Самое странное, что, вопреки всем педагогическим учебникам, клеймящим разделение семей, вопреки богемному образу жизни Генриха и его экс-жены, дети у них получились самостоятельные, веселые и энергичные.
— …Слушайте, Генри, меня сегодня чуть не побили. Не знаю, что и подумать. Странная какая-то история…
— Побили? — оживляется Генрих. Он любит всякие происшествия. И особенно детали происшествий.
Наташка нахально ухмыляется:
— Не слушайте параноика, Генрих. Лимонову везде теперь чудится CIA и другие разведки. Какой-то мудак толкнул его на рю де Розье и, вместо того чтобы извиниться, полез в драку…
— А вы? — Генрих готов к принятию сообщения, и глаза его горят от предвкушения удовольствия поглощения деталей. Но я, пристыженный подружкой, решаю не вдаваться в подробности.
— Я ушел.
— Правильно сделали. Драться с человеком, толкнувшим вас на улице, пошло. Мы же не в штате Техас живем, а в Париже. Мы воспитанные люди. А что, вы знаете этого человека?
— Первый раз в жизни видел. И, надеюсь, последний. Он не местный, наших уличных ребят я всех знаю в лицо. У меня такое впечатление, что он поджидал меня на рю Фердинанд Дюваль. И он намеренно сделал несколько шагов в сторону, чтобы задеть меня. Выглядит как провокация.
— Но кто? — вопрошает Генрих заинтересованно. Поощряет меня продолжить тему.
— Не знаю. Но если американский иммигрэйшан сервис не постеснялся выдать мне документ, который все полиции Европы воспринимают как фальшивый (печать, Генри, поставлена мимо фотографии!), то от них всего можно ожидать. Уж если они следили за актрисой Джоан Сиберж, даже за Хемингуэем.
— Кто они?
— Американские власти, представленные вне Америки, — CIA.
Наташка удрученно покачивает головой и, приставив руку к виску, постукивает по нему двумя пальцами, сигнализируя этим жестом мое якобы безумие.
— Но зачем им это нужно, Эдвард? — Генрих, американская часть жизни которого прошла в среде богатых нью-йоркских евреев, адаптировавших его, не подозревает о существовании другой стороны американской действительности.
— Как зачем? Меня следует наказать. Я автор нескольких книг, которые они классифицировали как антиамериканские. Публикация моих книг, в особенности моего первого романа, вышедшего уже, как вы знаете, на пяти языках, принесла американской стороне ощутимый идеологический вред. Я ответствен за еще одну, пусть маленькую, но трещину в фундаменте статуи Свободы. За это меня следует наказать. Легально я чист, я даже улицу перехожу только на зеленый свет, вот они и изобретают, пытаются хотя бы сделать мою жизнь неудобной…
— Какие у вас доказательства?
— Никаких. Разве что странный документ, выданный иммигрэйшан сервис… И то они всегда смогут оправдаться. Скажут, что неумелая новая девушка в недрах сервиса всего лишь случайно поставила печать мимо фотографии. Однако за полгода до получения фальшивки я видел точно такой же «реэнтри пермит» в руках другого русского — журналиста и траблмэйкера Вальки Пруссакова. Говорят, что подобные документы выдали всем плохим русским. С печатью, поставленной мимо фотографии…
— Вполне возможно. Но то, что вас пыталось избить CIA, вы никогда не докажете, Эдвард. Не сходите с ума.
Генрих и Наташка смотрят на меня снисходительно. Мне становится стыдно моих подозрений, и я, смеясь, объявляю:
— Есть и второй вариант объяснения странного нападения. Очень может быть, что толкнувший меня — «юноша с плачущим лицом» — любовник Наташи.
— Не читай мой дневник, подлый Лимонов! Нет у меня никакого любовника! — кричит Наташка.
