Игнасио Натера Ревельо, высокий, худой, был одет в белую полотняную рубашку, белые брюки, черные шелковые носки, начищенные до блеска коричневые английские ботинки. Лицо у него было красное, усики щеточкой; желтоватые, зеленые стекла очков защищали воспаленные близорукие глаза. Волосы белесые, гладко прилизанные. Видя, как ему не терпится выпить, можно было подумать, что это у него первый стакан за день. Это было далеко не так.
— Ваш посол ведет себя как идиот, — сказал он Томасу Хадсону.
— Ну, тогда мое дело табак, — сказал Томас Хадсон.
— Нет, нет. Кроме шуток. Выслушайте меня. Это строго между нами.
— Пейте, пейте. Я ничего не желаю слушать.
— А послушать не мешает. И принять какие-то меры тоже не мешает.
— Вы не озябли? — спросил его Томас Хадсон. — В одной рубашке, в легких брюках.
— Я не зябкий.
И трезвым тоже никогда не бываешь, подумал Томас Хадсон. Первый стакан пьешь в маленьком баре возле дома, а сюда добираешься уже совсем на бровях. Ты, верно, и не заметил, когда одевался, какая сегодня погода. Да, подумал он. А ты сам? Когда ты выпил сегодня утром свою первую порцию и сколько хватил до той, что пьешь сейчас? Не бросай первый камня в пьяниц. Да дело не в пьянстве, подумал он. Пусть пьет, пожалуйста. Только уж очень он нудный. Зануд жалеть нечего и щадить их тоже не обязательно. Брось, сказал он, брось. Ты же хотел развлекаться сегодня. Ну и отдыхай, получай удовольствие.
— Кинем кости — кому платить? — сказал он.
— Прекрасно, — сказал Игнасио. — Вы и начинайте.
Томас Хадсон метнул, выбросил трех королей и остался в выигрыше.
Выиграть было приятно. Не то чтобы коктейль стал вкуснее от этого, но выбросить сразу трех королей было очень приятно, и он с удовольствием выиграл у Игнасио Натеры Ревельо, потому что Игнасио был сноб и зануда, а возможность выиграть у него придавала ему какую-то долю полезности и значения.
— Теперь кинем на следующую порцию, — сказал Игнасио Натера Ревельо.
Он из тех снобов и зануд, которых даже за глаза величаешь всеми тремя именами, подумал Томас Хадсон, так же как в мыслях у тебя он всегда сноб и зануда. Вроде тех, кто ставит цифру III после своей фамилии. Томас Хадсон Третий. Томас Хадсон Третий сидит в клозете.
— Вы случайно не тот Игнасио Натера Ревельо, который Третий?
— Конечно, нет. Что вы, не знаете, как зовут моего отца?
— Да, правильно. Конечно, знаю.
— И братьев моих знаете. Имя деда вам тоже известно. Перестаньте валять дурака.
— Постараюсь перестать, — сказал Томас Хадсон. — Изо всех сил буду стараться.
— Вот и хорошо, — сказал Игнасио Натера Ревельо. — Вам это только на пользу.
Устремив все свое внимание на предстоящий ход — на самое трудное, самое блистательное из всего, что он совершит за первую половину дня, — Игнасио Натера Ревельо щеголевато повел рукой и метнул из стакана четырех валетов.
— Бедный мой друг, — сказал Томас Хадсон. Он встряхнул кости в тяжелом кожаном стакане и с нежностью прислушался к их стуку. — Милые, симпатичные косточки. Такие они добротные, такие аппетитные, — сказал он.
— Ну, давайте, хватит дурить.
Томас Хадсон метнул на слегка влажную стойку трех королей и две десятки.
— Хотите пари?
— Мы и так на пари играем, — сказал Игнасио Натера Ревельо. — Ну, за чей счет вторая порция?
Томас Хадсон любовно встряхнул кости и метнул даму и валета.
— А сейчас — идем на пари?
— Уж очень вам везет.
— Ладно. Тогда беру коктейлями.
Он метнул короля и туза, которые степенно, гордо выкатились из стакана.
— Вот везет бродяге!
