При виде дамы певец поклонился и сказал:
– Я весьма польщен.
Браэм, человек средних лет, необычайно смуглый для англичанина, был небольшого роста; его длинное худощавое лицо, крючковатый нос и цвет кожи напомнили Джэсону да Понте.
Браэм сказал:
– Я счастлив, господин Отис, что вы считаете меня другом Моцарта. Я знал его лишь по рассказам моей дорогой покойной Энн.
– Они были близко знакомы? – поинтересовался Джэсон.
– Очень близко. Она говорила, что Моцарт считал ее самым лучшим сопрано.
– Энн обожала его музыку, – добавил О'Келли. – И не терпела никакой критики в его адрес. По слухам, они питали друг к другу нежные чувства.
– Это так и было? – спросил Джэсон.
– Не знаю. Я не замечал за ними ничего компрометирующего, хотя в Вене принимали как должное романы композиторов с примадоннами. Правда, Моцарт не был простым смертным. Он боготворил жену и старался никому не причинять боли.
– Его музыка тому свидетельством.
– И не только музыка. Он любил веселье, танцы, хорошую еду, вино. Но более всего, по-моему, он был чувствителен к красоте. Я уверен, Он пришел бы в восхищение от этой музыкальной комнаты.
В просторном и удобном зале размещались орган, клавикорды и фортепьяно, а лежавшие на виду ноты были сочинениями Эттвуда, Генделя и Моцарта. Стены украшали силуэты Моцарта, Гайдна и Глюка, все с автографами, гравюры спинета и лиры.
– Может быть, господин Отис сыграет для нас? – вдруг предложил Эттвуд.
Джэсон смутился. Чем ближе становился ему Моцарт тем больше он терял веру в собственные музыкальные способности.
– Немного попозже, – отозвался он и облегченно вздохнул, когда Эттвуд, не настаивая, пригласил всех к обеду.
Столовая была подстать всему дому. Широкий стол из красного дерева, сверкающие тарелки, белоснежные салфетки, блеск рюмок, отражающийся в полировке дерева – все выглядело безупречно.
Подали вино, затем последовали салат, мясо, свежая клубника, предмет особой гордости хозяина, и, наконец, кофе и бренди. Обед прошел в молчании, и лишь за десертом Браэм снова спросил:
– Вы не сыграете для нас, господин Отис?
– Я вас очень прошу, – подхватил Эттвуд. – Вы доставите нам удовольствие.
Джэсон поспешно переменил тему:
– Скажите, а кому-нибудь из вас приходилось обедать у Моцарта?
– И не раз, – отозвался О'Келли. – Он, как и все мы, любил поесть, но ему приходилось соблюдать осторожность. Некоторые кушанья вредили его желудку.
– Какие же?
– Это зависело не только от еды, а также от того, сколько он работал и как принимали его музыку.
– Сальери это знал?
Эттвуд бросил на О'Келли предостерегающий взгляд, но О'Келли весь предался воспоминаниям.
– Разумеется. – О'Келли повернулся к хозяину. – Помните, Эттвуд, случай, когда да Понте пригласил нас на обед вместе с Моцартом и Сальери?
Лицо Эттвуда выразило явное недовольство.
– Энн рассказывала, – прибавил Браэм, – что Моцарту приходилось быть разборчивым в еде.
– Она присутствовала на том самом обеде, – подхватил О'Келли, – когда зашла беседа о достоинствах кухни. Энн его запомнила. Там говорились странные вещи.
Эттвуд пожал плечами.
– Ничего подобного. Речь шла просто о еде и питье и их действии на человека. Сальери гордился своими познаниями в кулинарии.
– Да, тут он считал себя знатоком.
– А не говорил ли он что-нибудь о ядах? – поинтересовался Джэсон. – Насколько мне известно, Сальери мнил себя непревзойденным и в этом предмете.
О'Келли замолчал, удивляясь проницательности молодого американца. Сам он так до конца и не поверил диагнозу врачей, но что он мог поделать. В то время он находился вдали от Вены, а потом вспыхнула Французская революция, Европа на много лет позабыла о мире, и разгадать загадку стало еще труднее.
