А ведь в торговом деле бывает и минута дорога, от минуты может зависеть и успех и разоренье торговца.
Нет, акционеры решительно скидывались со счетов. С вежливым отказом от лестного предложения послано письмо в Петербург.
Жизнь продолжала идти своим чередом – батенька загуливал; зима надвигалась; Маланья-стряпуха лениво переругивалась с Митричем; извозчики шумели, перезванивали часы на Смоленской колокольне, отбивали быстротекущее время.
А мысль о книжной лавке пребывала неотлучно, с каждым днем укрепляясь все более. Он думал о своем магазине. С таким волнением и радостью думал, как о новой, только что начатой поэме. Утомленный длинным суматошным днем, засыпая на жестком диване, рисовал в воображении сияющие окна магазина, ряды книг на полках. Словно наяву, обонял дивный запах лежалой бумаги и типографской краски.
Мечту свою видел воплощенной в жизнь.
Но деньги!
Положим, в жестянке с китайцами кое-что есть. С постоялого сотни три да от сборника осталось чистыми с тысячу. Мало. Компаньона бы в дело подыскать, а кого? Не сало, не шерсть, не хлеб – книги. По здешним понятиям коммерция сомнительная. Ведь уже три книжных магазина в городе: Гардении, Кашкин, Семенов. Четвертый себя оправдает ли?
Ах, что за сомненья, господа! Как повести дело – вот в чем вопрос. Эти трое названных – чистейшей воды коммерсанты, им нужен такой барыш, чтобы капитал удваивался, чтоб целковый на целковый брать.
– А мне? – забывшись, вслух произнес Иван Савич. – Что мне надо?
Звук собственного голоса как толчок: проснись, друг!
Растерянно огляделся: удивительно, непостижимо! Как скоро сумерки погасли, в комнате – ночь. Кукушка на часах прокуковала десять. В доме тишина кладбищенская, только какие-то всхлипыванья и стон за стеной, в батенькином «партаменте». Ох, батенька…
«Так что же мне-то?»
– А ничего особенного. Концы с концами свести – и прекрасно. Оправдать копейку, затраченную на главное: читальный кабинет при магазине.
– То есть как же это? Зашел с улицы и – здрасьте, пожалуйте что-нибудь почитать?
– Сделайте одолжение. Газеты, журналы, книги русские, французские. Все к вашим услугам.
– Позвольте, позвольте, – и книги?
– Всенепременнейше. Вот-с – новинки: Писемский, Тютчев, Гончарова «Путешествие на „Палладе“…
И прости-прощай, постоялый двор, Маланья, прощай, овес, да отруби, да колесная мазь!
Новая жизнь – здравствуй!
В дверь постучали.
– Иван Савич, дорогой, не спите?
– Прошу, прошу, Николай Павлыч! Сейчас свечку зажгу… Одну минуту…
Вот лица бывают! Посмотришь – и улыбаться хочется. Будто и не существует в жизни темных сторон, одни лишь радости да веселье.
Николай Павлович Курбатов был красив, молод, имел розовые щеки, открытые сияющие глаза; одевался без лишней крикливости, но всегда модно и дорого.
Барин в нем враз узнавался.
Окончив Московский университет, он еще не знал, куда определить себя в жизни, но верил, что все придет само собой, все устроится легко и отлично. Когда тебе двадцать с небольшим, и прекрасное здоровье, и характер общительный, и какое-то наследственное состояние, – как не верить!
Сейчас он жил в Воронеже, приехав по делу об опеке младшего брата. Дело затягивалось, жить в гостинице было дороговато. Старик Михайлов рекомендовал его Никитину, и Курбатов поселился на Кирочной. Иван Савич, Аннушка, даже вечно ворчливая Маланья – все сразу оказались очарованы новым квартирантом, его улыбки были неотразимы. И лишь Савва, мельком глянув на Николая Павловича, поджав губы, недовольно повел носом: «Чисто баба, к примеру, опрыскался… стрикулист!»
Крепкие, стойкие духи были слабостью Курбатова.
