Он их застал, спрятавшихся в малиннике. Они онемели от ужаса, когда он, разгоряченный, выскакал на беснующейся лошади. Он схватил их за косы, намотал косы на руку и поволок к дороге. Но каково было ему! Бедняк, он не имел жен, он с отвращением поддавался похоти на стоянках, когда воины жались к воинам. Если б попалась одна, он бы теперь уже знал свое дело. Но другая могла уйти, пока он возился бы с первой. Упустить одну ради соблазнов другой? Но две девушки стоят дорого – это большая добыча. Одна же женщина стоит совсем мало. В этом набеге он оказался богаче всех. Он вел пленниц и терзался. И никак не мог решиться. В нем боролись страсть и корысть. Особенно тяжело стало к вечеру, пока не пришла наконец усталость. Они долго брели, пока добрались до войска. Теперь ему дадут цену и отберут добычу. Воин подавил в себе ревность к Каверге, чтобы скорей получить цену.
Но приподнялся Бегич:
– Кто послал тебя жечь деревню?
– Я сам десятник.
– Возьми мою цепу, чтоб не забывать, что меня зовут Бегичем.
И тотчас плеть Бегича сверкнула по лицу всадника, кровь хлынула пеной изо рта. И не успел еще воин ухватиться за лошадь, как его сволокли с седла и увели.
А девушки стояли по-прежнему прямо, ошалелые от всего, с глазами мутными и неподвижными.
Бегич велел отвести их. Они не принадлежали больше никому. Сотник отвел пленниц к женским юртам, заказав беречь пуще глаза:
– Бегичевы!
Хази-бей переглянулся с друзьями:
– Там, где всякий видит доблесть, следует награждать, а не бить.
– Я приказал не зажигать костров. Их зажгли. Я приказал идти в тишине. Они спалили деревню и пустили впереди нас жителей с вестью о месте, где мы находимся. Мертвая пустыня кончилась. Начались жилища. Мы подошли к местам, где надо идти молча.
– Тысячу ворон отгонит и один комок глины! – ответил Хази-бей и посмотрел на друзей: хорошо ли сказал? Он бы не унизился говорить пословицами, но низменной башке Бегича они понятнее высокого разговора.
Бегич понял их перегляд и, сплюнув от гнева, крикнул:
– Если ворона, кидаясь на льва, знает, где у него когти, она выклюет льву глаза. Но если лев, идя на ворону, считает ее за щенка, он ее упустит. Поняли? Спрашиваю: поняли? Приказываю: собираться сейчас же, поднимать воинов. Как только забрезжит свет, пойдем вперед, к головным отрядам. Обозы оставить позади. Нам ждать их некогда. Мы подошли!
Он вскочил, нечаянно наступив на блюдо, и баранина вывалилась на ковер, забрызгав жиром халат Хази-бея.
Бегич ушел.
Хази-бей гневно сказал:
– Дикарь! Дикий осел!
– Поговорим, когда вернемся в Орду. Мне надоело это деревянное седло, на нем стало твердо ездить, – ответил Карагалук.
Теперь Бегич шел по поднимающемуся лагерю. Никто не мог понять внезапной тревоги: ниоткуда не слышалось ни криков, ни толчеи.
Бегич всегда давал хороший отдых и людям, и лошадям. Теперь отдохнули плохо. Бегич тоже был недоволен собой: он любил вести сытых и выспавшихся.
Ждали рассвета, чтобы разобрать оружие из телег. Рассвет начался туманом, и невозможно было видеть ничего даже возле себя.
Бегичу подвели тонконогого пегого коня, и раб торопливо отер конскую грудь полой халата.
– Надо вытирать коня заранее, – сказал Бегич и смолк: больше не хотелось ничего говорить.
Наступал рассвет.
Глава 12
МОНАСТЫРЬ
Внутри кельи устоялся густой и золотистый, как мед, воздух. Из стен сочилась смола, сквозь узкое окно брезжил неяркий свет. Перед образом Умиления горела свеча.
Пока Дмитрий был в походе, Сергий оставался в Москве. Он жил в маленькой келье, в Симоновом.
Утром ему принесли Псалтырь, переписанную для Троицы. Сергий внимательно рассматривал еще не сплетенные листы книги. Писана она была во весь лист по бумаге, а не по пергаменту, как прежде. Впервые Сергий держал в руках эти дивные, мягкие и плотные листы и всматривался в невиданный прежде почерк – писали эту Псалтырь полууставом, легким, быстрым, словно и книге пришло время ускорять свою речь.
Но заглавные буквы в ней выведены были тщательно, алой киноварью с разводами.
Сергий сам понес прочитанные листы к переписчику.
Прислонясь к стене, молодой монах облокотился о поднятое колено и, положив лист на левую ладонь, писал.
Он отложил рукописание и встал. Сергий попросил писать при нем, и монах снова пристроился, четко отделяя букву от буквы, оставляя широкие берега по краям листа. Как же медленно и трудно рождалась книга!
Сергий посмотрел и других писцов. Иные писали на пергаментах. И эти книги писались не в полный лист, а в четверть и даже в восьмушку.
