) проспектов, который я получил в Цюрихе, не считающемся, кстати говоря, истинным центром "культурных" аукционов. Вновь организованная галерея Пьера Коллера на Хехтплатц предлагает к торгу живопись, ковры, старое оружие, 60 икон из России и Греции, в основном семнадцатого девятнадцатого веков; уникальный иконостас из России, размером 142,7x37,5 сантиметра; серебро, порцеллан, керамику, бриллианты; издание "Ботаники" от 1744 года, Псалтырь пятнадцатого века, живопись Ренуара, Утрилло, Пикассо. Только один Пьер Коллер провел осенью 1980 года следующие аукционы: 23 октября - антикварная мебель; 25 октября - уникальные ковры; 31 октября - живопись семнадцатого - двадцатого веков, в том числе Рембрандт, Ян ван Кессель, Моленар; 1 ноября - графика прошлого и нынешнего века; продаются Шагал, Дали, Кристи, а также наброски Майоля; 5-8 ноября - произведения культуры с Дальнего Востока; 17-18 ноября - бриллианты и золото; стоимость некоторых колье достигает 270 тысяч швейцарских франков; это, впрочем, не так уж интересно, современные мастера, пусть себе этим торгуют. А вот не расходится ли, не исчезает в сейфах банков (они куда как вместительны!) з н а н и е, и с т о р и я мира?
Я не намерен поднимать голос против аукциона как явления, весьма распространенного на Западе, - это их дело. Однако я за то, что пришло время отладить информационную службу: ч т о продано, к у д а уходит проданное? Может быть, следует выпускать альбомы того, чем торгуют с молотка, коль уж молоток аукционера стал главной оценивающей силой искусства?
В какой-то мере это делает фирма "Сотби", но, во-первых, стоят альбомы продающихся культурных ценностей бешеные деньги; во-вторых, издаются весьма ограниченными тиражами, и, в-третьих, многие на Западе считают, что фирма "Сотби" не чуждается весьма рискованных "левых" сделок, когда паблисити ни к чему, только вредит бизнесу.
Говорят, что в такого рода бизнес подчас втягивают людей искусства, которые не понимают своей роли. Дело в том, что много талантливых живописцев Запада голодны и безвестны, терпят крутую нужду. Если молодому художнику улыбнулось счастье и он попал в поле зрения торговца искусством, тот запрещает ему выставляться на вернисаже в течение двух-трех лет, поит, кормит, дает холст, краски и, самое главное, оплачивает ателье. И вот в течение нескольких лет этот живописец г о н и т т о в а р, попадая в полнейшую финансовую кабалу к хозяину. Тем временем торговец, связанный со всеми картинными галереями и аукционами, начинает - через отлаженные связи с прессой, занимающейся м о д о й на таланты, - п о д п у с к а т ь в газеты статьи о некоем новом "гении", о его странностях, замкнутости, открытости, алчности, доброте или черт те еще о чем, п о д о г р е в а я интерес бабушек из-за океана - те страсть как любят открывать новое.
Потом торговец выставляет одну или две картины своего "гения" (а может быть, кстати, это действительно гений!) и - в случае если нет хорошего покупателя - сам покупает, устроив на аукционе или распродаже яростную торговлю с подставным соперником, п о к а з у х а прежде всего...
Высокая цена на картину - залог успеха; газетные рецензии - тем более; нравы не изменились со времен написания гоголевского "Портрета". И чуть что не всю последующую свою творческую жизнь художник вынужден расплачиваться с тем, кто его с д е л а л.
Но это судьба тех живописцев, кому "повезло".
Многие из тех художников, кто не смог найти "благодетеля", начинают сотрудничать с мафией: рассказывают, что ныне существуют тайные центры "написания полотен" Рубенса, Мурильо, Репина, Дега; вовсю работают "концерны" по производству икон, в основном "XVI-XVII веков", и чтоб обязательно из России...
Мне пообещали было знакомые в Западном Берлине устроить встречу с одним из таких "живописцев", я специально приехал туда; встреча, однако, не состоялась.
- Сейчас не время, - сказали мне по телефону, от личного свидания уклонились, кто-то, видно, н а ж а л.
4
...Я, однако, не жалел о командировке в Западный Берлин. Здесь я познакомился с человеком, который передал мне уникальные документы о неонацистах, да и потом, в этом городе у меня многое связано с отцом. Он пришел сюда в апреле сорок пятого, и был он тогда тридцативосьмилетним полковником Красной Армии...