— Вот… — довольно всхрапывает Генрих. — Это уже больше похоже на правду. Красавица, расскажите нам о вашем любовнике…
— Красивый, — говорю я, — лицо южно-оливковое, высокий… Но дурак, наверное, Генри, как все красавчики. Юноша с плачущим лицом…
Она вскакивает и бросается на меня. Я бегу от нее в ливинг-рум, Генрих гогочет, Фалафель визжит от восторга, а внизу у консьержки заходится лаем, как кашлем, собачонка — чуткий страж старого дома.
Юноша с плачущим лицом существует, хотя, разумеется, я не уверен, что это именно он напал на меня на рю де Розье. И Наташка встречалась с юношей с плачущим лицом несколько раз, гуляла с ним по ночному Парижу, юноша целовал ее и даже целовал в грудь. Я не знаю, делала ли она с юношей любовь, но в ее самом интимном дневнике, в том, что запирается на замок, я обнаружил следующие строки:
«На прошлой неделе (с субботы на воскресенье) я ходила ночью по Марэ с кем-то… Мы встретились в кафе и потом полночи гуляли по улицам. Он мне руки целовал и шею. Не возбуждал во мне животного желания, а какую-то тоску безумную вселял в меня. Кто он был? Я попрощалась с ним у ворот. Адье… Он где-то раздобыл мой номер телефона и позвонил, когда Лимонов уже приехал… Я — «Же не компран па…» Зачем он позвонил? Все испортил. Хотя чего там портить — ничего не было. Испортил воспоминание ни о чем. О тоске. О сильном ветре. О том, что в окна последнего этажа дома напротив скамейки, где мы сидели, ходила нагая женщина. О том, что на мне был черный свитер и он его поднял и поцеловал в левую грудь. Очень просто. Без страсти. И потом мы шли и шли. А он позвонил. Я даже не знаю, как его зовут…»
«Иду сегодня мимо кафе. Сидит парень за тем столиком, где я сидела в тот вечер. Я улыбнулась и прошла. Вот, думаю, и хорошо, что так. Но он выбежал: «Наташа!» Я остановилась. Мы поцеловались. У него на щеке какая-то крошка. Я смахнула рукой. А глаза очень синие… И как будто слезы в них. Простой вид. Трак-драйвер? Зачем ты мне звонил? — говорю я ему. — Я хотела, чтобы ты забыл. «Я и забыл обо всем на свете. Забыл. Понимаешь?» Очень нервный. Вздрагивал. «Можно, я провожу тебя?» Пошли. «Тю э бэлль.» Я…»
Далее она переживает по моему поводу и разводит различные сантименты, которые я опускаю. Невзирая на сантименты, свидания с юношей, однако, продолжались. И последнее свидание с обладателем плачущего лица состоялось за несколько дней до моего столкновения на рю де Розье. Он пришел к ней в кабаре.
«Мальчик с плачущим лицом объявился. И на хуя? Все то же. Даже ничего интересного не рассказал, а заплатил пять тысяч. Цветы потеряла где-то, у отеля примяла все кустики. Домой явилась в пять тридцать утра… Сегодня иду в кабак вместо парти (мы должны были идти на парти). Лимонов злой. А как мы ебались всего несколько дней назад. До слез просто. И Лимонов сказал: «Как же жить будем, если так сильно любим?» И так всегда. Сначала нежно, а потом хуйня какая-то. И все я виновата. Сама. Блядский тайгер!»
История этой же ночи совершенно по-иному изложена в легальном дневнике Наташки, не запирающемся на замок. Там речь идет о знакомых из Лос-Анджелеса, которые явились в кабаре и к которым она отправилась в отель. Понимай, Лимонов, как хочешь, где она была и что делала. Почему, например, она «примяла все кустики»? Топталась ли пьяная по кустикам или же лежала на них с юношей с плачущим лицом? Лежать зимой на кустиках — глупо, сомнительное удовольствие. Замерзнуть можно. Я стараюсь не вдаваться в детали ночной жизни Наташки, если она ведет себя умеренно. К сожалению, она ведет себя в основном неумеренно. Постепенно она отбилась от рук, расслабилась. А ведь все начиналось с заморозков, и только постепенно оба оттаяли.
