Боумен не рожден, чтобы стать первым пилотом; Боумен, доктор и я сплетничали о нем; ему хорошо известно о сговоре назначить командиром Бинза, когда он, Мерроу, уедет в дом отдыха; он все равно овладеет мною – еще ни одна женщина… И снова одно и то же, но с каждым разом все хуже и хуже. Ты рассказывал мне, Боу, как Мерроу поносил сержантов. Вот и теперь он говоил все громче, выбирал все более грязные и подлые словечки. В конце концов Мерроу остановился передо мной и сказал: «Хочешь кое-что знать, крошка?» В его глазах читалось нечто гадкое, зубы были стиснуты. Он мог пойти на любую пакость, он опускался в самые низменные и грязные тайники своей души, где возникали чувства такие же омерзительные, как змеи, пауки и жабы. Я подумала: это же Даггер! Сейчас он начнет рассказывать, как уничтожал жуков на проселочных дорогах и в навозе только ради удовольствия видеть их раздавленными. Или: у него была канарейка и он… А я все твердила про себя: «Он точная копия Даггера. Я знаю, что мне делать».
Мерроу предоставил мне такую возможность. В своих бессвязных разговорах он снова вернулся к доктору Ренделлу и спросил: «Хочешь знать, почему я пошел к нему? Потому что…»
Он подошел к туалетному столику и взял с него коробку со своим орденом. «Знаешь что?» Голос у него сорвался и перешел в злобный визг, он потряс коробкой и крикнул: «Мерзавец этот Боумен! Орден-то принадлежит ему! Он его заслужил. Орден его, его, его!»
С каждым словом голос Мерроу становился все визгливее, он повернулся и швырнул коробку в стену. Удар оказался очень сильным. Коробка развалилась, и маленький бронзовый пропеллер покатился по полу, волоча за собой красно-бело-голубую ленту.
«О, как я ненавижу этого проклятого коротышку!»
Я встала. Я все время старалась держаться так, чтобы между нами находилась кровать; я спросила: «Ты ненавидишь его потому, что не можешь запугать?»
«Да, он силен, этот сопляк!»
Меня крайне удивило все услышанное от Дэфни, и я понял, что многое из того, о чем я размышлял в дни нашей службы в Англии, в чем был твердо убежден, оказалось ошибочным, и поразился, как плохо знал в действительности своего командира после всех этих месяцев близкого общения с ним. Насколько же хуже, должно быть, я знал самого себя! Да, но мне было двадцать два; я все еще оставался наивным юнцом, хотя и достаточно взрослым, чтобы от меня потребовали пожертвовать жизнью в этой войне. Это же нелепо. Нелепо!
– Пото Мерроу, – продолжала Дэфни, – напустился на меня (я по-прежнему старалась держаться от него по другую сторону кровати).
«Если ты, – предупредил он, – расскажешь этому плюгавому прохвосту, что я был у тебя сегодня вечером, я… изобью тебя до полусмерти…»
Я окаменела.
«Не вздумай сделать такую же ошибку, как он, – продолжал Мерроу. – Не смей и думать, что я не хотел сделать второй заход потому, что струсил. О нет, моя крошка! Причина простая: меня не интересовало, куда именно мы сбросим бомбы, если уж все равно сбросим на город. Нельзя оставаться щепетильным и победить. Трусы еще никогда не выигрывали войн. Наш долг в том и состоит, чтобы кого-нибудь убивать…»
Слава Богу, внезапно я сообразила, как с ним справиться. Я поняла. Поняла с помощью Даггера.
«Я все знаю о тебе», – сказала я.
«Что ты имеешь в виду?»
Он остановился, как солдат, которого ночью окликнул часовой.
«Чувство, которое возникает в момент, когда бомбы сброшены и самолет как бы вздрагивает», – ответила я.
Да! Это должно было подействовать. Я уже видела, как постепенно менялось выражение его лица, словно он пытался улыбнуться и вместе с тем понимал, что смешного ничего нет.
«Ощущение, возникающее в тебе, когда самолет ложится на боевой курс, не так ли, майор?» – продолжала я.
Теперь Мерроу казался изумленным. На его лице появились первые признаки растерянности, он уже начинал опасаться, что о нем знает весь мир. Шесть миллиардов глаз смотрели на него. Он дрожал.
Эти фразы, выражавшие чувства самого Мерроу, я позаимствовала из рассказов Даггера; я вспомнила, Боу, и твой рассказ о том, каким кличем Мерроу встречал всякий раз появление истребителей и сказала:
«А когда немцы, готовясь атаковать вас, начинают первый заход, ты упиваешься содроганием машины, пулеметы которой открыли огонь…»
Он сел, сразу как-то погас, опустил голову и засунул руки между колен.
«Ты маленькая стерва», – сказал он, закрыл лицо руками и беззвучно разрыдался. Он раскис еще больше,чем случалось с Даггером. Минуту спустя я спросила, не лучше ли будет, если он оденется, и он не стал возражать; он стал покорным и тихим.
