Но
новые указания Земли, которые я прочитал, отправлены еще до того, как им
стало известно о несчастье с вами.
- Это меняет положение, Барнхауз. Когда меня не будет...
В наш разговор вдруг горячо ворвалась Агнесса Плавицкая:
- Это ничего не меняет, господин Штилике. Ровным счетом ничего!
Останетесь ли вы на Базе или... - Она мигом поправилась, чтобы нетактичным
выражением не раскрыть свое знание правды обо мне: - Или улетите на
Землю... Но установленные вами правила относительно Ниобеи сохранятся на
многие, многие годы. Изменений не будет.
- Я не улечу на Землю, - сказал я. - Меня доставят туда как почетный,
но бесполезный груз. Но стратегия нашего отношения к Ниобее не изменится,
вы правы. Изменения будут в том, что вместо меня назначат другого. Уверен,
что это будете вы, Барнхауз. Я порекомендую Земле именно вас.
Он хотел что-то сказать, она опередила его:
- Нет, господин Штилике, тысячу раз нет! Не давайте Питеру
рекомендации, сообщите, что он не годится на ваше место. Пусть поищут
другого, только не его. Разрешите ему улететь на Землю. Я пришла с мужем
для того, чтобы просить вас об этом.
Агнесса смотрела на меня своими необыкновенными глазами, и снова я не
видел в них прежней вражды и зла, только просьбу, почти мольбу. Барнхауз
молча подтверждал каждое ее слово кивком лохматой массивной головы. Я
ничего не понимал.
- Питер-Клод Барнхауз был много лет главным администратором Базы, -
сказал я, - И был отличным администратором, лучше не найти. Почему же он
стал непригоден к той должности, которую так долго и так исправно
выполнял? Отвечайте вы, Барнхауз, хочу слышать вас.
- Это же просто, Штилике, - сказал он. - Не существует больше той
должности, которую я так долго и, надеюсь, хорошо выполнял. А к должности,
созданной вашей директивой, я непригоден. Но если вы разрешите, об этом
лучше меня скажет жена. Агнесса, объясни, что ты знаешь обо мне и моих
высших стремлениях.
Она не объяснила мне ничего нового. Повторила лишь то, что недавно,
надышавшись сернистого газа, он наговорил о себе. Но если Барнхауз,
возвеличивая себя, старался при этом унизить меня, то она избегала любого
слова, которое могло меня задеть. Эта женщина знала, когда как держаться.
Я слушал и вспоминал, как она объяснялась мне в ненависти, как зло
сверкали тогда ее глаза, как неистово звенели ее колокольчики. Да, жена
Барнхауза умела бороться и умела с достоинством, не делая себя жалкой,
переносить поражение.
- У каждого свое призвание, не так ли, господин Штилике? - говорила
она. - Ваше - спасать гибнущие цивилизации, наводить порядок в обществах,
впадающих в хаос. А Барнхауз - природный промышленник, бизнесмен, как
называли его предков. Ну... не бизнесмен, естественно, но предприимчивость
заложена в нем генетически. Консервация, охрана - понятия, ему чуждые. А
что ныне делать здесь, кроме как охранять от внешних посягательств
безмерно богатую, но наглухо законсервированную Ниобею? Дух
предприимчивости, привнесенный Питером в этот звездный уголок, выветрился,
он задохнется в такой бездуховной атмосфере!
Агнесса говорила долго и горячо, муж молчаливо поддакивал кивками и
улыбками, вспыхивающими на широком мясистом лице. А я ее слушал вполуха,
смотрел на обоих вполглаза - и думал о том, какими они были вне этой
палаты, так сказать, для себя. И я видел и узнавал в них то, чего они,
возможно, в себе не видели и чего, во всяком случае, не хотели бы показать
посторонним. Насколько же они были разные и сами по себе, и в отношении
друг к другу! Нет, он, конечно, любил ее, ради этой любви он и отважился
нарушить строгие правила космической службы, вытребовав жену к себе, а
ведь он не был ни бунтовщиком, ни лицемером, втайне преступающим то, что
вслух восхваляет и требует ото всех. Но куда больше, чем ее, он любил
себя, вернее образ себя, созданный своим воображением, лелеял его и тем
непрерывно питал свое честолюбие. И если нанести удар по этому честолюбию,
поколебать придуманный им образ, он сделается неприятным самому себе.
