Помнил свою деревню на левом берегу, а вчерась мимо шли – она на правом.
Одни чураки на ней дымились.
«Со мной то ж было!» – вспомнил Кирилл.
– Так издали Русь те была теплее?
– Не. Во сто крат она мне теплей теперь. Что мороз, мороз любви не студит! Как жалко-то!
Бернаба, слушая издали негромкий их разговор, крикнул:
– Есть дай!
– Голоден, нехристь?
Мечами они нарубили молодой ельник, навалили его вокруг, как стену, чтоб никто не смог внезапно напасть.
– Хорош осек! – разогнулся Кирилл.
Он не боялся зверя. От волков можно мечом отбиться – будь поворотлив. Медведя ножом сваливать приходилось – только б рука не сорвалась да ноги б не оскользнулись. С вепрем столкнешься – успей повыше встать, снизу вверх он нападать не может. А прочий зверь сам человека опасается, далеко обходит. Одна лишь рысь неслышно крадется следом, таится, изловчается, иной раз ждет на ветвях и вдруг валится сверху и терзает, не дав опомниться. У нее-то и перенял свою повадку Кирилл – выждать и накинуться: врагу еще надо опомниться, а ты уж одолел. Каждый норовит перенять силу сильнейшего. Кирилл был силен: его растил лес.
Почудился в лесу блеск рысьих глаз. Но кони спокойно щипали обмерзшую траву.
Навалили ельника внутрь осека и поверх постелили епанчу – одну на троих. Вынули еду из седельных сум: Клим свою, а Кирилл Бернабову.
– Дам твоим пальцам размяться, – сказал Кирилл. – Ко сну вновь свяжу, не гневись.
Бернаба с наслаждением высвободил руки.
– Тоскуешь по Мамаю-то?
Клим предостерег:
– С глаз не спускай – уйдет!
Бернаба ответил по-татарски!
– Не знал тебя!
– Что он? – не понял Кирилл.
– Кается, что в Орде меня не покончил! – засмеялся Клим. И строго сказал генуэзцу:
– Впредь знай: меж нами не бывает рабов, мы и в рабстве глядим на волю.
Бернаба отвернулся и долго молчал, глядя, как в лесной тьме стоят неподвижные тени. Потом протянул Кириллу руки:
– Вяжи и отпусти спать.
Но Кирилл связал ему и ноги.
– Спи.
Бернаба лежал и прислушивался.
Говорил Кирилл:
– То и со мной было в Царьграде: Русь вспоминал. На материнском дворе росли три березы. Страшной толщи у них стволы. Втроем не охватишь. В дупло голова влезает. Похвалялся перед греками: велики, мол, березы у родимой матушки, таких дерев в Цареграде нет! Вернулся на Москву, весь город поиначен, а березы стоят – махонькие, курчавятся. Каждую свободно смог обнять и обнял. То не материнские березы убавились, то сам я возрос!
Таково приходить домой.
Бернаба слушал.
Он не заснул, когда все уснули. Лишь под утро ненадолго свело ему сном глаза. И показалось, что не успел даже глаз закрыть, как Кирилл толкнул:
– Пора!
В лесу еще длился мрак. Но Клим уже стоял, доставая еду. Он протянул Бернабе кусок подсохшей лепешки:
– Подкрепись.
А Кириллу дал изрядный ломоть баранины, облепленный белым жиром.
Когда ж Кирилл протянул и Бернабе от того куска, Клим остановил:
– Обойдется!
Но Бернаба неожиданно улыбнулся:
– Ладно, Клим. Я тоже гляжу на волю; только воля моя не здесь.
– А зарезал бы, если б снова в Орде сошлись?
– Нет.
– Ну, возьми, ешь. Ежели правду баешь.
– Правду.
– А все ж приглядывай, Кирилл. Уйдет!
– И то правда, – согласился Бернаба. – Приглядывать надо. Могу уйти.
Мгла прояснялась. Пошли вперед, пробираясь к Перевитску. Туда хлынуло много беженцев из Рязани.
«Верно, и Анюта ушла туда!» – думал Кирилл.
Бернабе он теперь аркан не на шее стянул, а промеж связанных рук так ордынцу было легче смотреть на свет.
Днем блеснул просвет. Выбрались к городьбе, окружавшей небольшое поле. На жнивье кое-где лежали клочья и вороха соломы, но, видно, ток был не тут.
