„У тебя глаза налились кровью, дай им отдохнуть“. Когда мы завтракали вместе, он уговаривал меня съесть яичницу из порошка».
– Почему, по-твоему, я сказала, что он мне не нравился?
– Вот ты и объясни.
– Потому, что ты ненавидел его.
Я хотел рассердиться, но вместо этого рассмеялся – рассмеялся, боюсь, не над неуместностью и абсурдностью ее слов, а от смущения. Я почувствовал неловкость. Мне надо бы плакать и каяться в своей ужасной вине, а я был способен лишь делать вид, будто смеюсь над нелепым утверждением Дэфни.
– Ты что, с ума сошла? Да он был единственным из всех нас, у кого хватало мужества ставить под сомнение многое из того, чем пичкают нас ради повышения боевого духа. Это тебе не Мерроу, он видел вещи в их подлинном свете. Он относился ко мне, как старший брат.
И вместе с тем я все больше приходил к выводу, что кое-что в поведении Линча действительно вызывало у меня возмущение. Последнее время он все чаще вмешивался в мою личную жизнь, подсказывал, как я должен поступить, как держаться с Мерроу, как вести себя в роли второго пилота, как понимать книгу, которую он мне одолжил. Во мне нарастала некоторая неприязнь к моему другу, хотя я и нуждался в нем, – вернее, именно потому, что нуждался в нем так сильно.
Чем яснее доходила до меня эта неприятная истина, тем сильнее мне хотелось поссориться с Дэфни. Я излил ей все, что думал о своей вине в смерти друга, и рассказал, как намеревался посоветоваться с доктором Ренделлом о Киде. Но, говоря об этом, я уже понимал всю ненужность того, о чем говорю. Я испытывал не чувство вины, а чувство облегчения, что снял со своей души тяжкий груз. В то же время (память подсказала, какими сладостными казались мне мои рыдания, когда я бежал через летное поле) мне трудно было отказаться от бесконечных упреков в свой адрес, и чем решительнее я отказывался, тем настойчивее заставлял Дэфни вознаграждать меня за это поражение.
Она была безмятежна. Она предупреждала каждое мое желание. Это делало мою болтовню еще более напыщенной.
– Дорогой Боу, – заговорила Дэфни, – одно из открытий, которые женщина делает в военное время, состоит в том, что война не превращает солдат в сильных и жестоких людей – скорее наоборот: чем больше они воюют, тем больше делаются похожими на детей, тем больше ищут ласки и утешения. Даже ваш Мерроу.
Спустя несколько минут она заметила:
– Не стоит уж так горевать, Боу! Не забудь, у Линча было много такого, что тебе не нравилось.
Я стал думать о других, лучших сторонах Линча, и печаль об его утрате вернулась, и в ней, как и в моих рыданиях, было что-то приятное и грустное. Пусть эта печаль станет памятником ему, пусть он живет в ней и после своей смерти. Я не забуду о нем, и это поможет мне жить. Я буду вспоминать о Линче, и он еще долго останется живым – пусть не на вечные времена, но, во всяком случае, дольше, чем другие.
21
В автобусе, возвращаясь вместе с другими на базу, я почувствовал непреодолимое отвращение ко всему, что создано, чтобы калечить и убивать человека и вообще все живое, и это отвращение казалось настолько глубоким, что даже пугало – ведь мне же предстояло воевать до конца смены. Я всегда стремился образцово выполнять свой долг и просто не мог сейчас все бросить. Я служил в военно-воздушных силах США и нес определенную ответственность. Моя обязанность состояла в том, чтобы убивать, – вот это и вызывало ужас и тошноту. В такт движениям крохотного автобуса я раскачивался взад и вперед, полный страха, гнева и отвращения.
Мне снова припомнилось все, что я увидел накануне днем в радиоотсеке «Дома Эшер».
На авиабазу я вернулся совсем успокоенным. Видимо, надо пережить агонию воспоминаний, чтобы суметь забыть.
