– Мудр ты еси! – одобрил Кирилл. – Может, придется когда пройтить, от непогоды укроешь. Как тебя звать-то?
– Гридя я. Приходи.
Они еще пили молоко, а из изб уже начали выносить скудный скарб, голых ребят, на коих не было иной одежды, кроме истертых валенок, черные горшки, кусок холстины и все это бегом уносили в лес. А в клети под присмотром Гриди ребята сыпали в коробья хлеб, заботливо застилали каждый короб ветошкой и тоже волокли в кустарник – видно, в лесу на такой случай имелся тайник. Овес увязывали в веретья, и, когда Кирилл пошел к лошадям, лесная деревня уже успела опустеть. Лишь Гридя оставался, следя, как ребята приваливают к стенам копны соломы на поджог. Отдохнув, они ушли. Снова потянулся лес.
Ночью они увидели зарево.
Впереди пылало все небо; птицы, потревоженные огнем, ворочались и перелетали, натыкаясь на ветки.
– А ведь то татары! Перевитск жгут!
«Ой горе мое, Анюта! – думал Кирилл. – Куда она кинулась? Да и кинулась ли?»
С тоской он смотрел на пылающие небеса. Лишь правее, за Окой, глухо и спокойно темнела ночь – там лежали земли Москвы.
Оставался один путь – туда.
Глава 27
ОЛЕГ ЗА ОКОЙ
Олег кинулся из Рязани в Перевитск. Но зарева вспыхивали всюду. Всюду мог повстречаться враг. Несколько раз поворачивали коней, меняли путь.
Скакавший впереди князя отрок вдруг осадил коня, взмахнул рукой и, мертвый, упал под копыта. Черная татарская стрела пробила ему шею.
– Горе тебе, Горислав Кобяков, отгорела слава твоей недолгой жизни! Олег был сильно привязан к племяннику Кобяка.
Князь рванул узду и успел скрыться в лес. Спутники повернули за ним следом. Кобяков конь, звеня пустыми стременами, мчался за ними. Долго чудилось им, что позади хрустят сучья и гнутся ветви, но, видно, погони не было. Открытых дорог, однако, избегали, пробирались лесами, озираясь по сторонам.
Отовсюду зарева гнали их прочь. Деревни и погосты, ставленные на высоких берегах рек и на пригорках, в глубине непролазных лесов, горели; всюду разбрелись стаи Мамаевых всадников, жаждая добычи и пленников. Один из Олеговых спутников – а осталось их семеро – сказал:
– Одна, государь, дорога – из Рязанской земли прочь.
Не татарская черная, а золотая, переная московская стрела ударила в Олегово сердце: неужто только одна ненавистная Дмитриева земля безопасна, а родная земля и своего князя укрыть не может!
Олег удержал коня. Он понял сейчас: если б не опасался Мамай Дмитрия, жег бы Москву, а не Рязань. Словно не Мамай, а Дмитрий Мамаевыми руками наказывал Олега за гордость, за одиночество, за любовь к Рязанской земле.
От ярости лицо Олега перекосилось, рот ощерился от бешенства. Но он сжал губы и отвернулся – в глаза хлынули слезы, и руки забила дрожь. Молча он поехал к Оке.
Знакомым бродом перешли на московский берег. Те же высились леса, те же синицы перелетали по ветвям, обшаривая со свистом сучки и дупла. Перепархивали белки, и стояла хмурая осенняя тишина. Лишь порывы ветра изредка врывались в тишину и перекатывались по вершинам. Но это была Дмитриева земля, которую ненавидел и без которой не мог спастись. Спешить больше было некуда. Одежда изодралась о сучья. Кони дышали тяжело, и ноги их сочились кровью. Да и у самого все лицо было в крови и ссадинах. Он послал двоих воинов вперед по берегу искать деревень, а сам тяжело сполз с седла и лег на чью-то влажную от конского пота попону.
Он смотрел в небо. Высоко, в щели между вершинами елей, по густой осенней синеве мчались в московскую сторону круглые белые облака, словно и облакам стало тесно в Рязанской земле; они мчались, погоняя друг друга.
