Как и в начале германской истории, земельный голод толкал избыточное население к эмиграции и утрате своей национальности. Искусственное расширение территории, дававшей пропитание нашему населению, было возможно лишь с помощью промышленности и торговли. Но даже если бы численность нашего населения оставалась стабильной, мы все же не могли оставаться прежней преимущественно аграрной Германией прошлого столетия, ибо после 1870 года равнины Америки и России вступили в конкуренцию с нашим вывозом сельскохозяйственных продуктов и в значительной степени подорвали его. Чтобы численность нашего населения могла расти или хотя бы оставаться стабильной, наш сырьевой по своему характеру вывоз должен был быть увеличен во много раз вывозом фабрикатов. Для их производства мы в свою очередь должны были ввозить много сырья, равно как и для сельского хозяйства, дабы его продукция могла быть повышена в целях прокормления увеличившегося населения. При таких условиях прекращение ввоза и вывоза означало бы мучительное захирение всего народного организма, беспримерное в истории падение из процветания в нищету. Миллионные армии голодных и безработных пролетариев, народ, лишенный своих корней и вынужденный заниматься взаимным истреблением, чтобы уцелевшая часть его получила скудное жизненное пространство, вот картина, давившая на меня как кошмар в течение всей войны. Легкомысленные высказывания большинства на тему о том, что Германия сумеет-де вновь выплыть на поверхность, меня не успокаивали. Ибо я не видел, как и где это могло произойти, если бы она не распространила на долгое время свое владычество до самого берега Ла-Манша.
Господство над нидерландским побережьем всегда было решающим в истории для преобладания Англии на континенте.
Англия издавна рассматривает бельгийский вопрос как свое личное дело. Если бы англичане сидели в Антверпене, то они сидели бы также в Гааге и Кельне и через открытые им ворота Шельды и Нижнего Рейна вершили бы судьбами континента. Только в том случае, если бы Германия вновь установила свое господство над бассейном Мааса, который почти тысячу лет принадлежал Германской империи, немецкий народ смог бы до известной степени компенсировать свои потери в войне. Ибо тот экспорт, который к 1914 году стал основой существования нашего народа, возможен лишь при условии обеспеченного политического положения в мире. Только немецкие мечтатели, которые сами не знали, с каких доходов они жили, могли вообразить, будто англо-саксы допустят, чтобы Германия, не внушающая им страха, снова смогла извлекать для себя доходы из всего мира в прежнем масштабе и с прежней свободой. Но до 1914 года наше положение в мире основывалось по преимуществу не на действительном могуществе, а на нашем престиже 1870 года. Коль скоро мы не сохранили этого престижа, то есть не вышли из войны равными Англии, все, что мы создали в мире, должно было погибнуть. Наша родина расцвела благодаря нашему престижу за границей; но этот последний должен был исчезнуть подобно древней Ганзе, раз мы не завоевали себе независимого положения по отношению к Англии.
Однако хотя бы для того, чтобы загладить чудовищные потери, понесенные нами за морем во время войны, мы должны были выйти из нее с расширенной хозяйственной базой, ибо в наш век, по выражению англичан, большой непрерывно становится больше, а малый – меньше. Укрепление довоенной экономической позиции Германии в Антверпене, освобождение родственной нам Фландрии от валлонско-французского чужеземного господства, недопущение англичан на побережье материка – такова была единственная материальная цель, которую я преследовал в войне; эту цель отнюдь нельзя назвать аннексионистской. Я уже не касаюсь стратегической точки зрения, согласно которой наше положение в водном треугольнике становилось безнадежным, коль скоро Англия вовлекала в сферу своего влияния Бельгию и Голландию и распространяла свое политическое могущество до самого Эмса.