22
Как раз перед тем как Салли подошел к моей кровати, без нескольких минут в два часа утра, я повернулся на другой бок и обнаружил, что стал новым человеком – пожалуй, точнее сказать – другим человеком, ибо я очень повзрослел. Я был за жизнь против смерти. Ребенку нет необходимости занимать столь неопределенную позицию. До сих пор я не зудамывался, как обращаться с жизнью других, об этом мне предстояло подумать позже, но я знал одно: отныне надо делать все, чтобы выжить. Все зависело от везения – вот его-то и нужно добиваться любыми доступными средствами.
Для начала я провел в то утро тщательный предполетный осмотр. Сделал все, как полагалось. Заметив мою скрупулезность, Фарр сказал:
– Учитель из кожи лезет.
– Как и ты, – ответил Брегнани Фарру, что означало: «Ты прав».
Я не обратил на них внимания.
У Прайена разболелся живот – очевидно, в предвидении длительного рейда: нас посылали на Кассель, сто двадцать с лишним миль за Рейном, и хотя Прайен ничего не говорил, было видно, что он хотел бы получить освобождение. Ну пожалуйста, сэры, только на этот раз! Он не сказал так, но за него говорило его хныканье.
Мерроу послушал стоны Прайена и сказал:
– Вот что, сынок, если ты не полетишь, нам придется взять с собой этого паршивого бармена.
Прайен сразу прикусил язык, а новый Боумен обрадовался. Я хотел, чтобы ни один из членов экипажа не испытывал колик в животе, мне нужна была бдительность, мне нужна была жизнь.
Долгий час, заполненный последними приготовлениями к взлету, дал мне возможность спокойно поразмыслить, и, в частности, вот над чем: Эмброуз Линч, несомненно, обладал и превосходными чертами, сейчас я помнил только все хорошее в нем, а все остальное, неприятное, уже вычеркнул из памяти и вместе с тем перестал так глупо бичевать самого себя. Его положительные качества перешли ко мне; я намеревался помнить об этом, защищать и поддерживать их, как бедняк поддерживает пламя в своем очаге.
Мы вылетели в шесть и вскоре после взлета, на высоте от трех до семи тысяч футов, встретили легкую дымку и разрозненные облака; на высоте около четырнадцати тысяч футов еще лежал облачный покров в два-три балла. Ко мне вновь, после некоторого перерыва, вернулась способность поражаться красотой заоблачных чертогов. Кид разделил бы мое восхищение. В одном месте словно чья-то рука расставила крохотные облачка строгими рядами, как бы обозначив небесные проспекты. Возможно, мои странствия наконец-то привели меня в Кукуландию. Над Северным морем средний облачный слой стал сгущаться и вскоре слился в сплошную массу, заставив нас подняться еще выше. Вершина этого второго яруса находилась на высоте в двадцать три тысячи футов, а над нами, на высоте примерно в двадцать пять тысяч, лежал, почти скрывая голубизну, еще один – не сплошной – слой. Мы летели в мягкой туманной дымке между слоями, в каком-то таинственном сплющенном пространстве.
Внезапно в это пространство ворвалось сверху наше сопровождение – несколько самолетов П-47, впервые оборудованных подвесными баками, что позволяло им летать с нами на несколько десятков миль дальше, чем прежде. Баки придавали самолетам еще более неуклюжий вид и делали похожими на толстых шмелей, и все же нельзя было не залюбоваться зрелищем машин, оставлявших в туманном воздухе длинные прозрачные вуали инверсии. Такие же следы образовывались и за нашими самолетами, и мне казалось, что мы попали в царство снов.
Заметив инверсионные следы, Мерроу стал осторожнее. Он сказал, что это опасно. Однажды во время отвлекающего рейда в такую же погоду (мы, слава Богу, находились в основном соединении и ничего не видели) целое звено запуталось в паутине подобных следов и спутных струй воздушных винтов, все три машины столкнулись и рухнули на землю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
– Почему, по-твоему, я сказала, что он мне не нравился?
