Все
те же двойные золотые колокольчики качались в ее ушах. Они приветствовали
меня нежным, радостным перезвоном.
- Джозеф, вы? - восторженно воскликнула она. - Боже мой, живой,
здоровый! Питер, Питер! - закричала она. - К нам гость, самый дорогой
гость! Ты просто не поверишь, кто пришел!
Из дальней комнаты выскочил Барнхауз. Он заключил меня в объятия.
Если он и вправду был из "медведей средней руки", как именовал его Теодор
Раздорин, порода этих медведей относилась к самым могучим.
- Повернитесь, Джо, друг мой! - командовал он, вращая меня по кругу.
- Нет, и спереди, и сзади, и с боков - полная норма! А ведь мы уже
горевали с Агнессой, что вас нет на свете. После этого пусть не говорят
мне о слабости современной медицины! Так восстановить вас сам господь бог
не сумел бы, хотя, по легендам, он часто практиковался в исцелении и даже
воскрешении. Куда вы теперь, дорогой Джо? Останетесь на Земле?
- Вряд ли, - отвечал я, - Попрошусь куда-нибудь подальше.
- Летим на Латону, - предложил Барнхауз. - Отличное местечко. Жуткие
перспективы. Никаких нибов и прочих людоедствующих аборигенов. Что вас
держит на Земле?
- Ничего не держит, - сказал я. - Но Латона но привлекает - слишком
шумная планета, чуть ли не половина человечества устремилась туда. Мне бы
что победней и поглуше. Ниобея отбила у меня вкус к перспективным
планетам.
Я говорил непринужденно, даже улыбался - что еще оставалось? Барнхауз
помрачнел.
- Да, Ниобея, Джозеф, Ниобея! Вот уж где перспективы, другого столь
же богатого шарика в космосе не найти. Если бы не этот человеконенавистник
Штилике, я бы с помощью Ниобеи такое дал ускорение промышленности на
Земле! Поворот всей нашей истории, не меньше!
Агнесса сказала с мягкостью, какой я не ожидал от нее:
- Штилике не ненавистник, Питер, он фанатик. У него глаза безумца,
так мне всегда казалось. Он и жизни своей не пожалеет ради своей мрачной
идеи - вытаскивать недочеловеков из пропасти. Страшно даже вспомнить, как
он весь спружинивался, когда ты возражал ему. Я и сейчас содрогаюсь, лишь
подумаю об этом.
- Мрачный, мрачный! - радостно подтвердил Барнхауз. - В общем, мир
его праху! Поменьше бы таких деятелей. Но насчет идеи ты не права,
Агнесса. Я тоже жизнь отдам за свою идею. Но какую? Безмерно умножить
благоденствие человечества - вот моя идея. Идея идее рознь, вы не
находите, Джозеф?
- Да, идеи бывают разные, - согласился я и стал прощаться, ссылаясь
на то, что еще не вполне восстановил свое здоровье.
От Барнхауза я пошел в Управление Дальнего Космоса. Помню, что очень
боялся всех прохожих. Среди них могли быть знакомые Виккерса. Кинулись бы
ко мне с расспросами, а я никого из них не знаю - что им говорить?
В Управлении я направился к Игнатию Скоморовскому. Он подписывал мою
командировку на Ниобею, он распорядился доставить мой мозг живым на Землю.
Не ученик, но друг Раздорина, Скоморовский уже лет тридцать заведовал
всеми делами на всесолнечных планетах. Он не мог не знать, как из двух
разнохарактерных людей составили одного человека.
Он дружески обнял меня, не так мощно, как Барнхауз, но еще теплей.
Однако по тому, как деликатно он отвел глаза, я понял, что ему больше чем
просто непривычно мое преображение. Он не смог сопоставить меня с моим
теперешним обликом и растерялся: признаваться в том либо промолчать?
- Как, по-вашему, Игнатий, кто я теперь - Штилике или Виккерс? -
спросил я прямо.