Какой вред мог получиться оттого, что весь германский народ серьезно поставил бы себе целью освобождение фламандцев? Разве это было бы более безнравственно, чем новая аннексия французами германского Эльзаса? Притом мы оставили бы фламандцам их самостоятельность, в то время как французы не хотят предоставить эльзасцам даже самоуправления. Разница заключается только в том, что француз сообразно своему характеру считает господство своим естественным правом, тогда как немец охотно признает за ним это право и в то же время чувствует угрызения совести, если заходит речь о расширении его собственного влияния.
Наша цель должна была заключаться в том, чтобы сохранить экономическое процветание нашей страны, спасти наши исконные земли, лежащие по Рейну, от упадка, наши ганзейские города от превращения в простые английские фактории, а весь наш национальный организм – от удушения, уготовленного ему Англией, и восстановить обрушившееся здание нашего искусственного положения в мире. Но такой конец войны, который сохранял позиции Англии на Маасе и на Шельде, означал для нас, как и для всей неразумной, разъединенной континентальной Европы, конец свободы и благосостояния; такой конец можно было допустить лишь после исчерпания всех возможностей добиться лучшего исхода.
Нейтралитет же Бельгии после войны стал невозможен точно так же, как его собственно не существовало с 1905 года. Бельгия и Голландия питались соками Германии, будучи отдушинами нашей экономической системы. В наших интересах было предоставить им возможность свободного процветания, в то время как Англия желала использовать их качестве предмостных укреплений.
Правительство должно было подобно Ллойд-Джорджу и Клемансо указать народу внешнюю цель войны также и для того, чтобы отвлечь его от внутренней гражданской борьбы из-за реформ, которые в разбитой Германии все равно не смогли бы осчастливить ни одну партию. Правительство должно было научить народ видеть основное и оставлять в стороне второстепенное.
С самого начала войны мне было ясно, что вероятным последствием поражения явится революция, хотя я никогда не считал возможным, что найдутся немцы, которые еще до заключения мира поддадутся соблазну бросить и выдать все внешнему врагу. Были и другие лица, мрачно смотревшие на нашу внутреннюю и внешнюю политику, которая вела в пропасть; уже в 1915 году кронпринц спрашивал меня, верю ли я в то, что ему когда-либо доведется управлять страной. С падением же старого государства должна была погибнуть также и сила германского народа, ибо последний никогда не был способен достигнуть благополучия твердого руководства. Ему нужно было прусско-германское государство. Его ангелом-хранителем была традиция Фридриха Великого и Бисмарка. Ибо нашему народу недостает такого политического гения, каким проникнуты, например, французы.
Мы имели сильную монархию, ибо история научила германский народ, что без такой монархии он не сможет существовать в столь опасном положении, как его. Но в момент самой острой опасности мы уничтожили эту монархию, между тем как наши враги вступили на противоположный путь строжайшей концентрации власти. Таким образом, мы потеряли не только преимущество единого руководства, которым еще обладали в начале войны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
Господство над нидерландским побережьем всегда было решающим в истории для преобладания Англии на континенте.
Англия издавна рассматривает бельгийский вопрос как свое личное дело. Если бы англичане сидели в Антверпене, то они сидели бы также в Гааге и Кельне и через открытые им ворота Шельды и Нижнего Рейна вершили бы судьбами континента. Только в том случае, если бы Германия вновь установила свое господство над бассейном Мааса, который почти тысячу лет принадлежал Германской империи, немецкий народ смог бы до известной степени компенсировать свои потери в войне. Ибо тот экспорт, который к 1914 году стал основой существования нашего народа, возможен лишь при условии обеспеченного политического положения в мире. Только немецкие мечтатели, которые сами не знали, с каких доходов они жили, могли вообразить, будто англо-саксы допустят, чтобы Германия, не внушающая им страха, снова смогла извлекать для себя доходы из всего мира в прежнем масштабе и с прежней свободой. Но до 1914 года наше положение в мире основывалось по преимуществу не на действительном могуществе, а на нашем престиже 1870 года. Коль скоро мы не сохранили этого престижа, то есть не вышли из войны равными Англии, все, что мы создали в мире, должно было погибнуть. Наша родина расцвела благодаря нашему престижу за границей; но этот последний должен был исчезнуть подобно древней Ганзе, раз мы не завоевали себе независимого положения по отношению к Англии.