– Вот ты и объясни.
– Потому, что ты ненавидел его.
Я хотел рассердиться, но вместо этого рассмеялся – рассмеялся, боюсь, не над неуместностью и абсурдностью ее слов, а от смущения. Я почувствовал неловкость. Мне надо бы плакать и каяться в своей ужасной вине, а я был способен лишь делать вид, будто смеюсь над нелепым утверждением Дэфни.
– Ты что, с ума сошла? Да он был единственным из всех нас, у кого хватало мужества ставить под сомнение многое из того, чем пичкают нас ради повышения боевого духа. Это тебе не Мерроу, он видел вещи в их подлинном свете. Он относился ко мне, как старший брат.
И вместе с тем я все больше приходил к выводу, что кое-что в поведении Линча действительно вызывало у меня возмущение. Последнее время он все чаще вмешивался в мою личную жизнь, подсказывал, как я должен поступить, как держаться с Мерроу, как вести себя в роли второго пилота, как понимать книгу, которую он мне одолжил. Во мне нарастала некоторая неприязнь к моему другу, хотя я и нуждался в нем, – вернее, именно потому, что нуждался в нем так сильно.
Чем яснее доходила до меня эта неприятная истина, тем сильнее мне хотелось поссориться с Дэфни. Я излил ей все, что думал о своей вине в смерти друга, и рассказал, как намеревался посоветоваться с доктором Ренделлом о Киде. Но, говоря об этом, я уже понимал всю ненужность того, о чем говорю. Я испытывал не чувство вины, а чувство облегчения, что снял со своей души тяжкий груз. В то же время (память подсказала, какими сладостными казались мне мои рыдания, когда я бежал через летное поле) мне трудно было отказаться от бесконечных упреков в свой адрес, и чем решительнее я отказывался, тем настойчивее заставлял Дэфни вознаграждать меня за это поражение.
Она была безмятежна. Она предупреждала каждое мое желание. Это делало мою болтовню еще более напыщенной.
– Дорогой Боу, – заговорила Дэфни, – одно из открытий, которые женщина делает в военное время, состоит в том, что война не превращает солдат в сильных и жестоких людей – скорее наоборот: чем больше они воюют, тем больше делаются похожими на детей, тем больше ищут ласки и утешения. Даже ваш Мерроу.
Спустя несколько минут она заметила:
– Не стоит уж так горевать, Боу! Не забудь, у Линча было много такого, что тебе не нравилось.
Я стал думать о других, лучших сторонах Линча, и печаль об его утрате вернулась, и в ней, как и в моих рыданиях, было что-то приятное и грустное. Пусть эта печаль станет памятником ему, пусть он живет в ней и после своей смерти. Я не забуду о нем, и это поможет мне жить. Я буду вспоминать о Линче, и он еще долго останется живым – пусть не на вечные времена, но, во всяком случае, дольше, чем другие.
21
В автобусе, возвращаясь вместе с другими на базу, я почувствовал непреодолимое отвращение ко всему, что создано, чтобы калечить и убивать человека и вообще все живое, и это отвращение казалось настолько глубоким, что даже пугало – ведь мне же предстояло воевать до конца смены. Я всегда стремился образцово выполнять свой долг и просто не мог сейчас все бросить. Я служил в военно-воздушных силах США и нес определенную ответственность. Моя обязанность состояла в том, чтобы убивать, – вот это и вызывало ужас и тошноту. В такт движениям крохотного автобуса я раскачивался взад и вперед, полный страха, гнева и отвращения.
Мне снова припомнилось все, что я увидел накануне днем в радиоотсеке «Дома Эшер».
На авиабазу я вернулся совсем успокоенным. Видимо, надо пережить агонию воспоминаний, чтобы суметь забыть.