3
Вот как все получилось, Боу. Вот что, много перестрадав, я узнала о Даггере, и вот что все время думала о твоем командире. Из Мерроу выпала вся начинка.
Дэфни поднялась такая сердитая, какой я ее еще не видел.
– Почему вы, мужчины, создаете какой-то заговор молчания вокруг стороны войны, что доставляет вам удовольствие?
Она была необычайно взволнована. Мужчины, сказала она, только делают вид, будто война – это сплошная трагедия: разлука, ужасные жизненные условия, страх смерти, болезни, погибшие друзья, стойко переносимые раны, жертвы, патриотизм.
– Почему вы умалчиваете о причине войны? Во всяком случае, о том, что я считаю ее причиной: кое-кому война доставляет наслаждение, даже чересчур большое наслаждение. – Она пояснила, что не имеет в виду походную жизнь, бегство от всего обыденного, от ответственности, от необходимости заботиться о других. – Нет, я имею в виду нечто большее, – я говорю о таком удовольствии, какое получает твой командир.
Она добавила что-то об удовлетворении, рождающемся в самых темных, самых тайных глубинах души человеческой, где обитают чувства-жабы, чувства-змеи, – инстинкты пещерного человека. Еще она сказала так:
– По-моему, когда наступит мирное время, мы должны меньше думать о прошлом, а больше о том, куда поведут нас те, кто так наслаждается битвой сейчас. В мирное время они постараются поставить на всех нас свое клеймо… Ножи, дубины и все такое… То же самое они передадут в наследство своим детям. Нам доведется пережить еще не одну войну. О Боу, я не знаю, что мы можем сделать с ними, с помощью какого воспитания вытравить в них это, или подавить, или вылечить, и можно ли вообще раз и навсегда с этим покончить!
Она чувствовала, женским чутьем чувствовала, что именно мерроу являются причиной всех бед человеческих. Не будет на земле настоящего мира, пока существуют люди с тягой к убийству.
– Дипломатия не принесет мира, это всего лишь маска… Экономические системы, идеологии – отговорка.
Но я еще не испытывал желания размышлять над тем, что так страстно доказывала Дэфни. Я чувствовал себя пришибленным и рассерженным и спросил:
– Если он такое чудовище, почему же ты разделась?
Дэфни вспыхнула; горячая краска стыда залила ее лицо. Во всяком случае, мне показалось вначале, что это был стыд. Впрочем, я и сейчас думаю, что отчасти так и было. Но вместе с тем в ней говорил и гнев.
– Да потому, что мне еще надо жить, – ответила она. – Жизнь-то идет. А вы, – те, кто воюет, – вы считаете, будто война – это все; вы ошибаетесь, воображая, что, рискуя, берете на себя ответственность (кстати, вы утверждаете, будто делаете это не по своей воле, а по чьему-то принуждению), вы думаете, что можете пренебречь всеми остальными обязанностями в отношении ваших семей, вашей совести, женщин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
Мерроу предоставил мне такую возможность. В своих бессвязных разговорах он снова вернулся к доктору Ренделлу и спросил: «Хочешь знать, почему я пошел к нему? Потому что…»
Он подошел к туалетному столику и взял с него коробку со своим орденом. «Знаешь что?» Голос у него сорвался и перешел в злобный визг, он потряс коробкой и крикнул: «Мерзавец этот Боумен! Орден-то принадлежит ему! Он его заслужил. Орден его, его, его!»
С каждым словом голос Мерроу становился все визгливее, он повернулся и швырнул коробку в стену. Удар оказался очень сильным. Коробка развалилась, и маленький бронзовый пропеллер покатился по полу, волоча за собой красно-бело-голубую ленту.
«О, как я ненавижу этого проклятого коротышку!»
Я встала. Я все время старалась держаться так, чтобы между нами находилась кровать; я спросила: «Ты ненавидишь его потому, что не можешь запугать?»
«Да, он силен, этот сопляк!»
Меня крайне удивило все услышанное от Дэфни, и я понял, что многое из того, о чем я размышлял в дни нашей службы в Англии, в чем был твердо убежден, оказалось ошибочным, и поразился, как плохо знал в действительности своего командира после всех этих месяцев близкого общения с ним. Насколько же хуже, должно быть, я знал самого себя! Да, но мне было двадцать два; я все еще оставался наивным юнцом, хотя и достаточно взрослым, чтобы от меня потребовали пожертвовать жизнью в этой войне. Это же нелепо. Нелепо!
– Пото Мерроу, – продолжала Дэфни, – напустился на меня (я по-прежнему старалась держаться от него по другую сторону кровати).
«Если ты, – предупредил он, – расскажешь этому плюгавому прохвосту, что я был у тебя сегодня вечером, я… изобью тебя до полусмерти…»
Я окаменела.
