Не знали мы и того, когда именно на нас нападут самолеты противника – иногда они выжидали и внезапными концентрированными атаками пытались помешать «крепостям» лечь на боевой курс, а иногда начинали преследование почти сразу же, как только мы пересекали побережье.
– Никто ничего не видит? – спросил я.
– Вижу солнце и луну, – отозвался Негрокус Хендаун.
5
Наблюдая за небом, вслушиваясь в наполнявшие эфир звуки и следя за показаниями приборов, я вместе с тем пытался разобраться, явилось ли для меня откровением все то, что позавчера Дэфни рассказала о Мерроу. Я подумал, что все время, хотя и смутно, догадывался (во всяком случае, обязан был догадываться) о подлинной сущности Мерроу, и сейчас пытался вспомнить, когда наступил перелом в моем отношении к нему, если он вообще наступил. Если это так, если перелом действительно произошел, то не потому, что Мерроу сделал нечто несвойственное ему. Нет. Просто с помощью Дэфни и Кида Линча я постепенно все глубже и полнее постигал истинную натуру; видимо, все началось в июне, примерно в середине нашего срока пребывания в Англии, еще до того, как Мерроу стал героем. Мне припомнились сценки того периода: вот Базз у регулятора паровоза перед остановкой на вокзале Кинг-кросс, выражение самодовольства на его безобразном лице при виде нашего удивления; его глаза убийцы, когда в одном из баров Лондона он ревом выражал свое неодобрение Джону Л. Льюису; отвратительная умиленность, с которой он, стоя в парадном строю, внимал напыщенной болтовне хвастливого сенатора Тамалти о «крови наших американских мальчиков»; его стиснутые челюсти, когда он с бешеной скоростью направил нашу ревущую, рассыпающую гром машину вдоль аллеи благородных буков, ведущую к Пайк-Райлинг-холлу; его сентиментальные заботы о подобранной на улице комнатной собачонке; глупые разговоры и довольные гримасы на «приеме» в замке леди Майнсдейл; ярость на лице, когда он обнаружил исчезновение велосипеда, на котором ездил в «Голубой якорь» в Мотфорд-сейдж; его вытянувшуюся физиономию при известии о награждении Уитни Бинза крестом «За летные боевые заслуги»; дебош, спровоцированный им между боевыми летчиками и счастливыми вояками, которые уже закончили смену и предавались опасному безделью в ожидании приказа о переводе на родину; нервные подергивания головы и рук – признак растерянности, охватившей его в тот день, когда он управлял «Телом», и совершил мужественный (так мы
тогда думали) поступок, и стал единственным среди нас героем. Хитрый, изворотливый, легко поддающийся минутному настроению. Прирожденный летчик, задира и горлан, он, как и все мы, набирался ума-разума, и, подобно нам, испытывал все большую усталость. Но что я разглядел за всем этим? Бросая взгляд назад, должен сказать, что мог бы заметить, как он постепенно стал меняться и как постепенно стал меняться я сам. В какой-то точке эти две кривые, очевидно, пересеклись, и с этого момента, мне кажется, стало меняться мое отношение к Баззу.
По радиотелефону я услышал приказ полковника Юинга всему соединению:
– «Болтун Ред»! Всем другим «Болтунам»! Высота бомбометания две тысячи. Повторяю: высота бомбометания две тысячи!
Значит, Юинг принял решение опуститься под облачный покров. Я жестом обратил на это внимание Мерроу.
– Сукин сын! – крикнул Мерроу.
– Что там у вас? – поинтересовался Хендаун, услышав сердитый голос Базза.
– Не суй нос не в свои дела, сынок, – отрезал Мерроу. Однако он тут же сбавил тон и добавил: – Этот дерьмовый полковничек хочет загнать нас вон под ту тучку.
– Красота! – отозвался Хендаун; он понимал, сколько опасности таит полет под облаками.