22
Как раз перед тем как Салли подошел к моей кровати, без нескольких минут в два часа утра, я повернулся на другой бок и обнаружил, что стал новым человеком – пожалуй, точнее сказать – другим человеком, ибо я очень повзрослел. Я был за жизнь против смерти. Ребенку нет необходимости занимать столь неопределенную позицию. До сих пор я не зудамывался, как обращаться с жизнью других, об этом мне предстояло подумать позже, но я знал одно: отныне надо делать все, чтобы выжить. Все зависело от везения – вот его-то и нужно добиваться любыми доступными средствами.
Для начала я провел в то утро тщательный предполетный осмотр. Сделал все, как полагалось. Заметив мою скрупулезность, Фарр сказал:
– Учитель из кожи лезет.
– Как и ты, – ответил Брегнани Фарру, что означало: «Ты прав».
Я не обратил на них внимания.
У Прайена разболелся живот – очевидно, в предвидении длительного рейда: нас посылали на Кассель, сто двадцать с лишним миль за Рейном, и хотя Прайен ничего не говорил, было видно, что он хотел бы получить освобождение. Ну пожалуйста, сэры, только на этот раз! Он не сказал так, но за него говорило его хныканье.
Мерроу послушал стоны Прайена и сказал:
– Вот что, сынок, если ты не полетишь, нам придется взять с собой этого паршивого бармена.
Прайен сразу прикусил язык, а новый Боумен обрадовался. Я хотел, чтобы ни один из членов экипажа не испытывал колик в животе, мне нужна была бдительность, мне нужна была жизнь.
Долгий час, заполненный последними приготовлениями к взлету, дал мне возможность спокойно поразмыслить, и, в частности, вот над чем: Эмброуз Линч, несомненно, обладал и превосходными чертами, сейчас я помнил только все хорошее в нем, а все остальное, неприятное, уже вычеркнул из памяти и вместе с тем перестал так глупо бичевать самого себя. Его положительные качества перешли ко мне; я намеревался помнить об этом, защищать и поддерживать их, как бедняк поддерживает пламя в своем очаге.
Мы вылетели в шесть и вскоре после взлета, на высоте от трех до семи тысяч футов, встретили легкую дымку и разрозненные облака; на высоте около четырнадцати тысяч футов еще лежал облачный покров в два-три балла. Ко мне вновь, после некоторого перерыва, вернулась способность поражаться красотой заоблачных чертогов. Кид разделил бы мое восхищение. В одном месте словно чья-то рука расставила крохотные облачка строгими рядами, как бы обозначив небесные проспекты. Возможно, мои странствия наконец-то привели меня в Кукуландию. Над Северным морем средний облачный слой стал сгущаться и вскоре слился в сплошную массу, заставив нас подняться еще выше. Вершина этого второго яруса находилась на высоте в двадцать три тысячи футов, а над нами, на высоте примерно в двадцать пять тысяч, лежал, почти скрывая голубизну, еще один – не сплошной – слой. Мы летели в мягкой туманной дымке между слоями, в каком-то таинственном сплющенном пространстве.
Внезапно в это пространство ворвалось сверху наше сопровождение – несколько самолетов П-47, впервые оборудованных подвесными баками, что позволяло им летать с нами на несколько десятков миль дальше, чем прежде. Баки придавали самолетам еще более неуклюжий вид и делали похожими на толстых шмелей, и все же нельзя было не залюбоваться зрелищем машин, оставлявших в туманном воздухе длинные прозрачные вуали инверсии. Такие же следы образовывались и за нашими самолетами, и мне казалось, что мы попали в царство снов.
Заметив инверсионные следы, Мерроу стал осторожнее. Он сказал, что это опасно. Однажды во время отвлекающего рейда в такую же погоду (мы, слава Богу, находились в основном соединении и ничего не видели) целое звено запуталось в паутине подобных следов и спутных струй воздушных винтов, все три машины столкнулись и рухнули на землю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122