– Сумерничаете? – спросил, непринужденно развалясь в скрипучем, жестком кресле. – Не помешал?
– Ну, что вы…
– Знаем, знаем вашего брата, поэтов! Мечтания, заоблачные выси… этакие всякие фантазии.
– Какие выси! – засмеялся Никитин. – Наоборот, коммерческие подсчеты. А впрочем, и мечтания, если хотите.
– О чем же? Не секрет?
Откинувшись на спинку кресла, Николай Павлович смотрел прямо, с искренним любопытством.
«Экая необыкновенная способность располагать к себе! – подумал Никитин. – Пожалуй, и близкому другу не доверился бы, а вот без году неделю знаком с человеком и – не угодно ли…»
Все рассказал Курбатову. Тот так и загорелся.
– Послушайте, мон шер, – воскликнул, – но ведь эти ваши коммерческие мечтания просто великолепны!
– Тут не только коммерция, – задумчиво сказал Никитин. – Другая сторона дела мне кажется особенно заманчивой. Да вот сами видите – деньги…
– Черт возьми! – вскочил Курбатов. – Эти проклятые деньги! Неужто из-за какой-то несчастной тысячи целковых погибать такому прекрасному делу! Нет и нет! Голубчик, Иван Савич! Надо что-то придумать… Берите меня в компаньоны – и мы с вами найдем деньги! Клянусь, найдем! Ну? Берете?
– Да я только что сам думал о компаньоне, – признался Никитин. – Просто удивительно, как это все… вдруг…
– Так берете? Да? Ну и баста! Завтра же закладываю дурацкое наследство! – Курбатов ухарски притопнул, прищелкнул пальцами. – Или нет даже – продаю к чертям эту несчастную пустошь! Ну на что она мне, согласитесь, какой я помещик! Давайте-ка прикинем с карандашом… Итак, первое: помещение. Во сколько, вы говорите, обойдется?
– Да ежели на Дворянской – рублей триста, не меньше.
– Хорошо-с, триста рублей. Далее, меблировка…
Карандаш летал по бумажному листу. Пестрели цифры: 150, 300, 25, 1200…
– А у меня и всего-то тысяча с небольшим, – развел руками Никитин. – На покупку товара не остается ни копейки… А вы-то, Николай Павлыч, простите за любопытство, какой суммой располагаете?
– Не беспокойтесь, купим и товар, – уклонился от прямого ответа Курбатов. – Ах, как мы с вами все это чудесно устроим!
И пошли самые дерзкие мечтания.
В которых счастливые компаньоны гостеприимно распахивали двери магазина перед читателями, и скромный звяк колокольчика над входом превращался в малиновый трезвон всех городских колоколов.
В которых высокие, до потолка, дубовые полированные полки с новенькими книгами распространяли тонкий аромат свежего дерева и бумаги.
А на стенах читальной комнаты – портреты: Пушкин, Крылов, Державин, старик Гете и лорд Байрон.
И бронзовые изящные подсвечники. И мягкие кресла. И бархатные портьеры с позолоченными кистями. И прелестные статуэтки – Амур и Психея, Пастушка у источника и другие.
Наконец, в разгулявшейся фантазии Курбатова вспыхнула идея – устроить при магазине кондитерскую, продавать слоеные пирожки и варить турецкий кофий.
Иван Савич расхохотался: пирожки! Что за фантазер! Но подумал-подумал, прикинул в уме и сказал:
– Кондитерская привлекла бы многих покупателей. Смешно, но это так.
Компаньоны мечтали.
А завтра… ох, завтра!
Договаривались задуманное до поры до времени держать в тайне, а Курбатов не стерпел, шепнул Придорогину. Тот примчался на Кирочную, закричал рыдающим голосом:
– Савка! Савка! Что затеял? Опомнись!
И пошли вопли, хватанье за голову, биение кулаком в манишку.
Упреки в измене святому искусству ради коммерции.