Тигр в Нью-Йорке
Великий организатор, он одолжил автомобиль у коротконогого русского и попросил скульптора Владимира сесть за руль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
— …Слушайте, Генри, меня сегодня чуть не побили. Не знаю, что и подумать. Странная какая-то история…
— Побили? — оживляется Генрих. Он любит всякие происшествия. И особенно детали происшествий.
Наташка нахально ухмыляется:
— Не слушайте параноика, Генрих. Лимонову везде теперь чудится CIA и другие разведки. Какой-то мудак толкнул его на рю де Розье и, вместо того чтобы извиниться, полез в драку…
— А вы? — Генрих готов к принятию сообщения, и глаза его горят от предвкушения удовольствия поглощения деталей. Но я, пристыженный подружкой, решаю не вдаваться в подробности.
— Я ушел.
— Правильно сделали. Драться с человеком, толкнувшим вас на улице, пошло. Мы же не в штате Техас живем, а в Париже. Мы воспитанные люди. А что, вы знаете этого человека?
— Первый раз в жизни видел. И, надеюсь, последний. Он не местный, наших уличных ребят я всех знаю в лицо. У меня такое впечатление, что он поджидал меня на рю Фердинанд Дюваль. И он намеренно сделал несколько шагов в сторону, чтобы задеть меня. Выглядит как провокация.
— Но кто? — вопрошает Генрих заинтересованно. Поощряет меня продолжить тему.
— Не знаю. Но если американский иммигрэйшан сервис не постеснялся выдать мне документ, который все полиции Европы воспринимают как фальшивый (печать, Генри, поставлена мимо фотографии!), то от них всего можно ожидать. Уж если они следили за актрисой Джоан Сиберж, даже за Хемингуэем.
— Кто они?
— Американские власти, представленные вне Америки, — CIA.
Наташка удрученно покачивает головой и, приставив руку к виску, постукивает по нему двумя пальцами, сигнализируя этим жестом мое якобы безумие.
— Но зачем им это нужно, Эдвард? — Генрих, американская часть жизни которого прошла в среде богатых нью-йоркских евреев, адаптировавших его, не подозревает о существовании другой стороны американской действительности.
— Как зачем? Меня следует наказать. Я автор нескольких книг, которые они классифицировали как антиамериканские. Публикация моих книг, в особенности моего первого романа, вышедшего уже, как вы знаете, на пяти языках, принесла американской стороне ощутимый идеологический вред. Я ответствен за еще одну, пусть маленькую, но трещину в фундаменте статуи Свободы. За это меня следует наказать. Легально я чист, я даже улицу перехожу только на зеленый свет, вот они и изобретают, пытаются хотя бы сделать мою жизнь неудобной…
— Какие у вас доказательства?
— Никаких. Разве что странный документ, выданный иммигрэйшан сервис… И то они всегда смогут оправдаться. Скажут, что неумелая новая девушка в недрах сервиса всего лишь случайно поставила печать мимо фотографии. Однако за полгода до получения фальшивки я видел точно такой же «реэнтри пермит» в руках другого русского — журналиста и траблмэйкера Вальки Пруссакова. Говорят, что подобные документы выдали всем плохим русским. С печатью, поставленной мимо фотографии…
— Вполне возможно. Но то, что вас пыталось избить CIA, вы никогда не докажете, Эдвард. Не сходите с ума.
Генрих и Наташка смотрят на меня снисходительно. Мне становится стыдно моих подозрений, и я, смеясь, объявляю:
— Есть и второй вариант объяснения странного нападения. Очень может быть, что толкнувший меня — «юноша с плачущим лицом» — любовник Наташи.
— Не читай мой дневник, подлый Лимонов! Нет у меня никакого любовника! — кричит Наташка.
— Вот… — довольно всхрапывает Генрих. — Это уже больше похоже на правду. Красавица, расскажите нам о вашем любовнике…
— Красивый, — говорю я, — лицо южно-оливковое, высокий… Но дурак, наверное, Генри, как все красавчики. Юноша с плачущим лицом…
Она вскакивает и бросается на меня. Я бегу от нее в ливинг-рум, Генрих гогочет, Фалафель визжит от восторга, а внизу у консьержки заходится лаем, как кашлем, собачонка — чуткий страж старого дома.