Нынешнее его самообожание превратится в самоотвращение - наверно, надо
сказать как-то корректней, но не подберу слова точней. Пожалуй, и вправду
нечего этому человеку больше оставаться здесь.
А она, думал я, эта прекрасная "баба-яга", "королева на любом
бесовском шабаше", какой рисовалась мне при первом знакомстве, - ведь она
совсем иная, чем показывает себя другим. Нет в ней ничего необычного, тем
паче бесовского. И вовсе она не ненавидела меня, как вообразилось мне и
как сама была убеждена, она просто неспособна на настоящую ненависть. В
ней только одно всю ее захватившее чувство - любовь к этому огромному,
лохматому, длиннорукому детине, к этому "медведю средней руки", как
удивительно точно его описал мой учитель Теодор Раздорин. И все остальные
чувства этой женщины второстепенны и производны от того главного,
всеопределяющего - любви к мужу, восхищения им, обожания его. Она лишь
ответно ненавидит тех, кто противоборствует Барнхаузу, готова мигом
преобразовать свою некрепкую ненависть в приязнь, как только ослабевает
недоброжелательство к нему, - в ее душе слишком мало места для других
людей, все заполнено им.
Агнесса почувствовала, что я перестал ее слушать, и замолчала. Я
воспользовался этим.
- Ну, хорошо, - сказал я, - Допустим, я соглашусь с вашей просьбой.
Но вы видите сами, в каком я состоянии. Кто заменит вас, Барнхауз, когда
вы улетите, а я... в общем, когда остатки моего тела повезут на нашу
дорогую прародину?
- Не надо так шутить! - воскликнула она. - Врачи еще не теряют
надежды.
- Нельзя потерять то, чего нет, - возразил я, усмехнувшись. - Ни у
них, ни у меня нет никаких надежд. Вы не отвечаете на мой вопрос,
Барнхауз.
- Меня заменит Мальгрем, - произнес Барнхауз. - Я с ним говорил,
Роберт согласен остаться. Нужно лишь ваше одобрение.
- Вызовите его ко мне, - сказал я и закрыл глаза.
Вероятно, я впал в забытье и не заметил, как они удалились.
Когда сознание вернулось, у моей постели сидел Мальгрем. У него был
такой вид, словно он уже давно сидел тут и терпеливо ожидал, когда я приду
в себя.
- Вы звали меня, Штилике? - спросил он.
- Звал. Барнхауз улетает на Землю. Он сказал, что вы согласны занять
его место. Правда?
- Правда. Он спрашивал меня, я согласился.
- Почему, Роберт? Разве вас не привлекает Земля? Вы достаточно
пострадали на Ниобее. Хороший отдых, первоклассное земное лечение и сама
она, наша зеленая, наша прекрасная Земля... Вы заслужили своим трудом,
своими несчастьями...
- Не надо, Штилике! - прервал меня Мальгрем. - Ваше красноречие всем
известно, оно может и камень растрогать. Но на меня не тратьте его. Не
обижайтесь, я твердо решил остаться здесь.
- Почему?
- Я люблю Ниобею, - сказал он просто. - Люблю ее великолепные леса,
ее бушующие недра, где вы видели вулканы красочней и грозней? И ее жалких
нибов по-своему люблю. Народ неплохой, только очень уж от нас отличный. И
мне, скажу по чести, не так уж важно, будет ли разработка руд расширяться,
или ее надолго прикроют.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
новые указания Земли, которые я прочитал, отправлены еще до того, как им
стало известно о несчастье с вами.