...Никогда не забуду, как сжимал в руках мудреные американские лекарства, которые я купил ему в Нью-Йорке, - они отделяют разум от боли: человек, умирая, смеется и говорит о том, как он скоро будет смотреть мураша за городом - большого, красного, ползущего через лесную, пахучую, игольчатую тропинку в подмосковном лесу, - и как он наконец сядет за стол и напишет воспоминания о Серго, Тухачевском, Бухарине, и как он поедет в Теберду, и найдет ту дорогу, по которой его старшего друга вел Бетал Калмыков, и покажет мне эту маленькую, изумительной красоты дорожку, с которой виден весь Кавказ, и снежные зубчатые вершины его остались такими же, какими были тридцать лет назад, когда эскадрон моего Старика дрался с дашнаками и мусаватистами...
За шесть минут перед тем, как наш самолет приземлился в Шереметьево, Старик спросил, каким-то чудом справившись с предсмертным беспамятством:
- Где сын?
Ему ответили:
- Он едет к тебе.
- Он прилетел? - настойчиво спросил мой Старик. - Он приземлился уже?
Ему солгали:
- Да. Приземлился.
...И было это в жаркий июньский день, и я поехал в госпиталь, но палата отца была пуста; только на подоконнике еще стояли цветы, много цветов - он рос в деревне, но цветы любил городские - красные гвоздики.
Я мог бы прийти на полчаса раньше, и его бы еще не увезли в морг, но я задержался - по своей вине задержался, - и опоздал, и было в палате бело, и только красные гвоздики остались от отца, и запах его трубочного табака. "Папа, прости меня, пожалуйста", - я впервые сказал тогда, опоздав на шесть минут.
Отец простит, что я задержался по своей вине. Отец простил бы - так точнее. Отцы и матери всегда прощают, и не у них мы просим прощения - у себя, и никогда так остро не ощущается страшное и гулкое понятие невосполнимости, как в тот день, когда уходит твой Старик, и с годами память твоя будет все горше и объемнее рождать видения того, что было, только в этом временном отдалении ты увидишь не только то, что видел тогда, но ты поймешь множество вещей, ранее недоступных тебе, ибо пуповина, связывающая с жизнью новорожденного и определяющая его последнюю материальную принадлежность матери, подобна некой пуповине смерти, когда память становится одной из формул духовной жизни, а если не происходит этого, тогда ты Иван, не помнящий родства, и плохо тебе жить на этой большой земле: нет ничего страшнее духовного сиротства.
Память об ушедших подобна черно-белому кинематографу. Ушлые торговцы искусством, кокетливо именуемые продюсерами, сейчас не берут к прокату черно-белые фильмы - они утверждают, что теперь пошел спрос на широкоформатный цвет, зритель хочет видеть истинные цвета формы хоккеистов и белизну седин Жана Габена. Однако истина конкретна, и потому, видимо, Чаплин, Эйзенштейн и Довженко работали свою правду двухцветной: только люди, лишенные воображения и памяти, не могут понять всю объемность и глубину черного и белого, ибо в этих двух категорических цветах нет ничего отвлекающего от главного. Добро, мужество, высший смысл любви и ненависти не поддаются измерению и расчету по системе математических таблиц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118
Я не намерен поднимать голос против аукциона как явления, весьма распространенного на Западе, - это их дело. Однако я за то, что пришло время отладить информационную службу: ч т о продано, к у д а уходит проданное? Может быть, следует выпускать альбомы того, чем торгуют с молотка, коль уж молоток аукционера стал главной оценивающей силой искусства?
В какой-то мере это делает фирма "Сотби", но, во-первых, стоят альбомы продающихся культурных ценностей бешеные деньги; во-вторых, издаются весьма ограниченными тиражами, и, в-третьих, многие на Западе считают, что фирма "Сотби" не чуждается весьма рискованных "левых" сделок, когда паблисити ни к чему, только вредит бизнесу.
Говорят, что в такого рода бизнес подчас втягивают людей искусства, которые не понимают своей роли. Дело в том, что много талантливых живописцев Запада голодны и безвестны, терпят крутую нужду. Если молодому художнику улыбнулось счастье и он попал в поле зрения торговца искусством, тот запрещает ему выставляться на вернисаже в течение двух-трех лет, поит, кормит, дает холст, краски и, самое главное, оплачивает ателье. И вот в течение нескольких лет этот живописец г о н и т т о в а р, попадая в полнейшую финансовую кабалу к хозяину. Тем временем торговец, связанный со всеми картинными галереями и аукционами, начинает - через отлаженные связи с прессой, занимающейся м о д о й на таланты, - п о д п у с к а т ь в газеты статьи о некоем новом "гении", о его странностях, замкнутости, открытости, алчности, доброте или черт те еще о чем, п о д о г р е в а я интерес бабушек из-за океана - те страсть как любят открывать новое.