День же между тем протекал, как всегда: скрипели ворота, извозчики матерились, корова ревела, батенька куролесил, требовал рубль серебром. Затем почталион принес письма, и среди них от Майкова – странное, непонятное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96
Нет, акционеры решительно скидывались со счетов. С вежливым отказом от лестного предложения послано письмо в Петербург.
Жизнь продолжала идти своим чередом – батенька загуливал; зима надвигалась; Маланья-стряпуха лениво переругивалась с Митричем; извозчики шумели, перезванивали часы на Смоленской колокольне, отбивали быстротекущее время.
А мысль о книжной лавке пребывала неотлучно, с каждым днем укрепляясь все более. Он думал о своем магазине. С таким волнением и радостью думал, как о новой, только что начатой поэме. Утомленный длинным суматошным днем, засыпая на жестком диване, рисовал в воображении сияющие окна магазина, ряды книг на полках. Словно наяву, обонял дивный запах лежалой бумаги и типографской краски.
Мечту свою видел воплощенной в жизнь.
Но деньги!
Положим, в жестянке с китайцами кое-что есть. С постоялого сотни три да от сборника осталось чистыми с тысячу. Мало. Компаньона бы в дело подыскать, а кого? Не сало, не шерсть, не хлеб – книги. По здешним понятиям коммерция сомнительная. Ведь уже три книжных магазина в городе: Гардении, Кашкин, Семенов. Четвертый себя оправдает ли?
Ах, что за сомненья, господа! Как повести дело – вот в чем вопрос. Эти трое названных – чистейшей воды коммерсанты, им нужен такой барыш, чтобы капитал удваивался, чтоб целковый на целковый брать.
– А мне? – забывшись, вслух произнес Иван Савич. – Что мне надо?
Звук собственного голоса как толчок: проснись, друг!
Растерянно огляделся: удивительно, непостижимо! Как скоро сумерки погасли, в комнате – ночь. Кукушка на часах прокуковала десять. В доме тишина кладбищенская, только какие-то всхлипыванья и стон за стеной, в батенькином «партаменте». Ох, батенька…
«Так что же мне-то?»
– А ничего особенного. Концы с концами свести – и прекрасно. Оправдать копейку, затраченную на главное: читальный кабинет при магазине.
– То есть как же это? Зашел с улицы и – здрасьте, пожалуйте что-нибудь почитать?
– Сделайте одолжение. Газеты, журналы, книги русские, французские. Все к вашим услугам.
– Позвольте, позвольте, – и книги?
– Всенепременнейше. Вот-с – новинки: Писемский, Тютчев, Гончарова «Путешествие на „Палладе“…
И прости-прощай, постоялый двор, Маланья, прощай, овес, да отруби, да колесная мазь!
Новая жизнь – здравствуй!
В дверь постучали.
– Иван Савич, дорогой, не спите?
– Прошу, прошу, Николай Павлыч! Сейчас свечку зажгу… Одну минуту…
Вот лица бывают! Посмотришь – и улыбаться хочется. Будто и не существует в жизни темных сторон, одни лишь радости да веселье.
Николай Павлович Курбатов был красив, молод, имел розовые щеки, открытые сияющие глаза; одевался без лишней крикливости, но всегда модно и дорого.
Барин в нем враз узнавался.
Окончив Московский университет, он еще не знал, куда определить себя в жизни, но верил, что все придет само собой, все устроится легко и отлично. Когда тебе двадцать с небольшим, и прекрасное здоровье, и характер общительный, и какое-то наследственное состояние, – как не верить!
Сейчас он жил в Воронеже, приехав по делу об опеке младшего брата. Дело затягивалось, жить в гостинице было дороговато. Старик Михайлов рекомендовал его Никитину, и Курбатов поселился на Кирочной. Иван Савич, Аннушка, даже вечно ворчливая Маланья – все сразу оказались очарованы новым квартирантом, его улыбки были неотразимы. И лишь Савва, мельком глянув на Николая Павловича, поджав губы, недовольно повел носом: «Чисто баба, к примеру, опрыскался… стрикулист!»
Крепкие, стойкие духи были слабостью Курбатова.
– Сумерничаете? – спросил, непринужденно развалясь в скрипучем, жестком кресле. – Не помешал?