- Это меняет положение, Барнхауз. Когда меня не будет...
В наш разговор вдруг горячо ворвалась Агнесса Плавицкая:
- Это ничего не меняет, господин Штилике. Ровным счетом ничего!
Останетесь ли вы на Базе или... - Она мигом поправилась, чтобы нетактичным
выражением не раскрыть свое знание правды обо мне: - Или улетите на
Землю... Но установленные вами правила относительно Ниобеи сохранятся на
многие, многие годы. Изменений не будет.
- Я не улечу на Землю, - сказал я. - Меня доставят туда как почетный,
но бесполезный груз. Но стратегия нашего отношения к Ниобее не изменится,
вы правы. Изменения будут в том, что вместо меня назначат другого. Уверен,
что это будете вы, Барнхауз. Я порекомендую Земле именно вас.
Он хотел что-то сказать, она опередила его:
- Нет, господин Штилике, тысячу раз нет! Не давайте Питеру
рекомендации, сообщите, что он не годится на ваше место. Пусть поищут
другого, только не его. Разрешите ему улететь на Землю. Я пришла с мужем
для того, чтобы просить вас об этом.
Агнесса смотрела на меня своими необыкновенными глазами, и снова я не
видел в них прежней вражды и зла, только просьбу, почти мольбу. Барнхауз
молча подтверждал каждое ее слово кивком лохматой массивной головы. Я
ничего не понимал.
- Питер-Клод Барнхауз был много лет главным администратором Базы, -
сказал я, - И был отличным администратором, лучше не найти. Почему же он
стал непригоден к той должности, которую так долго и так исправно
выполнял? Отвечайте вы, Барнхауз, хочу слышать вас.
- Это же просто, Штилике, - сказал он. - Не существует больше той
должности, которую я так долго и, надеюсь, хорошо выполнял. А к должности,
созданной вашей директивой, я непригоден. Но если вы разрешите, об этом
лучше меня скажет жена. Агнесса, объясни, что ты знаешь обо мне и моих
высших стремлениях.
Она не объяснила мне ничего нового. Повторила лишь то, что недавно,
надышавшись сернистого газа, он наговорил о себе. Но если Барнхауз,
возвеличивая себя, старался при этом унизить меня, то она избегала любого
слова, которое могло меня задеть. Эта женщина знала, когда как держаться.
Я слушал и вспоминал, как она объяснялась мне в ненависти, как зло
сверкали тогда ее глаза, как неистово звенели ее колокольчики. Да, жена
Барнхауза умела бороться и умела с достоинством, не делая себя жалкой,
переносить поражение.
- У каждого свое призвание, не так ли, господин Штилике? - говорила
она. - Ваше - спасать гибнущие цивилизации, наводить порядок в обществах,
впадающих в хаос. А Барнхауз - природный промышленник, бизнесмен, как
называли его предков. Ну... не бизнесмен, естественно, но предприимчивость
заложена в нем генетически. Консервация, охрана - понятия, ему чуждые. А
что ныне делать здесь, кроме как охранять от внешних посягательств
безмерно богатую, но наглухо законсервированную Ниобею? Дух
предприимчивости, привнесенный Питером в этот звездный уголок, выветрился,
он задохнется в такой бездуховной атмосфере!
Агнесса говорила долго и горячо, муж молчаливо поддакивал кивками и
улыбками, вспыхивающими на широком мясистом лице. А я ее слушал вполуха,
смотрел на обоих вполглаза - и думал о том, какими они были вне этой
палаты, так сказать, для себя. И я видел и узнавал в них то, чего они,
возможно, в себе не видели и чего, во всяком случае, не хотели бы показать
посторонним. Насколько же они были разные и сами по себе, и в отношении
друг к другу! Нет, он, конечно, любил ее, ради этой любви он и отважился
нарушить строгие правила космической службы, вытребовав жену к себе, а
ведь он не был ни бунтовщиком, ни лицемером, втайне преступающим то, что
вслух восхваляет и требует ото всех. Но куда больше, чем ее, он любил
себя, вернее образ себя, созданный своим воображением, лелеял его и тем
непрерывно питал свое честолюбие. И если нанести удар по этому честолюбию,
поколебать придуманный им образ, он сделается неприятным самому себе.