Думаю, что поворотным пунктом в моем отношении к Баззу послужило знакомство с Кидом Линчем, этим беззастенчивым болтуном и балагуром, еще не вполне зрелым, но уже серьезным человеком, постоянно озабоченным поисками ответа на вопрос, что, собственно, мы делаем и зачем. Он был полной противоположностью Мерроу, и этот контраст, думаю, сыграл для меня не последнюю роль. Но только Дэфни окончательно помогла мне понять, что лишь с помощью вот такого же, как у Линча, странного сочетания скептицизма и идеализма я смогу успешно противодействовать постоянным утверждениям Мерроу, будто никогда еще дела в мире не шли так прекрасно. Именно Дэфни помогла мне прозреть, заставила полюбить жизнь и найти в ней определенную цель. Припоминаю, как однажды в июльский полдень мы сидели на земле в тени огромных вязов напротив Королевского колледжа у моста Клары в Кембридже, а кучки студентов наполняли мягкий воздух чудесного дня музыкой и пением старинных мадригалов. «И это, по-вашему, музыка?» – спросил Мерроу и захихикал, как ребенок. Помню, как спокойно встретила Дэфни его слова. Она взглянула на меня, и я проникся ее хладнокровием. Мы сидели около моста Клары, светло-серые камни которого казались живыми от скользящих по ним теням деревьев. В медленном течении Кема отражались мост и небо. Я прижался к Дэфни и заметил и легкий пушок на ее щеке, и завиток светло-русого локона над ухом. Она откинулась на спину и оперлась на локти, мягкая ткань платья натянулась у нее на груди, и в этот момент, горя желанием прикоснуться к ней, чувствуя, как все сильнее бурлит во мне кровь, я вместе с тем ощутил непонятное стремление к идеальному. Это чувство вскоре отступило перед физическим желанием, но я его запомнил. Молодые люди на противоположном берегу продолжали выводить высокие рулады – я видел их напряженные лица и разверстые, как зев пещеры, рты; за ними лежал залитый серебряным светом пустынный прямоугольник внутреннего дворика у моста Клары, а рядом, словно колледж служил лишь соответствующим фоном, высилась величественная, внушающая глубокий оптимизм, надежду и – да, да! – мысль о нравственном очищении, Королевская церковь – самое красивое, по словам Дэфни, сооружение в Европе, чему я не мог не верить. Потом возвышенные мысли прошли, уступив место желанию остаться наедине с Дэфни; мне захотелось сжать ее в объятиях – у нее была манера вдруг поворачивать голову на подушке и каждый раз взглядывать на меня так, словно она впервые обнаружила все мои достоинства. Я вернулся к действительности. В направлении четырех часов, в нижней части циферблата, летели истребители. Они летели низко и… потрескивали.
Мерроу выпрямился, повернулся ко мне и жестами пытался что-то объяснить. Я вздрогнул. Наушники… Это же потрескивало в наушниках! Я круто повернул голову вправо, взглянул вниз и увидел их. Желтые, словно к чему-то принюхивающиеся носы. По внутреннему телефону послышался голос Фарра: «Иисусе Христе! Вот же они!» Мерроу пошлепал меня по левой руке. Я медленно повернулся к своему командиру, поднал сжатые в кулаки руки в перчатках, затем разжал пальцы, снова сжал и снова выпрямил; десять, двадцать… Кажется, около двадцати истребителей.
Правее, на одной высоте с бомбардировщиками, вне досягаемости нашего огня летел немецкий самолет-наводчик – «тренер», как мы его называли; он то обгонял нас, то, как фокстерьер, плелся на той же скорости, что и наши машины. Ниже маневрировали истребители. Они совершали широкий, похожий по рисунку на арку, подъем, с тем чтобы, как обычно, набрать в безопасной зоне высоту, достичь определенной точки и оттуда, словно с отвесного обрыва, ринуться на нас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
– Никто ничего не видит? – спросил я.
– Вижу солнце и луну, – отозвался Негрокус Хендаун.
5
Наблюдая за небом, вслушиваясь в наполнявшие эфир звуки и следя за показаниями приборов, я вместе с тем пытался разобраться, явилось ли для меня откровением все то, что позавчера Дэфни рассказала о Мерроу. Я подумал, что все время, хотя и смутно, догадывался (во всяком случае, обязан был догадываться) о подлинной сущности Мерроу, и сейчас пытался вспомнить, когда наступил перелом в моем отношении к нему, если он вообще наступил. Если это так, если перелом действительно произошел, то не потому, что Мерроу сделал нечто несвойственное ему. Нет. Просто с помощью Дэфни и Кида Линча я постепенно все глубже и полнее постигал истинную натуру; видимо, все началось в июне, примерно в середине нашего срока пребывания в Англии, еще до того, как Мерроу стал героем. Мне припомнились сценки того периода: вот Базз у регулятора паровоза перед остановкой на вокзале Кинг-кросс, выражение самодовольства на его безобразном лице при виде нашего удивления; его глаза убийцы, когда в одном из баров Лондона он ревом выражал свое неодобрение Джону Л. Льюису; отвратительная умиленность, с которой он, стоя в парадном строю, внимал напыщенной болтовне хвастливого сенатора Тамалти о «крови наших американских мальчиков»; его стиснутые челюсти, когда он с бешеной скоростью направил нашу ревущую, рассыпающую гром машину вдоль аллеи благородных буков, ведущую к Пайк-Райлинг-холлу; его сентиментальные заботы о подобранной на улице комнатной собачонке; глупые разговоры и довольные гримасы на «приеме» в замке леди Майнсдейл; ярость на лице, когда он обнаружил исчезновение велосипеда, на котором ездил в «Голубой якорь» в Мотфорд-сейдж; его вытянувшуюся физиономию при известии о награждении Уитни Бинза крестом «За летные боевые заслуги»; дебош, спровоцированный им между боевыми летчиками и счастливыми вояками, которые уже закончили смену и предавались опасному безделью в ожидании приказа о переводе на родину; нервные подергивания головы и рук – признак растерянности, охватившей его в тот день, когда он управлял «Телом», и совершил мужественный (так мы
тогда думали) поступок, и стал единственным среди нас героем. Хитрый, изворотливый, легко поддающийся минутному настроению. Прирожденный летчик, задира и горлан, он, как и все мы, набирался ума-разума, и, подобно нам, испытывал все большую усталость. Но что я разглядел за всем этим? Бросая взгляд назад, должен сказать, что мог бы заметить, как он постепенно стал меняться и как постепенно стал меняться я сам. В какой-то точке эти две кривые, очевидно, пересеклись, и с этого момента, мне кажется, стало меняться мое отношение к Баззу.