— Еще раз двойной замороженный дайкири без сахара и что закажет Игнасио, — сказал Томас Хадсон. Игнасио начинал нравиться ему. — Слушайте, Игнасио, — сказал он. — Я первый раз вижу, чтобы на мир смотрели сквозь зеленые очки. Сквозь розовые — да. Сквозь зеленые — нет. Вам не кажется, будто все какое-то травянистое? И будто вы на лужайке? У вас не бывает такого ощущения, будто вас выпустили попастись?
— Зеленый цвет самый полезный — глаза отдыхают. Это доказано крупнейшими окулистами.
— А вы знаетесь с крупнейшими окулистами? Буйный, верно, народ.
— Личных знакомств среди них у меня нет, я только своего знаю. Но он в курсе последних достижений медицины. Лучший окулист в Нью-Йорке.
— А мне нужен лучший в Лондоне.
— Лучшего лондонского окулиста я тоже знаю. Но самый лучший в Нью-Йорке. Я с удовольствием вас к нему направлю.
— Метнем еще разок.
— Давайте. Ваш черед.
Томас Хадсон взял кожаный стакан и почувствовал надежную увесистость больших костей, которыми играют во «Флоридите». Он чуть шевельнул их, боясь спугнуть их благосклонность и щедрость, и метнул трех королей, десятку и даму.
— Сразу три короля. Это clasico40.
— Ну не прохвост ли вы, — сказал Игнасио Натера Ревельо и выбросил туза, двух дам и двух валетов.
— Еще двойной замороженный дайкири совсем без сахара и что закажет дон Игнасио, — сказал Томас Хадсон. Педрико вскоре вернулся со своей обычной улыбкой и с заказом. Миксер он поставил перед Томасом Хадсоном, в нем осталась по крайней мере еще одна порция дайкири.
— Я с утра и до вечера могу вас обыгрывать, — сказал Томас Хадсон.
— Беда в том, что это, кажется, так и есть.
— Кости меня любят.
— Хоть что-нибудь вас любит.
Томас Хадсон, в который раз за последний месяц, почувствовал, как по голове у него побежали мурашки.
— Что вы этим хотите сказать, Игнасио? — чрезвычайно вежливо осведомился он.
— Хочу сказать, что мне вас любить не за что, вы меня буквально ограбили.
— А-а, — сказал Томас Хадсон. — За ваше здоровье.
— За ваши похороны, — сказал Игнасио Натера Ревельо.
Томас Хадсон снова почувствовал, как по голове у него побежали мурашки. Он опустил левую руку и кончиками пальцев тихонько постучал по низу стойки, стараясь, чтобы Игнасио Натера Ревельо не видел этого.
— Очень мило с вашей стороны, — сказал он. — Сыграем на следующую порцию?
— Нет, — сказал Игнасио Натера Ревельо. — Я и так большие деньги вам проиграл, и все за один день.
— Какие деньги? Вы проиграли только выпивку.
— Я обычно расплачиваюсь за выпитое.
— Игнасио, — сказал Томас Хадсон. — Вы уже третий раз говорите мне довольно неприятные вещи.
— У меня настроение довольно неприятное. Вам бы кто-нибудь так нахамил, как мне этот ваш посол, будь он проклят.
— Повторяю, я ничего не хочу слушать.
— Вот, вот! А жалуетесь, что я говорю вам неприятные вещи. Милый мой Томас. Мы с вами добрые друзья. Я столько лет знаю вас и вашего сына Тома. Кстати, как он?
— Он убит.
— Простите меня. Я не знал.
— Ничего, — сказал Томас Хадсон. — Выпьем, я плачу.
— Я виноват. Простите меня. Пожалуйста, простите. Как это случилось?
— Я еще ничего не знаю. Когда узнаю, скажу вам.
— Где он погиб?
— Не знаю. В каких местах летал, знаю, а больше ничего.
— А в Лондоне он был? Видался с нашими друзьями?
— Конечно. Он несколько раз туда летал и всегда заходил к Уайту и видался со всеми, кто там бывает.
— Хоть это утешительно.
— Что?
— Я хочу сказать, приятно, что он повидал наших друзей.
— Безусловно. И я уверен, что Тому было там хорошо. Ему везде было хорошо.
— Выпьем за него?
— Нет. К чертям, — сказал Томас Хадсон. Все опять нахлынуло на него; все, о чем он старался не думать; все горе, которое он отметал от себя, от которого отгораживался и не допускал ни одной мысли о нем ни во время рейса, ни сегодня утром.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110