Нынешнее его самообожание превратится в самоотвращение - наверно, надо
сказать как-то корректней, но не подберу слова точней. Пожалуй, и вправду
нечего этому человеку больше оставаться здесь.
А она, думал я, эта прекрасная "баба-яга", "королева на любом
бесовском шабаше", какой рисовалась мне при первом знакомстве, - ведь она
совсем иная, чем показывает себя другим. Нет в ней ничего необычного, тем
паче бесовского. И вовсе она не ненавидела меня, как вообразилось мне и
как сама была убеждена, она просто неспособна на настоящую ненависть. В
ней только одно всю ее захватившее чувство - любовь к этому огромному,
лохматому, длиннорукому детине, к этому "медведю средней руки", как
удивительно точно его описал мой учитель Теодор Раздорин. И все остальные
чувства этой женщины второстепенны и производны от того главного,
всеопределяющего - любви к мужу, восхищения им, обожания его. Она лишь
ответно ненавидит тех, кто противоборствует Барнхаузу, готова мигом
преобразовать свою некрепкую ненависть в приязнь, как только ослабевает
недоброжелательство к нему, - в ее душе слишком мало места для других
людей, все заполнено им.
Агнесса почувствовала, что я перестал ее слушать, и замолчала. Я
воспользовался этим.
- Ну, хорошо, - сказал я, - Допустим, я соглашусь с вашей просьбой.
Но вы видите сами, в каком я состоянии. Кто заменит вас, Барнхауз, когда
вы улетите, а я... в общем, когда остатки моего тела повезут на нашу
дорогую прародину?
- Не надо так шутить! - воскликнула она. - Врачи еще не теряют
надежды.
- Нельзя потерять то, чего нет, - возразил я, усмехнувшись. - Ни у
них, ни у меня нет никаких надежд. Вы не отвечаете на мой вопрос,
Барнхауз.
- Меня заменит Мальгрем, - произнес Барнхауз. - Я с ним говорил,
Роберт согласен остаться. Нужно лишь ваше одобрение.
- Вызовите его ко мне, - сказал я и закрыл глаза.
Вероятно, я впал в забытье и не заметил, как они удалились.
Когда сознание вернулось, у моей постели сидел Мальгрем. У него был
такой вид, словно он уже давно сидел тут и терпеливо ожидал, когда я приду
в себя.
- Вы звали меня, Штилике? - спросил он.
- Звал. Барнхауз улетает на Землю. Он сказал, что вы согласны занять
его место. Правда?
- Правда. Он спрашивал меня, я согласился.
- Почему, Роберт? Разве вас не привлекает Земля? Вы достаточно
пострадали на Ниобее. Хороший отдых, первоклассное земное лечение и сама
она, наша зеленая, наша прекрасная Земля... Вы заслужили своим трудом,
своими несчастьями...
- Не надо, Штилике! - прервал меня Мальгрем. - Ваше красноречие всем
известно, оно может и камень растрогать. Но на меня не тратьте его. Не
обижайтесь, я твердо решил остаться здесь.
- Почему?
- Я люблю Ниобею, - сказал он просто. - Люблю ее великолепные леса,
ее бушующие недра, где вы видели вулканы красочней и грозней? И ее жалких
нибов по-своему люблю. Народ неплохой, только очень уж от нас отличный. И
мне, скажу по чести, не так уж важно, будет ли разработка руд расширяться,
или ее надолго прикроют.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33