Так теперь татары гонят к Орде стада, так поволокут в неволю рязанских людей, и у Олега нечего дать Мамаю взамен, нечем выкупить пленных, как, бывало, выкупал и выменивал, выезжая к границам княжества, на просторное Рясское поле. Не у Дмитрия ж занимать!
Воины вернулись скоро. Недалеко стоял московский город Любутск.
Олег уже успел помыться и почистился.
– Любутск? Да там Ценский погост.
– То и любо!
Ой, не любо то было Олегу. Хорошо б так постоять, чтоб никто не сведал о том постое. А на погосте причт да и княжие Дмитриевы люди. Как он им станет в глаза смотреть: вот он, скажут, явился к нашему князю под крыло, без нас не обошелся!
– В слободе видали, нашего народу не мало сошлось. А на погосте, сказывали, боярынь видать – не твоя ль там княгиня?
– Княгиня к Перевитску подалась.
– А в той стороне зарева ж.
– Ну, гляНем. Снова тронулись в путь. Сведав о Дмитрии, княжич Федор на белом коне без седла вымчался встречать отца. Юноше и в беде – бодрость и радость.
Радость – что новые места впереди; бодрость – что надо спешить и опасаться.
– Матушка, отче, растряслась. Легла, отдыхает. Об тебе плакала, теперь небось с колокольни сюда глядит. А казну довезли. Там один двоих татар с собой приволок. Ну и здоров – еще не видал такого! По-грецки со мной говорил. Ему щеку Мамай пробил, а он татарского князя схватил и уволок с собой.
Так они переехали реку Цну, и на въезде их встретила Евфросинья.
– Поп со звоном хотел тебя встречать. Да я отговорила: не от радости, говорю, едешь сюды, а с великого горя.
– Золотые слова, касатка.
– Устал?
– Не больно.
– Да мне видней.
Поп их встретил с крестом, и они пошли в церковь и отслужили молебен – возблагодарили за спасение жизни своей.
Олег приложился к кресту и будто очнулся:
– Отче, теперь помолись о убиенных воинах и людях Рязани.
Они постояли молча, пока поп облачался в алтаре из светлых риз в черные. Когда дьячок принес им свечи, Олег обернулся и увидел, что церковь полна людьми. С краю стоял один в цветном татарском кафтане, рыжий, с татарской кривой саблей у бедра. Пристальные глаза строго разглядывали Олега, и Олег быстро отвернулся: «Откуда татарин?»
Он больше не оборачивался туда, смотрел, как теплилась в его руке свеча, смотрел, как теплилась свеча в тонких пальцах Федора, слушал, как горестно выкликал причт, словно заклинание, заунывные стихи панихиды. Но плечо ныло, как под тяжестью, под взглядом этого рыжего человека, одетого в татарский кафтан.
Так Олег и не взглянул в тот угол. Он прошел, глядя в пол, мимо расступившихся людей. Позади него вышла Евфросинья, ведя за плечо Федора.
Но и снаружи стояли люди – каждому хотелось взглянуть на беглого Рязанского князя. Даже на могилы стали, чтоб увидеть, как он пройдет, сколь ныне скорбен этот прославленный князь.
В поповых хоромах им отвели тихую горницу. Попадья им наварила обед.
– Поешь! – упрашивала Евфросинья Олега.
– Не неволь.
Они остались вдвоем. Евфросинья подсела к нему.
– Что ж теперь будет?
– Осень. Сошный оклад еще не собран. Соберем – опять соберемся с силами.
– Да с кого ж оклад собирать?
– Найдутся.
– Бежали сюды, куда ни глянь – дымы да зарева.
– Справимся. Не первый раз.
– То-то: не первый.
– А что?
– А то – Дмитрия жечь не решились. Он не один. Не решились бы и Рязань жечь, будь ты с Дмитрием.
– Супротив собак волка в помощь не кличут.
– Это что ж – он басурман, что ль?
Олег смолчал, только подумал: «Дмитрия жечь не решились!» – и стиснул пальцы. Но Евфросинья не уступала:
– Выходит, виноват медведь, что корову съел; виновата и корова, что в лес зашла.
– Никуда Рязань не зашла. На своем месте стоит.
– То-то, что не стоит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88