«Не вздумай сделать такую же ошибку, как он, – продолжал Мерроу. – Не смей и думать, что я не хотел сделать второй заход потому, что струсил. О нет, моя крошка! Причина простая: меня не интересовало, куда именно мы сбросим бомбы, если уж все равно сбросим на город. Нельзя оставаться щепетильным и победить. Трусы еще никогда не выигрывали войн. Наш долг в том и состоит, чтобы кого-нибудь убивать…»
Слава Богу, внезапно я сообразила, как с ним справиться. Я поняла. Поняла с помощью Даггера.
«Я все знаю о тебе», – сказала я.
«Что ты имеешь в виду?»
Он остановился, как солдат, которого ночью окликнул часовой.
«Чувство, которое возникает в момент, когда бомбы сброшены и самолет как бы вздрагивает», – ответила я.
Да! Это должно было подействовать. Я уже видела, как постепенно менялось выражение его лица, словно он пытался улыбнуться и вместе с тем понимал, что смешного ничего нет.
«Ощущение, возникающее в тебе, когда самолет ложится на боевой курс, не так ли, майор?» – продолжала я.
Теперь Мерроу казался изумленным. На его лице появились первые признаки растерянности, он уже начинал опасаться, что о нем знает весь мир. Шесть миллиардов глаз смотрели на него. Он дрожал.
Эти фразы, выражавшие чувства самого Мерроу, я позаимствовала из рассказов Даггера; я вспомнила, Боу, и твой рассказ о том, каким кличем Мерроу встречал всякий раз появление истребителей и сказала:
«А когда немцы, готовясь атаковать вас, начинают первый заход, ты упиваешься содроганием машины, пулеметы которой открыли огонь…»
Он сел, сразу как-то погас, опустил голову и засунул руки между колен.
«Ты маленькая стерва», – сказал он, закрыл лицо руками и беззвучно разрыдался. Он раскис еще больше,чем случалось с Даггером. Минуту спустя я спросила, не лучше ли будет, если он оденется, и он не стал возражать; он стал покорным и тихим.
3
Вот как все получилось, Боу. Вот что, много перестрадав, я узнала о Даггере, и вот что все время думала о твоем командире. Из Мерроу выпала вся начинка.
Дэфни поднялась такая сердитая, какой я ее еще не видел.
– Почему вы, мужчины, создаете какой-то заговор молчания вокруг стороны войны, что доставляет вам удовольствие?
Она была необычайно взволнована. Мужчины, сказала она, только делают вид, будто война – это сплошная трагедия: разлука, ужасные жизненные условия, страх смерти, болезни, погибшие друзья, стойко переносимые раны, жертвы, патриотизм.
– Почему вы умалчиваете о причине войны? Во всяком случае, о том, что я считаю ее причиной: кое-кому война доставляет наслаждение, даже чересчур большое наслаждение. – Она пояснила, что не имеет в виду походную жизнь, бегство от всего обыденного, от ответственности, от необходимости заботиться о других. – Нет, я имею в виду нечто большее, – я говорю о таком удовольствии, какое получает твой командир.
Она добавила что-то об удовлетворении, рождающемся в самых темных, самых тайных глубинах души человеческой, где обитают чувства-жабы, чувства-змеи, – инстинкты пещерного человека. Еще она сказала так:
– По-моему, когда наступит мирное время, мы должны меньше думать о прошлом, а больше о том, куда поведут нас те, кто так наслаждается битвой сейчас. В мирное время они постараются поставить на всех нас свое клеймо… Ножи, дубины и все такое… То же самое они передадут в наследство своим детям. Нам доведется пережить еще не одну войну. О Боу, я не знаю, что мы можем сделать с ними, с помощью какого воспитания вытравить в них это, или подавить, или вылечить, и можно ли вообще раз и навсегда с этим покончить!
Она чувствовала, женским чутьем чувствовала, что именно мерроу являются причиной всех бед человеческих. Не будет на земле настоящего мира, пока существуют люди с тягой к убийству.
– Дипломатия не принесет мира, это всего лишь маска… Экономические системы, идеологии – отговорка.
Но я еще не испытывал желания размышлять над тем, что так страстно доказывала Дэфни. Я чувствовал себя пришибленным и рассерженным и спросил:
– Если он такое чудовище, почему же ты разделась?
Дэфни вспыхнула; горячая краска стыда залила ее лицо. Во всяком случае, мне показалось вначале, что это был стыд. Впрочем, я и сейчас думаю, что отчасти так и было. Но вместе с тем в ней говорил и гнев.
– Да потому, что мне еще надо жить, – ответила она. – Жизнь-то идет. А вы, – те, кто воюет, – вы считаете, будто война – это все; вы ошибаетесь, воображая, что, рискуя, берете на себя ответственность (кстати, вы утверждаете, будто делаете это не по своей воле, а по чьему-то принуждению), вы думаете, что можете пренебречь всеми остальными обязанностями в отношении ваших семей, вашей совести, женщин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122