«Уж не об этом ли вы беседовали с императором?»
Сальери самодовольно усмехнулся, показывая ряд белоснежных зубов, которыми очень гордился, что было мне особенно неприятно, ибо недавно я лишился своих зубов. Расправляя манжеты, он обмахивался сильно надушенным платком, но вместо ответа на мой вопрос сказал:
«Вы бы зарабатывали гроши, не представь я вас императору».
«Я благодарен вам за помощь. Но теперь я слишком часто подвергаюсь вашим нападкам».
«Только когда вы того заслуживаете».
«Разве сейчас я этого заслуживаю, Антонио?»
«Лоренцо, я ценю ваш талант, но не ваши суждения. Если вы будете упрямствовать и сотрудничать с композиторами, которые не в фаворе у императора, вы ничего не добьетесь в Вене».
«Вы намекаете на Моцарта?»
«Ни в коем случае! Я восхищаюсь его инструментальной музыкой. Что же касается оперы, то он написал а Вене всего одну вещь: „Похищение из Сераля“, да и она не принадлежит к числу выдающихся».
«Я не собираюсь с вами спорить, – заметил я. – Мне нужно повидать императора, он меня ждет».
Итак, Сальери недоволен моим сотрудничеством с Моцартом, подумал я, и это притом, что я величайший поэт Вены и любимец императора.
«Я очень сожалею, что вы столь ревниво относитесь к Моцарту».
«Ревниво?» – он посмотрел на меня с таким преувеличенным возмущением, что у меня исчезли последние сомнения на этот счет.
«Я уже сказал, что считаю себя его другом. Но „Фигаро“ – выпад против авторитетов и установленного порядка, боюсь, что опера на подобный сюжет может иметь печальные последствия для вас с Моцартом».
«Это мнение императора?» – спросил я.
Сальери многозначительно улыбнулся и промолчал.
«Вы очень великодушны, Антонио, предупреждая меня. Я это ценю».
«Неужели вы забыли, что вас изгнали из Венеции за деятельность, направленную против правительства? Еще один неосторожный шаг и вам не избегнуть неприятностей».
«Я боролся не против правительства, а против отдельных личностей».
«Какая разница? Эти люди заправляли в Венеции». «Не потому ли вы настроены против „Свадьбы Фигаро“?» «Именно поэтому! Ради вашей же пользы. Когда вы освободитесь, Лоренцо, я хотел бы обсудить с вами идею новой оперы».
«Несмотря на наши разногласия из-за „Богача на час“?»
«Все мы порой бываем несдержанны и забываем приличия. Таков уж наш итальянский характер. Но basta! Мы ведь simpatico. Не то, что эти немецкие композиторы. Они никак не хотят понять, что опера у нас в крови, а им, сколько ни старайся, все равно до нас не дотянуться».
Я кивнул. Дорогая моему сердцу Италия и вправду прославилась своим оперным искусством больше других стран. Почувствовав, что я смягчился, Сальери заговорил более доверительна Он указал на великолепные канделябры, лепные, с позолотой потолки и, понизив голос, произнес:
«Все это плоды нашей культуры, не их. Моцарт и сам признавался, что у него есть серьезные сомнения насчет „Фигаро“. Я встретился с ним на музыкальном вечере в честь Иосифа Гайдна, и он признался мне, что получил от отца неприятное письмо. Вы знаете, как он дорожит мнением старика, пожалуй, даже чрезмерно».
«Что же написал Леопольд Моцарт? – Я наслышался бесчисленных историй о старшем Моцарте и о том, как умело он распоряжался судьбой сына в детстве. Но Иосиф Гайдн очень уважал музыкальный вкус и суждения Леопольда Моцарта, как, впрочем, и многие другие известные музыканты. – Он против „Фигаро“, Антонио?»
«Абсолютно против! Отец написал Моцарту, что „Фигаро“ – скучнейшая пьеса и лишь настоящему гению под силу создать эффектное либретто из подобных нудных рассуждений и сюжетной суетни».