– Не было ли между Моцартом и Сальери каких-нибудь споров? – допытывался Джэсон.
– Они редко в чем соглашались, – ответил О'Келли.
– Стоит ли строить догадки, – вмешался Эттвуд. – Разве можно доказать, что Сальери причинил вред Моцарту? Что верно, то верно, он недолюбливал Моцарта, но это еще не значит, что он убийца. Все мы не ангелы, но и не чудовища.
– Я помню случай, когда Сальери навредил Моцарту, – сказал О'Келли.
– Когда это было? Я что-то не припоминаю, – Эттвуд нахмурился.
– Помните, как Сальери пытался лишить меня роли в «Фигаро»? В самый последний момент. Это грозило сорвать премьеру. Сколько было волнений!
– Но ведь это все подстроил Орсини-Розенберг.
– Розенберг всегда действовал в согласии с Сальери.
– Вы действительно хорошо знали Моцарта? – спросила Дебора.
О'Келли обидел такой вопрос.
– Госпожа Отис, я единственный оставшийся в живых участник первой постановки «Фигаро». Это я познакомил Англию с Моцартом, вместе с Эттвудом и супругами Сторейс. Не забудьте, я десять лет был директором Итальянской оперы.
– Так что же случилось на обеде у да Понте? – напомнила Дебора.
О'Келли задумался. Вспоминая о днях, проведенных с Моцартом, он вновь почувствовал себя молодым и готовым дерзать. В доме Моцарта он всегда был желанным гостем, а вот Эттвуд пригласил его к себе впервые за много лет. Тут не обошлось без Тотхилла; банкир, должно быть, намекнул Эттвуду, что супруги Отис богачи. Но сейчас это не имело значения. О'Келли забыл о своих преклонных годах, о том, что не оправдал возлагавшихся на него великих надежд и оказался неудачником, живущим милостыней друзей, о котором, если кто и вспомнит, то разве только потому, что он был другом Моцарта. Когда-то в Вене мало кто из певцов мог соперничать с ним, а по возвращении в Англию, пока не потерял голос, он был первым тенором в театре на Друри-Лейн. Затем целых десять лет состоял директором Королевского театра и Итальянской оперы, а потом лишился места за то, что слишком явно отдавал предпочтение Моцарту. А теперь оперы Моцарта ставились часто и приносили доход. Он завел тогда книжную лавку, где продавал ноты и прирабатывал торговлей вина, но ему пришлось расстаться с ней, так как он проматывал весь доход. И хотя он сочинил музыку к множеству пьес и написал несчетное число английских, французских и итальянских песен, и даже несколько песен для короля, через год после исполнения все они были забыты. Люди помнили лишь слова, сказанные о нем его другом Ричардом Бринсли Шериданом: «Михаэль О'Келли, сочинитель вин и импортер музыки». Но ведь не всякому дано быть Моцартом; а если он когда и заимствовал, то только у– самых лучших: у Генделя, Гайдна и Моцарта. Что же касается его воспоминаний о Моцарте, то тут никто не посмеет уличить его во лжи. Моцарт был его добрым другом, куда лучшим, чем Шеридан или Эттвуд.
– «Свадьба Фигаро» открылась в Вене 1 мая 1786 года, а спустя несколько дней да Понте пригласил на обед меня, Эттвуда, Энн Сторейс, Моцарта с женой и Сальери с его любовницей Катариной Кавальери, – начал свой рассказ О'Келли. – Сальери был женат на дочери богатого купца и поговаривали, что ее деньги пришлись ему весьма кстати, но с женой он нигде не показывался, а всюду, не стесняясь, водил за собой Катарину Кавальери. Кавальери была полногрудой красавицей – примадонной и совсем не итальянкой, а немкой, взявшей себе итальянское имя из соображений карьеры. Она пела Констанцу в «Похищении из Сераля». Но жена Моцарта не приняла приглашения. Моцарт объяснил мне, что Констанца ждет ребенка и что встреча с Сальери, который был ей неприятен, могла ее разволновать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
– Я весьма польщен.