Потом торговец выставляет одну или две картины своего "гения" (а может быть, кстати, это действительно гений!) и - в случае если нет хорошего покупателя - сам покупает, устроив на аукционе или распродаже яростную торговлю с подставным соперником, п о к а з у х а прежде всего...
Высокая цена на картину - залог успеха; газетные рецензии - тем более; нравы не изменились со времен написания гоголевского "Портрета". И чуть что не всю последующую свою творческую жизнь художник вынужден расплачиваться с тем, кто его с д е л а л.
Но это судьба тех живописцев, кому "повезло".
Многие из тех художников, кто не смог найти "благодетеля", начинают сотрудничать с мафией: рассказывают, что ныне существуют тайные центры "написания полотен" Рубенса, Мурильо, Репина, Дега; вовсю работают "концерны" по производству икон, в основном "XVI-XVII веков", и чтоб обязательно из России...
Мне пообещали было знакомые в Западном Берлине устроить встречу с одним из таких "живописцев", я специально приехал туда; встреча, однако, не состоялась.
- Сейчас не время, - сказали мне по телефону, от личного свидания уклонились, кто-то, видно, н а ж а л.
4
...Я, однако, не жалел о командировке в Западный Берлин. Здесь я познакомился с человеком, который передал мне уникальные документы о неонацистах, да и потом, в этом городе у меня многое связано с отцом. Он пришел сюда в апреле сорок пятого, и был он тогда тридцативосьмилетним полковником Красной Армии...
...Никогда не забуду, как сжимал в руках мудреные американские лекарства, которые я купил ему в Нью-Йорке, - они отделяют разум от боли: человек, умирая, смеется и говорит о том, как он скоро будет смотреть мураша за городом - большого, красного, ползущего через лесную, пахучую, игольчатую тропинку в подмосковном лесу, - и как он наконец сядет за стол и напишет воспоминания о Серго, Тухачевском, Бухарине, и как он поедет в Теберду, и найдет ту дорогу, по которой его старшего друга вел Бетал Калмыков, и покажет мне эту маленькую, изумительной красоты дорожку, с которой виден весь Кавказ, и снежные зубчатые вершины его остались такими же, какими были тридцать лет назад, когда эскадрон моего Старика дрался с дашнаками и мусаватистами...
За шесть минут перед тем, как наш самолет приземлился в Шереметьево, Старик спросил, каким-то чудом справившись с предсмертным беспамятством:
- Где сын?
Ему ответили:
- Он едет к тебе.
- Он прилетел? - настойчиво спросил мой Старик. - Он приземлился уже?
Ему солгали:
- Да. Приземлился.
...И было это в жаркий июньский день, и я поехал в госпиталь, но палата отца была пуста; только на подоконнике еще стояли цветы, много цветов - он рос в деревне, но цветы любил городские - красные гвоздики.
Я мог бы прийти на полчаса раньше, и его бы еще не увезли в морг, но я задержался - по своей вине задержался, - и опоздал, и было в палате бело, и только красные гвоздики остались от отца, и запах его трубочного табака. "Папа, прости меня, пожалуйста", - я впервые сказал тогда, опоздав на шесть минут.
Отец простит, что я задержался по своей вине. Отец простил бы - так точнее. Отцы и матери всегда прощают, и не у них мы просим прощения - у себя, и никогда так остро не ощущается страшное и гулкое понятие невосполнимости, как в тот день, когда уходит твой Старик, и с годами память твоя будет все горше и объемнее рождать видения того, что было, только в этом временном отдалении ты увидишь не только то, что видел тогда, но ты поймешь множество вещей, ранее недоступных тебе, ибо пуповина, связывающая с жизнью новорожденного и определяющая его последнюю материальную принадлежность матери, подобна некой пуповине смерти, когда память становится одной из формул духовной жизни, а если не происходит этого, тогда ты Иван, не помнящий родства, и плохо тебе жить на этой большой земле: нет ничего страшнее духовного сиротства.
Память об ушедших подобна черно-белому кинематографу. Ушлые торговцы искусством, кокетливо именуемые продюсерами, сейчас не берут к прокату черно-белые фильмы - они утверждают, что теперь пошел спрос на широкоформатный цвет, зритель хочет видеть истинные цвета формы хоккеистов и белизну седин Жана Габена. Однако истина конкретна, и потому, видимо, Чаплин, Эйзенштейн и Довженко работали свою правду двухцветной: только люди, лишенные воображения и памяти, не могут понять всю объемность и глубину черного и белого, ибо в этих двух категорических цветах нет ничего отвлекающего от главного. Добро, мужество, высший смысл любви и ненависти не поддаются измерению и расчету по системе математических таблиц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118