Писали «Апостола», «Триодь», «Александрию», «Хронограф». Предания древней Эллады, и греческая песня, и византийский канон вновь оживали в твердых строках славянского письма.
Дорого стоила каждая завершенная книга. Медленно писалась: две-три страницы в день. Постом, покаянием, исповедью очищали себя писцы, прежде чем приступить к написанию книги.
Сергий читал «Александрию» через плечо писца:
"Тот свое волхование творя, не дадяше жене родити. Пакы же сглядав небесная течениа и мирская стихия, и видев всего мира посреди небеси суща, и светлость некую узрев, яко солнцю посреди небеси суща, и рече к Алимпиаде: «Уже пусти глас к рождению своему».
"Что знает он о муках рожениц, о сроках родов, а вот пишет же о том!
– подумал о писце Сергий. И задумался:
– А что знаю я? Бьются и умирают сейчас воины русские, и жены их в муках рождают на свет. Так держится мир.
Мы же, отрекшиеся от своего тела, благословляем павших".
Он неохотно оторвался от созерцания кропотливого прилежного труда и пошел к себе, когда сказали, что митрополит Митяй приехал к нему.
«Не потрудился пешой прийти. На колеснице пожаловал», – осудил Сергий, но покорно пошел на зов властителя Всероссийской церкви.
Книжник, красавец, жизнелюбец, Митяй лишь после настойчивых уговоров Дмитрия принял постриг. – Князем князей станешь! – убеждал его Дмитрий. – Москва собирает Русь. Бог помогает нам. Митрополит должен стать оружием божиим. Ты же уклоняешься сего!
– Княже мой, господине мой, жаль мне мира со всеми скорбями его, со всеми радостями! – каялся Митяй.
– Михайло! Вникни: придет митрополит-грек, поревнует о себе, а о Руси забудет. Ты же сам коломнянин, свой, Русь любишь, учен, мудр. Отрекись от мира – и дам тебе власть! – настаивал Дмитрий.
Митяй уступил. Утром после обедни принял постриг, а к вечеру поставлен был в Спасский монастырь архимандритом. Неслыханно сие: постом, праведной жизнью, смирением должно возвышаться монаху над монахами. Тут же волей мирского князя встал над праведниками полумирской человек.
Ропот пошел между монахами. И Митяй заподозрил тут козни Сергия. Но Дмитрий не устрашился, позвал Митяя в свои печатники – ведать ключами от бумаг и от великокняжеских печатей, вести все Дмитриевы письменные дела. А потом, по воле Дмитрия, Всероссийский православный собор поставил Митяя митрополитом, без благословения вселенского патриарха из Царьграда.
Вселенский же патриарх поставил митрополитом Киприана. И Митяй узнал, что Киприан уже в Любутске, на пути в Москву.
Сергий подошел к Митяю под благословение, и Митяй растерялся.
Благословляющая его рука дрожала: сам преподобный Сергий признал его владыкой русской церкви, если первый склонился под Митяево благословение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
Но приподнялся Бегич:
– Кто послал тебя жечь деревню?
– Я сам десятник.
– Возьми мою цепу, чтоб не забывать, что меня зовут Бегичем.
И тотчас плеть Бегича сверкнула по лицу всадника, кровь хлынула пеной изо рта. И не успел еще воин ухватиться за лошадь, как его сволокли с седла и увели.
А девушки стояли по-прежнему прямо, ошалелые от всего, с глазами мутными и неподвижными.
Бегич велел отвести их. Они не принадлежали больше никому. Сотник отвел пленниц к женским юртам, заказав беречь пуще глаза:
– Бегичевы!
Хази-бей переглянулся с друзьями:
– Там, где всякий видит доблесть, следует награждать, а не бить.
– Я приказал не зажигать костров. Их зажгли. Я приказал идти в тишине. Они спалили деревню и пустили впереди нас жителей с вестью о месте, где мы находимся. Мертвая пустыня кончилась. Начались жилища. Мы подошли к местам, где надо идти молча.
– Тысячу ворон отгонит и один комок глины! – ответил Хази-бей и посмотрел на друзей: хорошо ли сказал? Он бы не унизился говорить пословицами, но низменной башке Бегича они понятнее высокого разговора.
Бегич понял их перегляд и, сплюнув от гнева, крикнул:
– Если ворона, кидаясь на льва, знает, где у него когти, она выклюет льву глаза. Но если лев, идя на ворону, считает ее за щенка, он ее упустит. Поняли? Спрашиваю: поняли? Приказываю: собираться сейчас же, поднимать воинов. Как только забрезжит свет, пойдем вперед, к головным отрядам. Обозы оставить позади. Нам ждать их некогда. Мы подошли!
Он вскочил, нечаянно наступив на блюдо, и баранина вывалилась на ковер, забрызгав жиром халат Хази-бея.
Бегич ушел.
Хази-бей гневно сказал:
– Дикарь! Дикий осел!
– Поговорим, когда вернемся в Орду. Мне надоело это деревянное седло, на нем стало твердо ездить, – ответил Карагалук.