– Ну, что вы…
– Знаем, знаем вашего брата, поэтов! Мечтания, заоблачные выси… этакие всякие фантазии.
– Какие выси! – засмеялся Никитин. – Наоборот, коммерческие подсчеты. А впрочем, и мечтания, если хотите.
– О чем же? Не секрет?
Откинувшись на спинку кресла, Николай Павлович смотрел прямо, с искренним любопытством.
«Экая необыкновенная способность располагать к себе! – подумал Никитин. – Пожалуй, и близкому другу не доверился бы, а вот без году неделю знаком с человеком и – не угодно ли…»
Все рассказал Курбатову. Тот так и загорелся.
– Послушайте, мон шер, – воскликнул, – но ведь эти ваши коммерческие мечтания просто великолепны!
– Тут не только коммерция, – задумчиво сказал Никитин. – Другая сторона дела мне кажется особенно заманчивой. Да вот сами видите – деньги…
– Черт возьми! – вскочил Курбатов. – Эти проклятые деньги! Неужто из-за какой-то несчастной тысячи целковых погибать такому прекрасному делу! Нет и нет! Голубчик, Иван Савич! Надо что-то придумать… Берите меня в компаньоны – и мы с вами найдем деньги! Клянусь, найдем! Ну? Берете?
– Да я только что сам думал о компаньоне, – признался Никитин. – Просто удивительно, как это все… вдруг…
– Так берете? Да? Ну и баста! Завтра же закладываю дурацкое наследство! – Курбатов ухарски притопнул, прищелкнул пальцами. – Или нет даже – продаю к чертям эту несчастную пустошь! Ну на что она мне, согласитесь, какой я помещик! Давайте-ка прикинем с карандашом… Итак, первое: помещение. Во сколько, вы говорите, обойдется?
– Да ежели на Дворянской – рублей триста, не меньше.
– Хорошо-с, триста рублей. Далее, меблировка…
Карандаш летал по бумажному листу. Пестрели цифры: 150, 300, 25, 1200…
– А у меня и всего-то тысяча с небольшим, – развел руками Никитин. – На покупку товара не остается ни копейки… А вы-то, Николай Павлыч, простите за любопытство, какой суммой располагаете?
– Не беспокойтесь, купим и товар, – уклонился от прямого ответа Курбатов. – Ах, как мы с вами все это чудесно устроим!
И пошли самые дерзкие мечтания.
В которых счастливые компаньоны гостеприимно распахивали двери магазина перед читателями, и скромный звяк колокольчика над входом превращался в малиновый трезвон всех городских колоколов.
В которых высокие, до потолка, дубовые полированные полки с новенькими книгами распространяли тонкий аромат свежего дерева и бумаги.
А на стенах читальной комнаты – портреты: Пушкин, Крылов, Державин, старик Гете и лорд Байрон.
И бронзовые изящные подсвечники. И мягкие кресла. И бархатные портьеры с позолоченными кистями. И прелестные статуэтки – Амур и Психея, Пастушка у источника и другие.
Наконец, в разгулявшейся фантазии Курбатова вспыхнула идея – устроить при магазине кондитерскую, продавать слоеные пирожки и варить турецкий кофий.
Иван Савич расхохотался: пирожки! Что за фантазер! Но подумал-подумал, прикинул в уме и сказал:
– Кондитерская привлекла бы многих покупателей. Смешно, но это так.
Компаньоны мечтали.
А завтра… ох, завтра!
Договаривались задуманное до поры до времени держать в тайне, а Курбатов не стерпел, шепнул Придорогину. Тот примчался на Кирочную, закричал рыдающим голосом:
– Савка! Савка! Что затеял? Опомнись!
И пошли вопли, хватанье за голову, биение кулаком в манишку.
Упреки в измене святому искусству ради коммерции.
День же между тем протекал, как всегда: скрипели ворота, извозчики матерились, корова ревела, батенька куролесил, требовал рубль серебром. Затем почталион принес письма, и среди них от Майкова – странное, непонятное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96