И вот именно там я прочитал заметку, набранную мельчайшим петитом: "В воскресенье в помещении Франкфуртской ярмарки состоится аукцион персидских ковров, на котором неожиданно появился фаворит: рукотворный портрет, подаренный России в 1916 году персидским шахом. Начальная стоимость 20 000 марок".
Позвонил Фальц-Фейну. Об аукционе он ничего не знал.
- Слушай, - сказал он, переходя на "ты", совершенно как-то естественно и для меня, и для него, - не мог бы ты сделать мне любезность и съездить туда заранее? Посмотри ковер и позвони мне: если это интересно, я стану биться до последнего.
И я выехал во Франкфурт-на-Майне.
С этой громадной территорией, где проходят и книжные и промышленные ярмарки, у меня связано весьма любопытное наблюдение; впервые, впрочем, я стал обращать на это внимание еще в Лиссеме, когда делал пробежки по лесу. В будние дни - бежишь себе, ни одного встречного на аккуратных дорожках. Но в субботу или воскресенье - совсем другое дело. Не гуляющие, а прямо-таки "социально-возрастной слоеный пирог" - молодежь лет до тридцати на одежду не обращает внимания, полная демократия, кто как хочет, кому как удобно, тот так и одет; тем, кому сорок - пятьдесят, гуляют, как правило, в костюмах: ослепительно белые рубашки, цвет пиджака и брюк чаще всего кремов, п р а з д н и ч е н; люди, чья молодость пала на довоенные годы, еще более педантичны: большинство тех, кому за шестьдесят, отправляются на воскресную прогулку в традиционных гольфах, зеленых баварских курточках с отложными воротничками, на которых ярко-зеленая вышивка; грубые шерстяные носки, чаще всего темно-бордовые, и тяжелые башмаки, чуть ли не на шипах, будто вышли в снежные Альпы, а не в лесок, окруженный со всех сторон бетонными трассами и жилыми домами, в которых живет столичный "бомон"; сохранение традиций - в наивном и самом чистом виде. Хорошо это? Отвечать однозначно не берусь, но замечу, что тридцатилетние, в джинсах, смотрят на старичков в курточках с улыбкой, а те, наоборот, каменеют лицами и презрительно фыркают: космополитическая беспочвенность джинсов неприятна им, воспитывались-то, куда ни крути, в ту эпоху, когда джаз был в запрете: "Музыка черных недочеловеков, ритмы, чуждые арийцам"; когда рубашка о б я з а н а быть белой, либо коричневой, или черной - форма СА и СС; иные цвета - нелояльны, вызывающи, а вызывающим мог быть только коммунист, славянин, еврей или цыган, все остальные нормальны, люди как люди, не выдрючиваются. И если эта "слоеность" публики в лесу под Лиссемом повод для наблюдений, то седые, крепенькие старики в синих униформах, охраняющие франкфуртскую мессу, - очевидный повод для вывода: фашизм калечит людей духовно, прививает им нетерпимость и взаимную неприязнь, преклонение перед запретом - символом порядка и авторитарности. Попробуй запарковать машину хоть в десяти сантиметрах от того места, где проведена белая черта стоянки, и старик в синей форме кинется на тебя коршуном, его не остановит ни твой журналистский мандат, ни карточка иностранца, ни мольбы о том, что уходит время, а для журналиста это - смерти подобно. "Нет, - услышишь ты в ответ на все твои мольбы. - Нельзя, мой господин, ничего не могу поделать, мой господин, порядок должен быть один для всех, мой господин". Но если мимо медленно проползет звероподобный автомобилище, старик вытянется во фрунт, схарчит глазами дядю, сидящего на заднем сиденье, и в ответ на твое замечание ответит: "Но у него есть пропуск! Покажите ваш! Тот, у кого есть пропуск, имеет право на все, таков порядок, и не вам его менять..."
Так что, приехав на ярмарку, я запарковал машину подальше от седых стариков с оловянными, невидящими, но все замечающими глазами и отправился искать тот павильон, где должен проходить аукцион.
Нашел я его довольно скоро, служба информации здесь, как и всюду в стране, работает отменно, озабоченная экономией времени, являющегося общегосударственным п р о д у к т о м, то есть ценностью более чем даже рукотворной, скорее - рукотворящей.
В огромном павильоне, при входе, продают прекрасные книги с цветными репродукциями ковров, приготовленных к продаже. Стоят книги дорого, очень дорого. Воистину нет более строгой цензуры, чем стоимость книги. В этом смысле западный мир невероятно зацензурован, книга по карману лишь в е с ь м а состоятельным людям.
Пришлось купить роскошный каталог. Открыл страницу с уникальным ковром, подаренным России. Таинственная история: вывезен неизвестно кем, много лет находился в руках некоего капитана из Гамбурга, теперь пушен с молотка в мир "вложения капиталов".
Я вышел в вестибюль, нашел будку автомата, опустил монету достоинством в пять марок, набрал код Лихтенштейна и сразу же услыхал голос барона:
- Это ти?!
По этому самому "ти" я понял, что он ждал моего звонка, он всегда начинает говорить с легким акцентом, когда волнуется.
- Это я. Ковер, по-моему, совершенно уникален и хоть монархичен, то есть не очень интересен с точки зрения высокого искусства, но - как предмету истории - аналога я не видал.
- Спасибо. Слюшай, какой я устрою сейчас концерт, а потом расскажешь мне подробности торга.
Концерт воистину получился более чем отменный.
Это было мне внове, аукцион я ни разу не видел, разве что читал у Ильфа и Петрова, поэтому все запомнилось с четкой, фотографической яркостью, словно снимки с блицем.
Итак, ты получаешь картонку, на которой напечатан номер. Это - твой мандат во время торговли. Проходишь в зал, садишься на один из пяти сотен удобных стульчиков и начинаешь ждать, оглядывая тех, кто входит сюда. Люди невероятно интересны: он - длинноволос, весь в коже, как змей; она - брита наголо, в замше, кажется, что не идет, а шуршит; он - в черном, котелок, словно у диккенсовского персонажа; она - в норке, хотя не холодно вовсе; он - в дырявых брюках и рваных тапочках на босу ногу; она - прижимаясь к нему плечом - чуть ли не в царском муаре, обриллианчена и заизумрудена, не старуха, а ломбард, жмется огромным бюстом к атлетическому, r-образному плечу содержанта...
Собралось такого рода парочек штук пятьдесят; остальные, сразу видно, вроде меня, безденежные, пришли, чтобы посмотреть бесплатное представление.
Примечательны две парочки из американского экспедиционного корпуса. Этим предписано ничем не выделяться; сидят себе в скромных костюмчиках, ждут начала д е л а.
На подмостки вроде сцены провели телефонный аппарат, забегали девочки хоть и нету на них формочек стюардесс, но все равно некое подобие наличествует: мир стареющих мужчин чтит девушек, подчиненных форме, с такими легче.
Радисты подышали в микрофон: "айн, цвай, драй", - даже мизинцем поцокали о шершавую металлическую мембрану "говорильни".
А потом началось.
На подмостки вышел мужчина в скромном, достойном костюме, сдержанно поклонился залу, занял место у микрофона, на трибуне-кафедре.
- Добрый день, дамы и господа! - сказал он по-немецки, но с ужасающим английским акцентом. - Поверьте, я разойдусь во время торгов и вам будет не так трудно понимать мой немецкий. Итак, повод к нашей сегодняшней встрече дали нам два компонента - искусство великих персов, которые ныне переживают столь трагическую годину своей истории, и невероятная инфляция, сотрясающая свободный мир. Трудно себе представить - да и нужно ли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118