Объехали городьбу, отыскивая тропу к деревне. А тропа привела опять к городьбе, но здесь был разметенный ток: видно, деревня рядом.
Ежели полей не огораживать, урожая не соберешь: скот бродит без пастуха, на вольной паствине. Да и зверь посевам вредит: кабаны в рожь норовят залезть, на сладкие зеленя; медведь – на овсы, когда овсы наливаются. Хотя жердь для зверя и не велик заслон, а все ж преграда.
На крутом пригорке возле лесного ручья высилась деревня – два двора.
Один совсем подгнил, покосился; другой стоял крепко: видно, из старого жилья в новое перебрались, а старое новоселам подкинули.
Крестьяне заперлись – будто от врага можно отсидеться! Но Кирилл понимал: в каждой щели – глаз. Он подъехал к двери и начал негромко уговаривать:
– Нам бы молока испить. Шли-шли лесом, намучились. Думали – живым не выбраться. Выбрались – свои, как от татар, запираются.
За дверью глухо и осторожно прозвучал старческий голос:
– Откеда вы?
– Рязанские. Город-то порушен. Слыхали, что ль?
– Откеда ж слыхать!
– Так откройтеся.
– Повремени.
Видно, всей семьей разглядывали через щель.
– А ну как вы – татаровья?
– Да не, рязаны.
– А чего ж столь пестры?
– Это полоняник с нами.
– Коли вас пожгли, откуля ж полонянам быть?
– Да открывай, что ль!
Видно, продолжали разглядывать. Тогда Кирилл сошел с коня и достал из-за пояса мешочек с трутом. Из-за двери торопливо и громко старик спросил:
– Ты чего?
– Запалю вас, да и к стороне.
– Погодь, погодь!
Слышно, отваливали тяжесть от двери. Заскрипел тяжкий деревянный засов. Приземистая дверь открылась. Через высокий порог перелез длиннобородый, широкоплечий старец и, щурясь на свет, обидно сказал:
– На уж, на! Казни!
Но тотчас упал на колени и земно поклонился:
– Не ведаю, что за люди. Но, коли милостивы, милуйте.
Кирилл смотрел на темную, будто покрытую вечной пылью, серую холстину длинной стариковой рубахи, на рваную дерюгу его полосатых порток.
– С миром пришли; не бойсь, батюшко! – успокоил Кирилл.
– Ну, спаси вас бог! Хорошо б, коли правда.
– Правда.
– Так спалили Рязань, стало быть, нехристи?
– Всю.
– Нас-то, видать, лес спас.
– Видать, лес.
– А не татаровья ль вы?
Тогда заговорил Клим:
– Вишь, татарина на поводу ведем.
– Хорошо б, коли б так.
Но уже просунулись из-под деда русые ребячьи головы, и степенно сошла с крыльца хозяйка, держа ломоть хлеба и берестяной ковш с молоком.
Старик помолчал, пока Кирилл принял и отхлебнул молоко, но дальше терпения не хватило.
– Слушь-ка, не слыхал Емелю Лыкина, боярина, в Рязани не прибрал бог под лезвием басурманским?
– А он те сродни, что ль?
– Не. Боярщину ему платим. А коли погиб, не взыщет.
– А велику ли?
– С двух коробьев. Вдруг Бернаба спросил у Кирилла:
– Сколько платят? Не понимаю.
– А ты слушай. Два короба зерна сеют. По сему и посев исчислен.
Старик встревожился:
– Чего это у вас татарин по-нашему смыслит?
– Смышлен.
Не видя от приезжих обиды, старик позвал их в дом.
– Дак что ж? Не слыхал?
– Об Лыкине-то? А ежели и убили, другой Лыкин сыщется. Да и татары, глядишь, ненароком нагрянут. Поопаслись бы вы!
– Сейчас все в лес уйдем.
– А домы?
– А домы пожжем.
– Это к чему ж? – удивился Клим.
– Правильно задумано, – одобрил Кирилл.
Старик ответил Климу:
– Ежели Лыкин цел, скажем ему; хозяйство татарами пожжено, хлеб взят.
Если ж избы устоят – надо Лыкину платить, надо Ольгу платить: Ольг город поднимать станет, надо сыновей отдать – Рязань войско подновлять будет.
Дом поставить не велико дело, а хлебушек-то надо цельный год растить.
– Может, тое и верно? – задумался Клим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88