в свою каморку.
Выскочила кукушка из терема и долго хрипела:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96