Однако хотя бы для того, чтобы загладить чудовищные потери, понесенные нами за морем во время войны, мы должны были выйти из нее с расширенной хозяйственной базой, ибо в наш век, по выражению англичан, большой непрерывно становится больше, а малый – меньше. Укрепление довоенной экономической позиции Германии в Антверпене, освобождение родственной нам Фландрии от валлонско-французского чужеземного господства, недопущение англичан на побережье материка – такова была единственная материальная цель, которую я преследовал в войне; эту цель отнюдь нельзя назвать аннексионистской. Я уже не касаюсь стратегической точки зрения, согласно которой наше положение в водном треугольнике становилось безнадежным, коль скоро Англия вовлекала в сферу своего влияния Бельгию и Голландию и распространяла свое политическое могущество до самого Эмса.
Какой вред мог получиться оттого, что весь германский народ серьезно поставил бы себе целью освобождение фламандцев? Разве это было бы более безнравственно, чем новая аннексия французами германского Эльзаса? Притом мы оставили бы фламандцам их самостоятельность, в то время как французы не хотят предоставить эльзасцам даже самоуправления. Разница заключается только в том, что француз сообразно своему характеру считает господство своим естественным правом, тогда как немец охотно признает за ним это право и в то же время чувствует угрызения совести, если заходит речь о расширении его собственного влияния.
Наша цель должна была заключаться в том, чтобы сохранить экономическое процветание нашей страны, спасти наши исконные земли, лежащие по Рейну, от упадка, наши ганзейские города от превращения в простые английские фактории, а весь наш национальный организм – от удушения, уготовленного ему Англией, и восстановить обрушившееся здание нашего искусственного положения в мире. Но такой конец войны, который сохранял позиции Англии на Маасе и на Шельде, означал для нас, как и для всей неразумной, разъединенной континентальной Европы, конец свободы и благосостояния; такой конец можно было допустить лишь после исчерпания всех возможностей добиться лучшего исхода.
Нейтралитет же Бельгии после войны стал невозможен точно так же, как его собственно не существовало с 1905 года. Бельгия и Голландия питались соками Германии, будучи отдушинами нашей экономической системы. В наших интересах было предоставить им возможность свободного процветания, в то время как Англия желала использовать их качестве предмостных укреплений.
Правительство должно было подобно Ллойд-Джорджу и Клемансо указать народу внешнюю цель войны также и для того, чтобы отвлечь его от внутренней гражданской борьбы из-за реформ, которые в разбитой Германии все равно не смогли бы осчастливить ни одну партию. Правительство должно было научить народ видеть основное и оставлять в стороне второстепенное.
С самого начала войны мне было ясно, что вероятным последствием поражения явится революция, хотя я никогда не считал возможным, что найдутся немцы, которые еще до заключения мира поддадутся соблазну бросить и выдать все внешнему врагу. Были и другие лица, мрачно смотревшие на нашу внутреннюю и внешнюю политику, которая вела в пропасть; уже в 1915 году кронпринц спрашивал меня, верю ли я в то, что ему когда-либо доведется управлять страной. С падением же старого государства должна была погибнуть также и сила германского народа, ибо последний никогда не был способен достигнуть благополучия твердого руководства. Ему нужно было прусско-германское государство. Его ангелом-хранителем была традиция Фридриха Великого и Бисмарка. Ибо нашему народу недостает такого политического гения, каким проникнуты, например, французы.
Мы имели сильную монархию, ибо история научила германский народ, что без такой монархии он не сможет существовать в столь опасном положении, как его. Но в момент самой острой опасности мы уничтожили эту монархию, между тем как наши враги вступили на противоположный путь строжайшей концентрации власти. Таким образом, мы потеряли не только преимущество единого руководства, которым еще обладали в начале войны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124