Браэм, человек средних лет, необычайно смуглый для англичанина, был небольшого роста; его длинное худощавое лицо, крючковатый нос и цвет кожи напомнили Джэсону да Понте.
Браэм сказал:
– Я счастлив, господин Отис, что вы считаете меня другом Моцарта. Я знал его лишь по рассказам моей дорогой покойной Энн.
– Они были близко знакомы? – поинтересовался Джэсон.
– Очень близко. Она говорила, что Моцарт считал ее самым лучшим сопрано.
– Энн обожала его музыку, – добавил О'Келли. – И не терпела никакой критики в его адрес. По слухам, они питали друг к другу нежные чувства.
– Это так и было? – спросил Джэсон.
– Не знаю. Я не замечал за ними ничего компрометирующего, хотя в Вене принимали как должное романы композиторов с примадоннами. Правда, Моцарт не был простым смертным. Он боготворил жену и старался никому не причинять боли.
– Его музыка тому свидетельством.
– И не только музыка. Он любил веселье, танцы, хорошую еду, вино. Но более всего, по-моему, он был чувствителен к красоте. Я уверен, Он пришел бы в восхищение от этой музыкальной комнаты.
В просторном и удобном зале размещались орган, клавикорды и фортепьяно, а лежавшие на виду ноты были сочинениями Эттвуда, Генделя и Моцарта. Стены украшали силуэты Моцарта, Гайдна и Глюка, все с автографами, гравюры спинета и лиры.
– Может быть, господин Отис сыграет для нас? – вдруг предложил Эттвуд.
Джэсон смутился. Чем ближе становился ему Моцарт тем больше он терял веру в собственные музыкальные способности.
– Немного попозже, – отозвался он и облегченно вздохнул, когда Эттвуд, не настаивая, пригласил всех к обеду.
Столовая была подстать всему дому. Широкий стол из красного дерева, сверкающие тарелки, белоснежные салфетки, блеск рюмок, отражающийся в полировке дерева – все выглядело безупречно.
Подали вино, затем последовали салат, мясо, свежая клубника, предмет особой гордости хозяина, и, наконец, кофе и бренди. Обед прошел в молчании, и лишь за десертом Браэм снова спросил:
– Вы не сыграете для нас, господин Отис?
– Я вас очень прошу, – подхватил Эттвуд. – Вы доставите нам удовольствие.
Джэсон поспешно переменил тему:
– Скажите, а кому-нибудь из вас приходилось обедать у Моцарта?
– И не раз, – отозвался О'Келли. – Он, как и все мы, любил поесть, но ему приходилось соблюдать осторожность. Некоторые кушанья вредили его желудку.
– Какие же?
– Это зависело не только от еды, а также от того, сколько он работал и как принимали его музыку.
– Сальери это знал?
Эттвуд бросил на О'Келли предостерегающий взгляд, но О'Келли весь предался воспоминаниям.
– Разумеется. – О'Келли повернулся к хозяину. – Помните, Эттвуд, случай, когда да Понте пригласил нас на обед вместе с Моцартом и Сальери?
Лицо Эттвуда выразило явное недовольство.
– Энн рассказывала, – прибавил Браэм, – что Моцарту приходилось быть разборчивым в еде.
– Она присутствовала на том самом обеде, – подхватил О'Келли, – когда зашла беседа о достоинствах кухни. Энн его запомнила. Там говорились странные вещи.
Эттвуд пожал плечами.
– Ничего подобного. Речь шла просто о еде и питье и их действии на человека. Сальери гордился своими познаниями в кулинарии.
– Да, тут он считал себя знатоком.
– А не говорил ли он что-нибудь о ядах? – поинтересовался Джэсон. – Насколько мне известно, Сальери мнил себя непревзойденным и в этом предмете.
О'Келли замолчал, удивляясь проницательности молодого американца. Сам он так до конца и не поверил диагнозу врачей, но что он мог поделать. В то время он находился вдали от Вены, а потом вспыхнула Французская революция, Европа на много лет позабыла о мире, и разгадать загадку стало еще труднее.