Он с полминуты помолчал, перебарывая неприятие моего нынешнего
образа.
- Для нас вы всегда Штилике, - сказал он твердо, - И для будущих
поколений тоже.
- Да, после моей смерти, Игнатий. Когда вы наконец погрузите мой
сохраненный мозг в консервирующий раствор. Но это не скоро. Смерть моя
отодвинулась, я ведь вернулся с Ниобеи на четверть века моложе, чем улетел
туда. Так что с водворением мозга в Музей придется погодить.
Он отпарировал, что такую задержку с превращением в музейный экспонат
от души приветствует и одобряет. Я гнул свою линию. Для себя я - Штилике,
для всех кроме нескольких посвященных в тайну, - Виккерс. Это становится
нестерпимым. Я чувствую себя актером, вынужденным играть нелюбимую роль.
Мне надо срочно умчаться куда-нибудь, где меня не знают.
- В качестве всем известного социолога Василия Штилике, я так вас
понимаю? - спросил он.
- В качестве мало кому известного Джозефа Виккерса, - отрезал я. - Я
надел едва ли подходящую мне маску, но она срослась со мной, снять ее не
могу.
Игнатий Скоморовский предложил мне Матряну, планетку объемом в
три-четыре Земли, спутник белого карлика Саломеи. Астросоциологу на
Матряне дел немного: небольшое поселение людей, никаких зверей и туземцев,
мирная, упорядоченная жизнь. На этой благословенной планетке я провел
следующие двадцать лет, ничем не отметив их - ни важными делами, ни
крупными событиями. И я не желал ни важного, ни крупного. Я был Штилике,
но прежнего Штилике - энергичного, целеустремленного, властного, в общем
фанатика, как обозвала меня Агнесса Плавицкая, не существовало, и следов
этого былого Штилике я не находил в себе. И Виккерсом я остался лишь по
фамилии и облику. Смена тела оказалась отнюдь не похожей на смену одежды,
как представлялось мне поначалу. Я перестал быть Штилике и не стал
Виккерсом. Кем я был те двадцать лет на Матряне? Не знаю. Добросовестным
средним работником, тусклой личностью - не выше того. "Ни богу свечка, ни
черту кочерга" - как именовали таких наши предки.
Так я постиг великую истину, еще никому, кроме меня, не известную во
всей своей трагической полноте. Мы привыкли отделять характер от
внешности, интеллект от телесного образа. Этот человек умен, строг,
решителен, способен к творчеству, а высокий он или низкорослый, красивый
или уродливый, толстый или худой, быстрый или медлительный - все эти
внешние признаки малозначащи, они характер не определяют. Таково обычное
мнение. Я на своем невеселом опыте доказал, что оно ошибочно. Мозг
Штилике, внедренный в тело Виккерса, потерял девять десятых своих
возможностей. Теперь вижу, что раньше - некрасивый, низкорослый,
медлительный - я был в своем роде выдающейся личностью. И Виккерс был
незауряден - быстрый, решительный, энергичный, целеустремленный. Нас
объединили в одно целое - и породили среднего человечка: исполнительного,
старательного работника, звезд с неба не хватающего и пороху не
выдумывающего. В нас сохранились наши недостатки, наших достоинств
поубавилось, некоторые и вовсе потерялись. Я уже не уверен, что мозг
Штилике, освобожденный от тела Виккерса в момент моей смерти, займет свое
место в назначенном ему саркофаге именно таким, каким его хотели бы
видеть.
И, окончательно убедившись, что настоящего возрождения мне не ждать,
я вернулся на Землю. Теперь я консультант Музея Космоса, заслуженный, но
ничем особенным не выдающийся астроинженер Джозеф-Генри Виккерс на отдыхе.
В "пантеонном" зале стоит пустая урна, ожидающая мой мозг. В Музее знают,
что где-то обретается живой человек, носящий в себе мозг знаменитого
астросоциолога, но что это за человек, где он, не знает никто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
те же двойные золотые колокольчики качались в ее ушах. Они приветствовали
меня нежным, радостным перезвоном.