По радиотелефону я услышал приказ полковника Юинга всему соединению:
– «Болтун Ред»! Всем другим «Болтунам»! Высота бомбометания две тысячи. Повторяю: высота бомбометания две тысячи!
Значит, Юинг принял решение опуститься под облачный покров. Я жестом обратил на это внимание Мерроу.
– Сукин сын! – крикнул Мерроу.
– Что там у вас? – поинтересовался Хендаун, услышав сердитый голос Базза.
– Не суй нос не в свои дела, сынок, – отрезал Мерроу. Однако он тут же сбавил тон и добавил: – Этот дерьмовый полковничек хочет загнать нас вон под ту тучку.
– Красота! – отозвался Хендаун; он понимал, сколько опасности таит полет под облаками.
Думаю, что поворотным пунктом в моем отношении к Баззу послужило знакомство с Кидом Линчем, этим беззастенчивым болтуном и балагуром, еще не вполне зрелым, но уже серьезным человеком, постоянно озабоченным поисками ответа на вопрос, что, собственно, мы делаем и зачем. Он был полной противоположностью Мерроу, и этот контраст, думаю, сыграл для меня не последнюю роль. Но только Дэфни окончательно помогла мне понять, что лишь с помощью вот такого же, как у Линча, странного сочетания скептицизма и идеализма я смогу успешно противодействовать постоянным утверждениям Мерроу, будто никогда еще дела в мире не шли так прекрасно. Именно Дэфни помогла мне прозреть, заставила полюбить жизнь и найти в ней определенную цель. Припоминаю, как однажды в июльский полдень мы сидели на земле в тени огромных вязов напротив Королевского колледжа у моста Клары в Кембридже, а кучки студентов наполняли мягкий воздух чудесного дня музыкой и пением старинных мадригалов. «И это, по-вашему, музыка?» – спросил Мерроу и захихикал, как ребенок. Помню, как спокойно встретила Дэфни его слова. Она взглянула на меня, и я проникся ее хладнокровием. Мы сидели около моста Клары, светло-серые камни которого казались живыми от скользящих по ним теням деревьев. В медленном течении Кема отражались мост и небо. Я прижался к Дэфни и заметил и легкий пушок на ее щеке, и завиток светло-русого локона над ухом. Она откинулась на спину и оперлась на локти, мягкая ткань платья натянулась у нее на груди, и в этот момент, горя желанием прикоснуться к ней, чувствуя, как все сильнее бурлит во мне кровь, я вместе с тем ощутил непонятное стремление к идеальному. Это чувство вскоре отступило перед физическим желанием, но я его запомнил. Молодые люди на противоположном берегу продолжали выводить высокие рулады – я видел их напряженные лица и разверстые, как зев пещеры, рты; за ними лежал залитый серебряным светом пустынный прямоугольник внутреннего дворика у моста Клары, а рядом, словно колледж служил лишь соответствующим фоном, высилась величественная, внушающая глубокий оптимизм, надежду и – да, да! – мысль о нравственном очищении, Королевская церковь – самое красивое, по словам Дэфни, сооружение в Европе, чему я не мог не верить. Потом возвышенные мысли прошли, уступив место желанию остаться наедине с Дэфни; мне захотелось сжать ее в объятиях – у нее была манера вдруг поворачивать голову на подушке и каждый раз взглядывать на меня так, словно она впервые обнаружила все мои достоинства. Я вернулся к действительности. В направлении четырех часов, в нижней части циферблата, летели истребители. Они летели низко и… потрескивали.
Мерроу выпрямился, повернулся ко мне и жестами пытался что-то объяснить. Я вздрогнул. Наушники… Это же потрескивало в наушниках! Я круто повернул голову вправо, взглянул вниз и увидел их. Желтые, словно к чему-то принюхивающиеся носы. По внутреннему телефону послышался голос Фарра: «Иисусе Христе! Вот же они!» Мерроу пошлепал меня по левой руке. Я медленно повернулся к своему командиру, поднал сжатые в кулаки руки в перчатках, затем разжал пальцы, снова сжал и снова выпрямил; десять, двадцать… Кажется, около двадцати истребителей.
Правее, на одной высоте с бомбардировщиками, вне досягаемости нашего огня летел немецкий самолет-наводчик – «тренер», как мы его называли; он то обгонял нас, то, как фокстерьер, плелся на той же скорости, что и наши машины. Ниже маневрировали истребители. Они совершали широкий, похожий по рисунку на арку, подъем, с тем чтобы, как обычно, набрать в безопасной зоне высоту, достичь определенной точки и оттуда, словно с отвесного обрыва, ринуться на нас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122