– Не было ли между Моцартом и Сальери каких-нибудь споров? – допытывался Джэсон.
– Они редко в чем соглашались, – ответил О'Келли.
– Стоит ли строить догадки, – вмешался Эттвуд. – Разве можно доказать, что Сальери причинил вред Моцарту? Что верно, то верно, он недолюбливал Моцарта, но это еще не значит, что он убийца. Все мы не ангелы, но и не чудовища.
– Я помню случай, когда Сальери навредил Моцарту, – сказал О'Келли.
– Когда это было? Я что-то не припоминаю, – Эттвуд нахмурился.
– Помните, как Сальери пытался лишить меня роли в «Фигаро»? В самый последний момент. Это грозило сорвать премьеру. Сколько было волнений!
– Но ведь это все подстроил Орсини-Розенберг.
– Розенберг всегда действовал в согласии с Сальери.
– Вы действительно хорошо знали Моцарта? – спросила Дебора.
О'Келли обидел такой вопрос.
– Госпожа Отис, я единственный оставшийся в живых участник первой постановки «Фигаро». Это я познакомил Англию с Моцартом, вместе с Эттвудом и супругами Сторейс. Не забудьте, я десять лет был директором Итальянской оперы.
– Так что же случилось на обеде у да Понте? – напомнила Дебора.
О'Келли задумался. Вспоминая о днях, проведенных с Моцартом, он вновь почувствовал себя молодым и готовым дерзать. В доме Моцарта он всегда был желанным гостем, а вот Эттвуд пригласил его к себе впервые за много лет. Тут не обошлось без Тотхилла; банкир, должно быть, намекнул Эттвуду, что супруги Отис богачи. Но сейчас это не имело значения. О'Келли забыл о своих преклонных годах, о том, что не оправдал возлагавшихся на него великих надежд и оказался неудачником, живущим милостыней друзей, о котором, если кто и вспомнит, то разве только потому, что он был другом Моцарта. Когда-то в Вене мало кто из певцов мог соперничать с ним, а по возвращении в Англию, пока не потерял голос, он был первым тенором в театре на Друри-Лейн. Затем целых десять лет состоял директором Королевского театра и Итальянской оперы, а потом лишился места за то, что слишком явно отдавал предпочтение Моцарту. А теперь оперы Моцарта ставились часто и приносили доход. Он завел тогда книжную лавку, где продавал ноты и прирабатывал торговлей вина, но ему пришлось расстаться с ней, так как он проматывал весь доход. И хотя он сочинил музыку к множеству пьес и написал несчетное число английских, французских и итальянских песен, и даже несколько песен для короля, через год после исполнения все они были забыты. Люди помнили лишь слова, сказанные о нем его другом Ричардом Бринсли Шериданом: «Михаэль О'Келли, сочинитель вин и импортер музыки». Но ведь не всякому дано быть Моцартом; а если он когда и заимствовал, то только у– самых лучших: у Генделя, Гайдна и Моцарта. Что же касается его воспоминаний о Моцарте, то тут никто не посмеет уличить его во лжи. Моцарт был его добрым другом, куда лучшим, чем Шеридан или Эттвуд.
– «Свадьба Фигаро» открылась в Вене 1 мая 1786 года, а спустя несколько дней да Понте пригласил на обед меня, Эттвуда, Энн Сторейс, Моцарта с женой и Сальери с его любовницей Катариной Кавальери, – начал свой рассказ О'Келли. – Сальери был женат на дочери богатого купца и поговаривали, что ее деньги пришлись ему весьма кстати, но с женой он нигде не показывался, а всюду, не стесняясь, водил за собой Катарину Кавальери. Кавальери была полногрудой красавицей – примадонной и совсем не итальянкой, а немкой, взявшей себе итальянское имя из соображений карьеры. Она пела Констанцу в «Похищении из Сераля». Но жена Моцарта не приняла приглашения. Моцарт объяснил мне, что Констанца ждет ребенка и что встреча с Сальери, который был ей неприятен, могла ее разволновать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99