- Джозеф, вы? - восторженно воскликнула она. - Боже мой, живой,
здоровый! Питер, Питер! - закричала она. - К нам гость, самый дорогой
гость! Ты просто не поверишь, кто пришел!
Из дальней комнаты выскочил Барнхауз. Он заключил меня в объятия.
Если он и вправду был из "медведей средней руки", как именовал его Теодор
Раздорин, порода этих медведей относилась к самым могучим.
- Повернитесь, Джо, друг мой! - командовал он, вращая меня по кругу.
- Нет, и спереди, и сзади, и с боков - полная норма! А ведь мы уже
горевали с Агнессой, что вас нет на свете. После этого пусть не говорят
мне о слабости современной медицины! Так восстановить вас сам господь бог
не сумел бы, хотя, по легендам, он часто практиковался в исцелении и даже
воскрешении. Куда вы теперь, дорогой Джо? Останетесь на Земле?
- Вряд ли, - отвечал я, - Попрошусь куда-нибудь подальше.
- Летим на Латону, - предложил Барнхауз. - Отличное местечко. Жуткие
перспективы. Никаких нибов и прочих людоедствующих аборигенов. Что вас
держит на Земле?
- Ничего не держит, - сказал я. - Но Латона но привлекает - слишком
шумная планета, чуть ли не половина человечества устремилась туда. Мне бы
что победней и поглуше. Ниобея отбила у меня вкус к перспективным
планетам.
Я говорил непринужденно, даже улыбался - что еще оставалось? Барнхауз
помрачнел.
- Да, Ниобея, Джозеф, Ниобея! Вот уж где перспективы, другого столь
же богатого шарика в космосе не найти. Если бы не этот человеконенавистник
Штилике, я бы с помощью Ниобеи такое дал ускорение промышленности на
Земле! Поворот всей нашей истории, не меньше!
Агнесса сказала с мягкостью, какой я не ожидал от нее:
- Штилике не ненавистник, Питер, он фанатик. У него глаза безумца,
так мне всегда казалось. Он и жизни своей не пожалеет ради своей мрачной
идеи - вытаскивать недочеловеков из пропасти. Страшно даже вспомнить, как
он весь спружинивался, когда ты возражал ему. Я и сейчас содрогаюсь, лишь
подумаю об этом.
- Мрачный, мрачный! - радостно подтвердил Барнхауз. - В общем, мир
его праху! Поменьше бы таких деятелей. Но насчет идеи ты не права,
Агнесса. Я тоже жизнь отдам за свою идею. Но какую? Безмерно умножить
благоденствие человечества - вот моя идея. Идея идее рознь, вы не
находите, Джозеф?
- Да, идеи бывают разные, - согласился я и стал прощаться, ссылаясь
на то, что еще не вполне восстановил свое здоровье.
От Барнхауза я пошел в Управление Дальнего Космоса. Помню, что очень
боялся всех прохожих. Среди них могли быть знакомые Виккерса. Кинулись бы
ко мне с расспросами, а я никого из них не знаю - что им говорить?
В Управлении я направился к Игнатию Скоморовскому. Он подписывал мою
командировку на Ниобею, он распорядился доставить мой мозг живым на Землю.
Не ученик, но друг Раздорина, Скоморовский уже лет тридцать заведовал
всеми делами на всесолнечных планетах. Он не мог не знать, как из двух
разнохарактерных людей составили одного человека.
Он дружески обнял меня, не так мощно, как Барнхауз, но еще теплей.
Однако по тому, как деликатно он отвел глаза, я понял, что ему больше чем
просто непривычно мое преображение. Он не смог сопоставить меня с моим
теперешним обликом и растерялся: признаваться в том либо промолчать?
- Как, по-вашему, Игнатий, кто я теперь - Штилике или Виккерс? -
спросил я прямо.