Теперь Бегич шел по поднимающемуся лагерю. Никто не мог понять внезапной тревоги: ниоткуда не слышалось ни криков, ни толчеи.
Бегич всегда давал хороший отдых и людям, и лошадям. Теперь отдохнули плохо. Бегич тоже был недоволен собой: он любил вести сытых и выспавшихся.
Ждали рассвета, чтобы разобрать оружие из телег. Рассвет начался туманом, и невозможно было видеть ничего даже возле себя.
Бегичу подвели тонконогого пегого коня, и раб торопливо отер конскую грудь полой халата.
– Надо вытирать коня заранее, – сказал Бегич и смолк: больше не хотелось ничего говорить.
Наступал рассвет.
Глава 12
МОНАСТЫРЬ
Внутри кельи устоялся густой и золотистый, как мед, воздух. Из стен сочилась смола, сквозь узкое окно брезжил неяркий свет. Перед образом Умиления горела свеча.
Пока Дмитрий был в походе, Сергий оставался в Москве. Он жил в маленькой келье, в Симоновом.
Утром ему принесли Псалтырь, переписанную для Троицы. Сергий внимательно рассматривал еще не сплетенные листы книги. Писана она была во весь лист по бумаге, а не по пергаменту, как прежде. Впервые Сергий держал в руках эти дивные, мягкие и плотные листы и всматривался в невиданный прежде почерк – писали эту Псалтырь полууставом, легким, быстрым, словно и книге пришло время ускорять свою речь.
Но заглавные буквы в ней выведены были тщательно, алой киноварью с разводами.
Сергий сам понес прочитанные листы к переписчику.
Прислонясь к стене, молодой монах облокотился о поднятое колено и, положив лист на левую ладонь, писал.
Он отложил рукописание и встал. Сергий попросил писать при нем, и монах снова пристроился, четко отделяя букву от буквы, оставляя широкие берега по краям листа. Как же медленно и трудно рождалась книга!
Сергий посмотрел и других писцов. Иные писали на пергаментах. И эти книги писались не в полный лист, а в четверть и даже в восьмушку.
Писали «Апостола», «Триодь», «Александрию», «Хронограф». Предания древней Эллады, и греческая песня, и византийский канон вновь оживали в твердых строках славянского письма.
Дорого стоила каждая завершенная книга. Медленно писалась: две-три страницы в день. Постом, покаянием, исповедью очищали себя писцы, прежде чем приступить к написанию книги.
Сергий читал «Александрию» через плечо писца:
"Тот свое волхование творя, не дадяше жене родити. Пакы же сглядав небесная течениа и мирская стихия, и видев всего мира посреди небеси суща, и светлость некую узрев, яко солнцю посреди небеси суща, и рече к Алимпиаде: «Уже пусти глас к рождению своему».
"Что знает он о муках рожениц, о сроках родов, а вот пишет же о том!
– подумал о писце Сергий. И задумался:
– А что знаю я? Бьются и умирают сейчас воины русские, и жены их в муках рождают на свет. Так держится мир.
Мы же, отрекшиеся от своего тела, благословляем павших".
Он неохотно оторвался от созерцания кропотливого прилежного труда и пошел к себе, когда сказали, что митрополит Митяй приехал к нему.
«Не потрудился пешой прийти. На колеснице пожаловал», – осудил Сергий, но покорно пошел на зов властителя Всероссийской церкви.
Книжник, красавец, жизнелюбец, Митяй лишь после настойчивых уговоров Дмитрия принял постриг. – Князем князей станешь! – убеждал его Дмитрий. – Москва собирает Русь. Бог помогает нам. Митрополит должен стать оружием божиим. Ты же уклоняешься сего!
– Княже мой, господине мой, жаль мне мира со всеми скорбями его, со всеми радостями! – каялся Митяй.
– Михайло! Вникни: придет митрополит-грек, поревнует о себе, а о Руси забудет. Ты же сам коломнянин, свой, Русь любишь, учен, мудр. Отрекись от мира – и дам тебе власть! – настаивал Дмитрий.
Митяй уступил. Утром после обедни принял постриг, а к вечеру поставлен был в Спасский монастырь архимандритом. Неслыханно сие: постом, праведной жизнью, смирением должно возвышаться монаху над монахами. Тут же волей мирского князя встал над праведниками полумирской человек.
Ропот пошел между монахами. И Митяй заподозрил тут козни Сергия. Но Дмитрий не устрашился, позвал Митяя в свои печатники – ведать ключами от бумаг и от великокняжеских печатей, вести все Дмитриевы письменные дела. А потом, по воле Дмитрия, Всероссийский православный собор поставил Митяя митрополитом, без благословения вселенского патриарха из Царьграда.
Вселенский же патриарх поставил митрополитом Киприана. И Митяй узнал, что Киприан уже в Любутске, на пути в Москву.
Сергий подошел к Митяю под благословение, и Митяй растерялся.
Благословляющая его рука дрожала: сам преподобный Сергий признал его владыкой русской церкви, если первый склонился под Митяево благословение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88