«Он вам это сам сказал?» – Я знал, что Моцарт мог порой быть опрометчивым и действовать под влиянием минуты, но на Сальери тоже нельзя было положиться.
«Неужели я посмею обмануть моего соотечественника? Ведь я представил вас Иосифу. И всегда был самого высокого о вас мнения. А „Фигаро“ – пьеса дурного вкуса. Она оскорбительна для императора и других знатных людей. Почти весь двор настроен против пьесы. Я от многих слыхал».
При умении Сальери плести интриги он имел больше шансов, чем Моцарт, остаться любимцем публики, но как композитор Моцарт далеко превосходил Сальери, я это понимал и сказал:
«Благодарю, Антонио, я учту ваши советы при разговоре с императором».
Сальери с чувством добавил: «Опера – детище Италии. Если мы хотим, чтобы опера оставалась итальянской, мы, итальянцы, должны главенствовать в ней».
«Вы правы», – согласился я. Направляясь к дверям зала, я еще раз взглянул на смуглое лицо Сальери и подумал, какой же он фанатик. Нет, я не такой. Лоренцо да Понте сделает так, как повелит ему император.
Да Понте заметно устал. Он слишком разволновался, вспоминая свое славное прошлое, а возраст уже не позволяет ему волноваться. Надо надеяться, что память ему не изменяет: кажется, все так и было в действительности, но, перебирая некоторые подробности, он порой сомневался, так ли уж искренне они с Сальери относились друг к другу, хотя он продолжал работать с первым капельмейстером и после постановки «Фигаро».
Как все самовлюбленные эгоисты, промелькнуло у Джэсона, да Понте везде отводит себе ведущую роль. Поэт ставил себя даже выше Моцарта – и при его жизни и после смерти. Однако кое-что в рассказе либреттиста казалось Джэсону правдивым и могло в какой-то степени объяснить причину враждебного отношения Сальери к Моцарту. Да Понте знал многое, но многое ли понимал?
Дебора твердо решила держать себя в руках и не прерывать рассказ да Понте, но поэт будил в ней странные чувства, и вовсе не своим мужским обаянием или умом, а силой своей незаурядной личности. Несмотря на убогость его одеяния, его энергичную жестикуляцию, а порой и то, что сам он, того не замечая, впадал в противоречия, он завораживал ее. Она видела, что Джэсон разочарован, не находя в рассказе либреттиста поразительных открытий, которых он так ждал, но Деборе нравилась живость натуры итальянца, а описание Сальери ее покорило.
Передохнув, да Понте продолжал свое повествование. На этот раз в его голосе появились почтительные нотки.
– Император принял меня без церемоний и весьма благосклонно. В зале помимо Иосифа находился еще директор императорских театров граф Орсини-Розенберг, и как только граф объявил о моем приходе, Иосиф сказал, что хочет побеседовать со мной наедине. Император, видимо, понимал, что гораздо проще говорить со всей откровенностью без столь стесняющих свидетелей.
Иосиф принимал меня в Зеркальном зале – семь великолепных зеркал от пола до потолка украшали стены этой комнаты; фигура Иосифа терялась среди этой роскоши.
У императора был большой покатый лоб, красивый с горбинкой нос и умные, живые глаза. К своему удивлению я заметил, что хотя Иосиф и славился скромностью в одежде, в тот день грудь его украшало множество орденов и других королевских отличий, а в руке он держал золотой скипетр, символ его императорской власти; и хотя говорил он приветливо, я почувствовал, что его занимают куда более важные вопросы нежели судьба оперного театра. Иосиф ласково, с улыбкой приветствовал меня – он ценил мое остроумие – и поинтересовался, почему я просил аудиенции.
«Чтоб развлечь вас, ваше величество».
«То же самое сказал мне Сальери».
«Синьор Сальери непревзойденный композитор, ваше величество.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99