Он с полминуты помолчал, перебарывая неприятие моего нынешнего
образа.
- Для нас вы всегда Штилике, - сказал он твердо, - И для будущих
поколений тоже.
- Да, после моей смерти, Игнатий. Когда вы наконец погрузите мой
сохраненный мозг в консервирующий раствор. Но это не скоро. Смерть моя
отодвинулась, я ведь вернулся с Ниобеи на четверть века моложе, чем улетел
туда. Так что с водворением мозга в Музей придется погодить.
Он отпарировал, что такую задержку с превращением в музейный экспонат
от души приветствует и одобряет. Я гнул свою линию. Для себя я - Штилике,
для всех кроме нескольких посвященных в тайну, - Виккерс. Это становится
нестерпимым. Я чувствую себя актером, вынужденным играть нелюбимую роль.
Мне надо срочно умчаться куда-нибудь, где меня не знают.
- В качестве всем известного социолога Василия Штилике, я так вас
понимаю? - спросил он.
- В качестве мало кому известного Джозефа Виккерса, - отрезал я. - Я
надел едва ли подходящую мне маску, но она срослась со мной, снять ее не
могу.
Игнатий Скоморовский предложил мне Матряну, планетку объемом в
три-четыре Земли, спутник белого карлика Саломеи. Астросоциологу на
Матряне дел немного: небольшое поселение людей, никаких зверей и туземцев,
мирная, упорядоченная жизнь. На этой благословенной планетке я провел
следующие двадцать лет, ничем не отметив их - ни важными делами, ни
крупными событиями. И я не желал ни важного, ни крупного. Я был Штилике,
но прежнего Штилике - энергичного, целеустремленного, властного, в общем
фанатика, как обозвала меня Агнесса Плавицкая, не существовало, и следов
этого былого Штилике я не находил в себе. И Виккерсом я остался лишь по
фамилии и облику. Смена тела оказалась отнюдь не похожей на смену одежды,
как представлялось мне поначалу. Я перестал быть Штилике и не стал
Виккерсом. Кем я был те двадцать лет на Матряне? Не знаю. Добросовестным
средним работником, тусклой личностью - не выше того. "Ни богу свечка, ни
черту кочерга" - как именовали таких наши предки.
Так я постиг великую истину, еще никому, кроме меня, не известную во
всей своей трагической полноте. Мы привыкли отделять характер от
внешности, интеллект от телесного образа. Этот человек умен, строг,
решителен, способен к творчеству, а высокий он или низкорослый, красивый
или уродливый, толстый или худой, быстрый или медлительный - все эти
внешние признаки малозначащи, они характер не определяют. Таково обычное
мнение. Я на своем невеселом опыте доказал, что оно ошибочно. Мозг
Штилике, внедренный в тело Виккерса, потерял девять десятых своих
возможностей. Теперь вижу, что раньше - некрасивый, низкорослый,
медлительный - я был в своем роде выдающейся личностью. И Виккерс был
незауряден - быстрый, решительный, энергичный, целеустремленный. Нас
объединили в одно целое - и породили среднего человечка: исполнительного,
старательного работника, звезд с неба не хватающего и пороху не
выдумывающего. В нас сохранились наши недостатки, наших достоинств
поубавилось, некоторые и вовсе потерялись. Я уже не уверен, что мозг
Штилике, освобожденный от тела Виккерса в момент моей смерти, займет свое
место в назначенном ему саркофаге именно таким, каким его хотели бы
видеть.
И, окончательно убедившись, что настоящего возрождения мне не ждать,
я вернулся на Землю. Теперь я консультант Музея Космоса, заслуженный, но
ничем особенным не выдающийся астроинженер Джозеф-Генри Виккерс на отдыхе.
В "пантеонном" зале стоит пустая урна, ожидающая мой мозг. В Музее знают,
что где-то обретается живой человек, носящий в себе мозг знаменитого
астросоциолога, но что это за человек, где он, не знает никто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33