Юноша с плачущим лицом существует, хотя, разумеется, я не уверен, что это именно он напал на меня на рю де Розье. И Наташка встречалась с юношей с плачущим лицом несколько раз, гуляла с ним по ночному Парижу, юноша целовал ее и даже целовал в грудь. Я не знаю, делала ли она с юношей любовь, но в ее самом интимном дневнике, в том, что запирается на замок, я обнаружил следующие строки:
«На прошлой неделе (с субботы на воскресенье) я ходила ночью по Марэ с кем-то… Мы встретились в кафе и потом полночи гуляли по улицам. Он мне руки целовал и шею. Не возбуждал во мне животного желания, а какую-то тоску безумную вселял в меня. Кто он был? Я попрощалась с ним у ворот. Адье… Он где-то раздобыл мой номер телефона и позвонил, когда Лимонов уже приехал… Я — «Же не компран па…» Зачем он позвонил? Все испортил. Хотя чего там портить — ничего не было. Испортил воспоминание ни о чем. О тоске. О сильном ветре. О том, что в окна последнего этажа дома напротив скамейки, где мы сидели, ходила нагая женщина. О том, что на мне был черный свитер и он его поднял и поцеловал в левую грудь. Очень просто. Без страсти. И потом мы шли и шли. А он позвонил. Я даже не знаю, как его зовут…»
«Иду сегодня мимо кафе. Сидит парень за тем столиком, где я сидела в тот вечер. Я улыбнулась и прошла. Вот, думаю, и хорошо, что так. Но он выбежал: «Наташа!» Я остановилась. Мы поцеловались. У него на щеке какая-то крошка. Я смахнула рукой. А глаза очень синие… И как будто слезы в них. Простой вид. Трак-драйвер? Зачем ты мне звонил? — говорю я ему. — Я хотела, чтобы ты забыл. «Я и забыл обо всем на свете. Забыл. Понимаешь?» Очень нервный. Вздрагивал. «Можно, я провожу тебя?» Пошли. «Тю э бэлль.» Я…»
Далее она переживает по моему поводу и разводит различные сантименты, которые я опускаю. Невзирая на сантименты, свидания с юношей, однако, продолжались. И последнее свидание с обладателем плачущего лица состоялось за несколько дней до моего столкновения на рю де Розье. Он пришел к ней в кабаре.
«Мальчик с плачущим лицом объявился. И на хуя? Все то же. Даже ничего интересного не рассказал, а заплатил пять тысяч. Цветы потеряла где-то, у отеля примяла все кустики. Домой явилась в пять тридцать утра… Сегодня иду в кабак вместо парти (мы должны были идти на парти). Лимонов злой. А как мы ебались всего несколько дней назад. До слез просто. И Лимонов сказал: «Как же жить будем, если так сильно любим?» И так всегда. Сначала нежно, а потом хуйня какая-то. И все я виновата. Сама. Блядский тайгер!»
История этой же ночи совершенно по-иному изложена в легальном дневнике Наташки, не запирающемся на замок. Там речь идет о знакомых из Лос-Анджелеса, которые явились в кабаре и к которым она отправилась в отель. Понимай, Лимонов, как хочешь, где она была и что делала. Почему, например, она «примяла все кустики»? Топталась ли пьяная по кустикам или же лежала на них с юношей с плачущим лицом? Лежать зимой на кустиках — глупо, сомнительное удовольствие. Замерзнуть можно. Я стараюсь не вдаваться в детали ночной жизни Наташки, если она ведет себя умеренно. К сожалению, она ведет себя в основном неумеренно. Постепенно она отбилась от рук, расслабилась. А ведь все начиналось с заморозков, и только постепенно оба оттаяли.
Тигр в Нью-Йорке
Великий организатор, он одолжил автомобиль у коротконогого русского и попросил скульптора Владимира сесть за руль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71